И все это мне виделось ярко и в малейших деталях. Потом было "Шереметьево-2", перенос гроба из вертолета в зафрахтованный Ту-154. И тут на поле толпа распоясавшихся фанатиков, ор, драки с милицией, сжигание портретов Ельцина...
Санкт-Петербург. Роскошный "Кадиллак" с гробом до Волковского кладбища. И снова толпа, в которой мелькают лица Анпилова и Нины Андреевой, грозящих новой революцией. Под барабанную дробь гроб опускается в могилу...
Из сна меня вывело теплое прикосновение руки - медсестра госпиталя принесла завтрак. Взглянул на часы - 7.30 утра. Значит, сон длился более 6 часов. Удивительный сон, отголосок реальных переживаний! Но где они сейчас герои этого сна? Все поменялось. Другие люди, другое время!
Было время, когда Кремль мог безболезненно исполнить волю усопшего быть захороненным по-человечески - сразу после крушения ГКЧП в 91-м. Тогда, в сентябре, на последнем заседании союзного Съезда депутатов именно я выступил с энергичным и аргументированным призывом принять специальное решение съезда по вопросу о погребении останков Владимира Ленина в Петербурге. По реакции зала я ощутил тогда моральную готовность многих парламентариев принять это историческое решение - и этим достойно завершить жизнь самого союзного съезда (постановление о самороспуске депутаты в тот момент уже одобрили), подвести последнюю черту под большевистским этапом истории нашей страны. Но Михаила Горбачева проблема с захоронением Ленина в ту пору ничуть не волновала, на кону стояло его собственное политическое будущее. Он даже не поставил мое предложение на голосование, а просто-напросто закрыл заседание, попрощался с депутатским корпусом и отправил съезд в историю. Этим, кстати, лишил и самого себя важной опоры в виде легитимного парламента СССР, что, в свою очередь, ускорило и его уход спустя несколько месяцев.
Впоследствии я неоднократно убеждал Бориса Ельцина издать указ о захоронении тела Ленина. "Вам необходимо лишь выпустить такой указ - все остальные хлопоты я беру на себя. Причем сделаю похороны торжественными и открытыми, то есть достойными места Ленина в нашей истории", - уговаривал я Президента России. Но в ответ всякий раз слышал одно и то же: "Я не могу сейчас пойти на это". Вероятно, коммунистический менталитет Ельцина тормозил давно назревшее решение о предании земле основателя советского государства.
Не ограничиваясь Ельциным, я говорил об этом и со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II - все же авторитет Русской Церкви и ее главы сослужил бы хорошую службу в пользу захоронения. Патриарх саму идею поддержал, но дело не двигалось с места. Все мои усилия по погребению Ленина оказались заблокированными. Многие из политиков и государственных деятелей, с которыми я говорил на эту тему, отвечали, что нужно подождать, пока не вымрет все поколение заядлых коммунистов, тогда наконец и Ленин найдет свое успокоение. При внешней логичности такого подхода он все же весьма отдает абсурдом, поскольку обрекает останки Ленина на дальнейшее публичное глумление, - может быть, еще не на одно десятилетие.
Ну а тогда, на следующий день после моего обращения к Съезду народных депутатов СССР, все коммунистические газеты напечатали язвительные карикатуры на Собчака и поместили злобные комментарии, назвав меня главным могильщиком из стана демократов. Редакторы этих изданий даже не задумывались над тем, что сами же снова втаптывают в грязь и последнюю волю Ленина о своем погребении, которая во все времена непременно исполнялась. И неоднократную мольбу об этом Н. К. Крупской, грубо пресеченную Сталиным, для которого мавзолей с телом вождя был гробницей живого бога и который нужен ему был для собственного самоутверждения. Известны его слова, сказанные Крупской: "Если не уйметесь, мы найдем другую вдову!" Я уже не говорю о том, что в традициях нашего народа не было практики мумифицирования трупов и тем более выставления их напоказ. Едва ли можно сыскать в мировой истории пример большего глумления над усопшим, чем в случае с Владимиром Ульяновым!
После завтрака я вновь мысленно углубился в ленинскую тему. Подумалось о судьбе мавзолея после неминуемого захоронения вождя. На ум пришел пример Израиля, в котором есть потрясающий по силе впечатления музей мировой катастрофы еврейского народа.
Мавзолей Ленина - уникальное архитектурное и технологическое сооружение: помимо наземной конфигурации он простирается в глубь земли еще примерно метров на 80, там несколько подземных этажей, на которых в бронированных комнатах ныне гнездится обслуживающий аппарат - и медики со своими лабораториями, и охрана, и всякого рода технический персонал. Поэтому демонтировать мавзолей было бы не только крайне сложно без ущерба для Красной площади, но и просто неразумно. Мавзолей с его уникальностью мог бы пригодиться как памятник злодеяниям большевистского режима. В мавзолее можно было бы открыть музей большевистского террора. Экспозицию начать с Ленина - автора и практика первой волны террора большевиков. Один этаж - "ленинский террор и военный коммунизм". Второй этаж - "сталинский террор, коллективизация, послевоенные репрессии". Третий этаж - "постсталинский ГУЛАГ". Четвертая секция - "политические репрессии последнего периода большевизма". Наши архивы буквально забиты документальными свидетельствами о зверствах режима - а у Александра Солженицына целая "стена плача" жертв коммунизма. Если этим очертить сюжет музейной экспозиции с соответствующим музыкальным сопровождением, то у посетителей будет леденеть кровь в жилах, а душа будет содрогаться от ужаса и сострадания. Только так можно сотворить из мавзолея обитель нравственного чистилища вместо культового храма большевистской тирании. И тем наглядно опровергнуть замысел Сталина, стремившегося утвердить марксизм-ленинизм как государственную религию и давшего народу возможность созерцать мумию Ленина вместо отвергнутого Бога и разрушенных храмов с расстрелянными священнослужителями.
Когда я, спустя неделю, покидал Американский госпиталь с прописанной рецептурой дальнейшего лечения, меня одолевала мысль, а где, собственно, я буду жить в Париже. Никакой собственности, к моему великому сожалению, здесь у меня не было. Не было даже арендованных апартаментов. В час выписки я все еще не знал моего нового места жительства. Но позаботились знакомые, заказавшие мне номер в дешевом двухзвездочном отеле в относительно спокойном районе города. Хотя раньше мне не доводилось жить в Париже в гостиницах такой низкой категории (в бытность мэром Петербурга мне любезно открывали свои двери лучшие отели французской столицы), я, будучи человеком неприхотливым в житейских делах, спокойно поселился в своем номере. Все там было предельно просто старенький телефон, полутораспальная деревянная кровать, затертый пылесосом палас, обветшавшая утварь и мини-телевизор. Тесная душевая без ванны, унитаз и раковина. Одним словом, все здесь было не новым, потрепанным - и в то же время все необходимое для жизни имелось. "Моли Бога, что дал тебе шанс жить здесь, а не в тюремной камере!" - думалось мне при осмотре нового пристанища. Моими соседями по гостинице оказались в основном мелкие торговцы: турки, югославы, поляки, заезжающие в Париж на пару-тройку недель для сбыта своего дешевого товара на местных распродажах и блошиных рынках. Возвращались они в гостиницу обычно далеко за полночь. Нередко пьяный шум и гомон мешали мне спать, но конфликтовать с соседями из-за этого не хотелось. Поэтому в такие часы я брал книгу и читал, пока все не затихало. По утрам мои соседи завтракали с помятыми физиономиями и виноватым видом. Иногда извинялись и спрашивали - не помешали ли они мне отдыхать.
Сразу же после завтрака я обычно выбирался из гостиницы на волю. Садился в метро и ехал в центр, чтобы подышать Сеной, насладиться Лувром и выпить чашку кофе в кафе "де ля Paix" около Парижской оперы. Оно полюбилось мне с первого же визита в Париж. Это двухэтажное уютное кафе с истинно французской кухней и атмосферой Парижа, изысканным национальным интерьером. Здесь уже на протяжении нескольких веков постоянно собирается парижская богема, здесь все пропитано духом великой французской культуры, здесь рождались великие идеи и произведения творцов искусства Франции. В кафе клиенты за бокалом вина или чашкой кофе наслаждались беседой, набирались сил для покорения Парнаса. Из окон кафе хорошо виден всемирно известный театр "Гранд опера" - символ величия Франции в мировой культуре.
Я часто отдыхал в этом кафе, наблюдал за окружающей жизнью. Здесь же я писал письма своим близким, друзьям и политикам в Россию, а также статьи для газет и журналов. Потом я обычно ехал в Сорбонну - ведущий европейский университет, где у меня много друзей и где мне раньше уже приходилось читать лекции. Я договорился о чтении лекций и проведении ряда семинаров среди студентов русского отделения по проблемам посткоммунистической России. Заодно пристрастился к изучению богатейших университетских архивов - мог провести в библиотеке весь день до позднего вечера, изучая преимущественно мемуары и документы видных русских эмигрантов первой волны. Там же я работал над рукописью своей последней книги. Чувствовалась связь поколений русских эмигрантов - их роднило и роднит психологическое восприятие жизни вне Родины. Быть может, спустя век или больше и эту мою книгу будет изучать в библиотеке Сорбонны какой-нибудь опальный русский политик, живущий в эмигра-ции какой-нибудь седьмой или восьмой волны. Такова уж, видимо, судьба опальных русских политиков!
Из библиотеки я ехал либо в гостиницу, либо на встречи со своими парижскими друзьями и знакомыми, благо приглашений было достаточно. Среди них я находился в родной, теплой, по-русски радушной обстановке. Беседы длились до позднего вечера, потом я тактично покидал приветливых хозяев. До полуночи я вновь погружался в одиночество в своей гостинице. В России номер моего гостиничного телефона знали считанные люди - жена, родные, самые доверенные соратники. Звонков было мало, в основном по утрам. Я и не стремился к активному телефонному общению с Россией: слишком много я хотел сказать, но слишком мало хотела услышать Россия. В те недели российская публика жаждала только "жареных" фактов о моем исчезновении из Санкт-Петербурга, а мне абсолютно не хотелось удовлетворять этот обывательский интерес.
Так пролетел почти месяц. Оплата очередного счета за проживание в гостинице повергла меня в уныние. На калькуляторе я суммировал все прежние счета - получалось что-то около 2000 долларов США в месяц. Многовато для такой гостиницы, ведь за тысячу можно взять в аренду одно-двухкомнатную квартиру.
Без знатоков парижского рынка недвижимости и без знания французского языка арендовать апартаменты практически очень сложно. И почти всегда неизбежны промахи. Потому я обратился к друзьям за помощью. При их поддержке я посетил несколько агентов, но меблированных однокомнатных квартир в приличных районах Парижа очень мало. А заниматься обустройством пустой квартиры всем самым необходимым показалось мне тяжким делом. В отчаянии я был согласен поселиться даже на окраине, лишь бы поскорее найти свой кров и сэкономить деньги.
Меня выручил приятель Владимир, который жил в неплохой четырехкомнатной квартире невдалеке от Эйфелевой башни. После некоторых колебаний я согласился. Он отвел мне одну комнату, 12 квадратных метров, оснащенную всем самым необходимым - кроватью, шкафом, письменным столом и телефоном.
На следующий день я с Владимиром уже осваивал ближайший к моему новому жилью недорогой продуктовый магазин-супермаркет. Обилие товаров, поименованных только на французском языке, да к тому еще и неведомых мне прежде, с трудно определяемыми различиями в пределах одного вида или сорта, скажем, рыбного салата или рыбы в томате, - вот в этом продовольственном океане я начал разбираться с помощью друга.
Продовольственные магазины на Западе сегодня уже не так поражают наше воображение, как было несколько лет назад, когда после пустоты наших прилавков советский человек обалдевал от западного богатства и разнообразия. И все же, хотя и у нас прилавки сегодня заполнены товарами, со здешним изобилием их не сравнить. Десятки сортов рыбы и морских продуктов в свежем, замороженном и полуприготовленном виде (нужно только разогреть в микроволновке), мясные ряды, тянущиеся на десятки метров, овощи и фрукты со всех континентов, не говоря уже о множестве сортов чая, кофе, какао, различных напитков, сладостей и т. д. и т. п.
Наша экскурсия началась с молочно-сырного отдела. Сразу же на память пришел анекдот времен Горбачева, который я рассказал Владимиру: встретились Миттеран и Горбачев и обсуждают свои проблемы. Миттеран говорит: "Господин Горбачев, представьте себе, как трудно управлять страной, в которой производится более 400 сортов сыра". - "Вы и понятия не имеете, господин президент, о трудностях управления страной, в которой нет ни одного сорта сыра", - отвечает ему Горбачев.
В этом небольшом супермаркете четырехсот сортов сыра не было, но все же не менее ста наименований имелось в наличии.
- В нашем магазине, - говорил Владимир, - можно набрать еды для любого стола: хочешь - китайского, хочешь - японского, хочешь - индийского или мексиканского, сильву пле! Но нам ведь нужен русский!
- Можно вместе со шведским, - рассмеялся я.
- С каким душе угодно, - ответил мой гид, и мы продолжили осмотр магазина. Разглядывая полки с товарами, я начал обнаруживать, что цены на многие продукты (овощи, фрукты, молочные и т. д.) здесь ниже, чем в Санкт-Петербурге, не говоря уже о Москве. И это при многократно большем доходе французов по сравнению с нашими доходами. Менеджер теннисного клуба, где мне довелось однажды обедать, говорил, как трудно ему найти рабочих для ухода за кортами при оплате 100 франков за час. Минимальная зарплата у неквалифицированного рабочего 6-7 тысяч франков в месяц, то есть больше тысячи долларов.
По-видимому, таможенные пошлины, бандит-ские "накрутки" и налоговые поборы на продовольственных импортеров делают в конце концов свое черное дело, доводя ценовую ситуацию на нашем рынке до полного абсурда: самые высокие цены в одной из самых бедных в Европе стран на сегодняшний день, с горечью подумалось мне. Толк из всего этого, однако, получится только при условии введения частной собственности на землю.
Об этом я размышлял, когда Владимир неожиданно остановился как вкопанный перед витриной с полуфабрикатами для гриля. Минуту-другую он молча обшаривал свои карманы.
- Ты что, решил приготовить шашлык? - пошутил я.
- Да нет, - с досадой сказал он. - Я, кажется, забыл взять свой кошелек и кредитки из дому.
Тележка между тем была уже почти доверху наполнена отобранными им продуктами.
- У меня есть 300 франков, - постарался успокоить я Владимира. - На сколько здесь примерно продуктов?
- Думаю, франков на 400, не меньше, - секунду он был в полном смятении, но потом решительно направился к кассе, толкая перед собой тележку. Поговорил с администратором, чтобы она разрешила отпустить ему продукты в долг: как-никак он ведь у них постоянный клиент.
По реакции милой молоденькой администраторши было видно, что она его узнала. Выслушав Владимира, она сказала: "Нет проблем!" - и провела нас через расчетный узел. На мои 300 франков был выбит оплаченный чек, а кредит составил 162 франка.
- За все время, что я живу здесь, такое приключилось впервые, - сокрушался Владимир, когда мы шли из магазина к припаркованному у тротуара автомобилю. Нужно сегодня же завезти сюда свой долг.
- Кредит - это доверие, - заметил я. - Иногда можно пожить и в кредит. Не случайно же все великие люди (вспомни, например, Цезаря) когда-то жили в долг (иногда годами).
Володя рассмеялся, и мы поехали домой. Вскоре кассирши и администраторы магазина начали узнавать меня и мило со мной раскланиваться.
Дома нас ждал сюрприз - приглашение от Пьера Кардена на ужин в связи с гастролями в Париже Императорского русского балета - труппы, созданной Майей Михайловной Плисецкой. Карден - давний и верный поклонник Плисецкой, и каждый раз, когда она приезжает в Париж, он приходит на ее концерты и приглашает артистов труппы на ужин. Так было и в этот раз.
Концерт давался в театре "Шан-Елизэ" при переполненном зале. Ученики и коллеги Плисецкой танцевали отрывки из балетов Чайковского и этюды на музыку современных композиторов. Чувствовалось стремление отойти от шаблонов и показать возможности артистов не только в классике, но и в современных танцах. Многих из участников концерта я уже видел на сцене - во время первого международного конкурса "Майя" в Петербурге.
Мне вспомнились обстоятельства проведения этого конкурса. Учредить конкурс своего имени было давней мечтой Плисецкой. Но когда она попыталась осуществить это в Москве, ее идея была принята в штыки. Московская балетная элита и бюрократия от культуры недолюбливали Плисецкую за ее независимость. К тому же все, с кем она начинала, давно на пенсии, а Плисецкая все танцует. Как тут удержаться от зависти!
Когда я узнал о проблемах, возникших при проведении конкурса в Москве, я предложил Майе Михайловне провести его в Петербурге. Это соответствовало интересам города, где родился русский классический балет, и открывало хорошие перспективы для успеха конкурса, а главное, для молодых талантливых артистов. Плисецкая согласилась, городские власти активно помогали организовать новый международный конкурс, но вдруг до меня стали доходить из разных источников слухи о нежелательности проведения конкурса (Плисецкая-де не имеет прямого отношения к петербургской балетной школе), о том, что время для конкурса выбрано неудачно, что сцена Мариинского театра будет в этот период на ремонте и т.д.
Я уже не раз сталкивался по другим делам с подобного рода обструкцией и почувствовал в этом деле опытную московскую руку, с энтузиазмом поддержанную и некоторыми петербургскими балетными деятелями. Как говаривал мне один из моих учителей-профессоров в университете: "Голубчик, вы должны знать, что нет места более благоприятного для интриг, чем наука и балет!"
Не буду вдаваться в детали всей этой истории, но мне пришлось несколько раз публично предупредить о недопустимости превращения нашего города в арену провинциальных интриг и доморощенного патриотизма, после чего конкурс состоялся на сцене Пушкинского театра - колыбели русского балета. Успех его превзошел все ожидания. К сожалению, петербургская балетная молодежь не смогла из-за разного рода препятствий (вплоть до угроз увольнения из театра) принять достойного участия в конкурсе, представительный международный характер которого сомнений уже не вызывал. А потом был и второй конкурс, приуроченный к юбилею Майи Михайловны.
И вот теперь многие из вчерашних победителей этих конкурсов танцуют в Париже в составе труппы, созданной Плисецкой. После концерта был ужин, поздравления, разговоры. Приподнятая атмосфера успеха, праздника, веселья. Месье Карден вспомнил о своем обещании, данном мне в Петербурге в 1995 году о согласии возглавить в качестве почетного председателя Петербургское общество модельеров, и вновь подтвердил его. Только самого общества, способного возродить Петербург в качестве одного из центров европейской моды, так и не было создано. Еще один неосуществленный проект! А сколько их было похоронено из-за неудачи на выборах.
Для меня этот вечер был одним из самых радостных - куда-то ушли все волнующие проблемы, и было так приятно видеть вокруг дружеские и радостные лица прекрасных, талантливых людей! Трудно даже сказать, что было сильнее впечатление от концерта или от общения с ними.
Освоиться на новом месте жительства мне помог теплый, дружеский и вместе с тем уважительный прием со стороны Владимира. Он как мог смягчал мое устройство на новом месте - ведь я вживался в чужое жилье впервые в жизни. Его радушие помогло рассеять мои сомнения по поводу того, не мешаю ли я ему, не ущемляю ли своим присутствием его свободу. Поэтому прижился я довольно быстро - буквально за несколько дней. После чего съездил в Испанию на встречу с издателями моей книги.
Маршрут моих ежедневных, в будние дни, перемещений по Парижу с переездом к Владимиру изменился мало - все те же прогулки по набережной Сены, те же кафе, та же библиотека и встречи с соотечественниками, живущими здесь. Добавились только прогулки по Булонскому лесу - для здоровья.
В выходные дни я старался уехать из Парижа на природу. Никогда не подозревал, что вокруг города в 20-30 минутах езды на машине сплошные и очень ухоженные леса. А если добавить к ним прекрасно сохранившиеся замки-музеи: Шантильи, Мальмезон, Марли, да и до знаменитого Версаля недалеко - те же 20-25 минут (если, конечно, нет пробок - в противном случае можно простоять и час-полтора), - то каждое воскресенье здесь можно хорошо отдохнуть. Если нет машины - повсюду можно доехать на электричке: например, в знаменитый Евродисней прямо из центра идет поезд метро, который за городом становится скоростным - местное название "ТЖВ".
В уик-энд парижане уезжают из города в свои деревенские дома, и город пустеет, но одновременно заполняется тысячами и тысячами туристов, приезжающих отовсюду: из французской провинции, из соседних стран ближнего и дальнего зарубежья. В эти дни город замусоривается до предела, но к утру понедельника он снова чист.
Как раз в ноябре, когда я оказался в Париже, здесь была опубликована "Черная книга коммунизма", написанная несколькими авторами: журналистами, политологами, социологами. В ней собраны свидетельства и документы о зверствах коммунистических режимов в разных странах мира. Повсюду, где коммунисты приходили к власти, они начинали физически уничтожать своих политических противников, а заодно и всех недовольных, которые могут стать потенциальными противниками. Всего, по подсчетам авторов, в ХХ столетии коммунисты уничтожили по политическим мотивам более ста десяти миллионов человек. Первой в этом горестном и трагическом списке стоит наша страна - в Советском Союзе за все годы коммунистической тирании по политическим мотивам было уничтожено свыше шестидесяти миллионов человек, в Китае - около пятидесяти миллионов и т. д. Абсолютный рекорд коммунистического безумия был поставлен в Камбодже, где за три года был убит каждый четвертый житель страны.
Вокруг публикации этой книги во Франции разгорелся скандал - ведь сегодня у власти социалисты, заключившие союз с компартией и отдавшие коммунистам несколько министерских портфелей. Во Франции традиционно сильны левые настроения, но когда в Национальном собрании премьер-министр социалист М. Жоспэн заявил, что он гордится присутствием коммунистов в составе своего правительства, это вызвало шок и всеобщее возмущение.
Представители же французской компартии стали публично доказывать, что они уже не те коммунисты и что нельзя отождествлять коммунистов и фашистов. Тем не менее разница между этими течениями мирового социализма не столь существенна: фашизм возник на базе националистического социализма, а коммунизм - на базе того же социализма, но с интернациональной демагогией. Однако действовали, придя к власти, и фашисты и коммунисты одинаково - они устанавливали тоталитарный режим, уничтожали свободу и ликвидировали не только своих политических противников, но и простых оппонентов. Глубинное сходство коммунизма с фашизмом состоит в том, что и то и другое - суть утопии, противные нормальному ходу истории и человеческой природе. Осуществление этих утопий невозможно без грубого насилия, без массовых убийств.