Она не хотела начинать с нуля.
В городе грянул скандал. Москва, как всегда, тянула с решением, «Кристалл» был в осаде.
Вход – как в забытые девяностые – с утра облеплен нервными вкладчиками. Кладут ребра ладоней на стекло, охватывая невидимый овал, вставляют между ладоней лица и угрюмо, настороженно смотрят внутрь. Боевые пловцы в масках. Видна им прямоугольная колонна, отделанная под венецианскую штукатурку, борт операционной стойки с банковским логотипом и такой же угрюмый, невыспавшийся охранник, время от времени выразительно шевелящий губами в их адрес. «Немедленно отдайте наши деньги», – реагируют они. Охранник машет на них рукой и уходит вглубь зала: ему давно хочется курить, а негде, на улицу не выйдешь.
Идти через главный вход боязно: вкладчики посыплются в открытую дверь. С вкладчиками банк не работает вторую неделю, операций никаких не производит. Вот они и пухнут от возмущения. И главное, объясняй, не объясняй им, что выплат не будет, пока не решится судьба филиала, что сотрудники не могут ни ускорить, ни повлиять – выслушают и тут же за свое: «Отдайте нам наши деньги». Приходится пробираться через пожарный выход. Спрятавшись в проходной примыкающего к банку Рыбнадзора, они звонят по мобильному охраннику, и тот отворяет, навалившись всем телом, тяжкую металлическую дверь, выходящую в эту самую проходную, в жуткую курилку, где на паутине вперемешку с мухами висят окурки.
Самые бдительные из вкладчиков, бывает, останавливают и спрашивают, пронзая взглядом:
– Вы не из «Кристалла»?
– Да пропустите!
– Не из «Кристалла»?
– Мы из Рыбнадзора, – отвечают им.
Страсти кипели несколько дней, но после пошли на убыль. Осаждающие начали утомляться, осада напоминала больше кряхтящие сонные очереди в больничной столовой. И тут Еву взяли в заложницы.
Вообще она ходила как все, вкруговую. Но в то утро у нее перед самым банком села батарейка в телефоне. Позвонить охраннику, чтобы тот открыл ей пожарный выход, она не могла. Ждать в проходной Рыбнадзора кого-нибудь из сотрудников не могла тоже, поскольку, как это у нее водилось, опаздывала. Война войной, но каждое утро ровно в девять Галина Михайловна, бывший заместитель Кокорева, их нынешний и. о., обходила кабинеты и проверяла, все ли на месте. Держала их в узде.
Недолго думая, Ева решила пробиваться сквозь толпу. Протиснулась к стеклянной двери главного входа и, делая ужасные глаза, стала махать охраннику. Охранник ее заметил и тоже сделал ужасные глаза. Он вовсе не собирался открывать дверь, за которой стояли пусть и притихшие, но оч-чень недружелюбные граждане. Ева активно елозила рукой по стеклу и пыталась жестами убедить охранника, что ничего, можно – она быстренько проскочит, и ничего.
Обступив Еву, хмурые люди молча наблюдали за ее пантомимой. В какой-то момент, то ли разглядев отражение в стекле, то ли услышав за спиной опасное молчание, она обернулась.
– Доброе утро, – сказала им Ева.
Быть может, ничего бы и не случилось. Но вместо того чтобы тихонько пропасть, она решила объяснить им, что вклады их никуда не денутся, нужно немножко потерпеть. Толпа пошумела, поразмахивала руками, и Ева оказалась в машине одного из осаждавших. Машину подогнали на тротуар к самому входу и показали охраннику листок, на котором было написано: «Мы взяли заложницу. Не отпустим, пока не откроете». Охранник подошел к стойке клиентского отдела, перевернул одну из банковских рекламок и написал: «Я вызвал милицию. Статья вам обеспечена». Решимости им явно не хватало, Еву тут же выпустили. Она стояла перед дверью с лицом нашкодившей двоечницы и больше не пыталась с ними заговаривать.
Ева и до этого казалась всем, мягко говоря, «не вполне»… кто-то заканчивал эту формулу «не вполне взрослой», кто-то – «не вполне нормальной». Но там, за стеклом, в окружении всех этих людей, обремененных страхом за свои кровные, она выглядела совсем уж потерянной. По одну сторону стеклянной двери – те, кто боится за свои рабочие места, по другую – те, кто боится за свои деньги. Между ними Ева. Встряла незнамо куда. И ведь ничего не екнуло, не остановило ее. Разве разумный человек туда сунется? Стоит, потупив глаза. Вот-вот расплачется. Спустилась Галина Михайловна с очередным листком: «Ева, езжайте домой. Завтра придете. КАК ОБЫЧНО».
На следующее утро хохочущих слушателей у нее было хоть отбавляй. Каждый норовил уточнить, переспросить какую-нибудь деталь.
– И что они сказали: «Раз такая умная, за все и ответишь»? Ну умора!
– Тот мужичок выглядел таким интеллигентным! – сокрушалась Ева. – Кожаная папочка под мышкой, галстук в полоску! Думаю, в полоску ведь, – должен быть основательный человек, серьезный.
– В полоску? – хохотали в ответ. – Ну умора!
Скоро выяснилось, что закрывать их не будут. Рута вздохнула с облегчением.
В «Кристалле» ей было хорошо, хоть и приходилось пахать как никому другому. Если уж совсем начистоту, ей нравилось быть Самым Загруженным Работником. И нравилось, что об этом знают все, включая руководство.
Втайне от всех других прочих Рута вырастила собственный банк «Кристалл», в котором царит гармония. Она приходит раньше всех и, поднимаясь по выложенной плиткой внутренней лестнице, будит пространство подбитыми каблучками. Пятнадцать стуков первый пролет, десять стуков второй. После утренних звуков общаги – кричащих, шкворчащих, грохочущих дверями и стульями – эти чеканные молоточки веселят слух. Именно с них, как год с Курантов, начинается новый рабочий день. Она проходит под белым парусом огромных, в полстены, жалюзи, навешенных на слуховое окно. Не каждый в банке знает, что за этими жалюзи на самом деле – малюсенькое слуховое окошко. Внизу через весь зал разворачивается стойка ОПЕРО, плавным изгибом напоминающая ей борт корабля. Дождавшись, когда, моргая и щелкая, в приемной разгорятся люминесцентные лампы, она любит войти в большую яркую комнату и покормить рыбок в большом ярком аквариуме. Из-под откинутой крышки пахнет летним прудом. Спинки рыб штопают воду толстыми цветными стежками. «Доброе утро», – говорит она им – а оранжево-лимонные цихлиды собирают в просторные, как чемоданы, рты хлопья сыплющегося корма.
Но все свое Рута хранит взаперти. Никогда не открывается она случайному взгляду. Она не такая, как эта новенькая Ева, которая вся на виду, точно аквариумная рыба.
– Знаешь, я люблю, когда в выходной день по привычке проснешься перед самым рассветом, откроешь глаза. А за занавесками уже посерело, какие-то звуки утренние накрапывают. Так хорошо… Наверное, к этому нельзя привыкнуть… Смотреть и слушать, как день разгорается. Закрываешь глаза и думаешь: фигушки, сегодня выходной – и лежишь, пока совсем не рассветет.
Ну будто кто спрашивал!
Однажды явилась с букетом кленовых листьев. Шумный такой рыжий букет. Шуршит, будто ветер в нем застрял. Держит его в кулачке на отлете, сама запыхалась. Улыбается, свободной рукой разматывает длинный шарф. Листья шуршат. На часах ровно девять. После скандала со снятием Кокорева они работают в нормальном режиме от силы третий день. Никаких осаждающих вкладчиков, в Москве подтвердили, что скоро у них будет новый управляющий. А тут – вот она, Ева с листьями…
– Смотри, какая прелесть! Не смогла мимо пройти. Просто не смогла.
Стянула шарф, одновременно умудрившись открыть дверь шкафа. Круговыми движениями намотала несколько витков на кисть, выпростала руку, остальное собрала быстрыми растопыренными пальцами, каким-то баскетбольным жестом забросила шарф на полку шкафа. Затем, перекладывая букет из одной руки в другую, поочередно вылезла из рукавов, стряхнула с себя плащ и, уронив плащ на стул, плюхнулась сверху.
Вся эта акробатика отвлекала. Ева вообще умела вот так, прийти и – нате, смотрите. Как пятно на видном месте.
– Шла через сквер, смотрю, такая красота под ногами. Вот, – держит листья перед собой и говорит, глядя на них. – Осень с доставкой. Я так люблю осень! – села, вздохнула и тут же потянулась за телефонной трубкой, она ведь постоянно кому-то звонит, с кем-то шушукается.
Рута так и не смогла сосредоточиться.
Это мельтешение листьев, шарфа, Евы, хлопанье дверцей, этот беззаботный лепет в девять утра сбивали ее. В девять утра, в начале дня, когда так важно собраться, распланировать, прочувствовать сегодняшний ритм.
Листья, наконец притихшие, стояли в стакане на Евином столе. Одной рукой она поднимала выпавший из шкафа шарф, в другой держала плащ, задрав его над головой, чтобы не испачкать подол.
– Не сориентировалась по времени, – стрекотала она. – В автобус-то не полезешь, пришлось пешком.
Это начинало нервировать. Восторженность эта навязчивая! Люблю да люблю, люблю да люблю! Точно в голубятне сидишь: гули-гули-гули. Мало ли кто чего любит. Хочешь не хочешь – сиди восхищайся со мною вместе. Неправда все это – когда так. Не может быть правдой.
Рута отодвинула край жалюзи и выглянула в окно. По тротуару перед банком гулял спаниель. Такой же рыжий, как эти ее кленовые листья. Спаниель вертелся, его тяжелые мохнатые уши раскачивались вдогон голове. Время от времени он садился перед входом, улыбчиво ощерив пасть, но кто-нибудь из выходящих толкал его дверью, и он, делая вид, что напуган, грузно отскакивал в сторону, впрочем, недалеко. «Наверное, хозяин в банк зашел. Хозяина ждет», – подумала Рута.
– Какой-то спаниель ко мне прибился, – сказала Ева. – Бегает передо мной, тявкает. Наверное, решил, что я с ним игру затеяла. Представляешь, до самого банка за мной бежал.
Болтая ушами, спаниель крутился перед входом. Рута отпустила жалюзи и повернулась к монитору.
Всегда рядом найдутся такие. Любимчики, протеже, наконец такие, как Ева – те, кому необъяснимо, по какой-то причуде естества, не бывает трудно. Столкнись она на входе с Галиной Михайловной, их суровой и. о., в то время, когда должна сидеть на рабочем месте – и что? Да ничего. Порхнула бы мимо, та даже замечания не сделала бы. Еве замечания не сделала бы, а Руте, которая частенько вкалывает до восьми, которой она сама за последние полгода дважды говорила: «Вы у меня на хорошем счету», – пренепременно. А почему так? А вот так – прихоть естества. Идет себе такое эксклюзивное созданье, под ноги не глядя, чем-нибудь восхищается. Идет по одним с тобой ухабам и рытвинам, но куда ни поставит ногу, везде ей постелется твердь земная, образцово гладенькая, будто только из-под утюжка.
Но – дремучая она какая-то. Иногда кажется: самые азы ей незнакомы. Ведь как она себя ведет? Совершенно неграмотно она себя ведет. Тамара Ивановна как-то спрашивает: «Вы подготовили список лизингового оборудования?» А Ева: «Ой, забыла». С ума сбрендить! Если уж и признаваться, что забыл что-то сделать, то так, чтобы было понятно: ты переработался, ты перегружен работой сверх меры, таким работникам, как ты, нужно прощать мелкие упущения.
И ведь любому ясно: в случае необходимости ее можно тяпнуть, не боясь получить в ответ. Странно, как это до сих пор у нее не приключилось ни одного конфликта. Вот хотя бы с кассой. Тем мягонькое брюшко не подставляй. В душных панцирях из армированного бетона, под монотонный шелест купюр они становятся хищными. Упаси боже задержать какой-нибудь ордер позже пяти, когда они начинают сводить кассу. Но Ева – Рута видела сама – относила им ордера аж в полшестого – и ничего.
Нет, Ева – не банковский человек. Все эти годы она прожила на необитаемом острове, из тех, где еда растет на пальмах и среднегодовая температура двадцать три. Ни разу не шла она, опустошенная и потерянная, в никуда по людной улице. Ни разу не стояла, обхватив тяжелую голову, в которой свинцовой пчелой гудит жуткая мысль: «На что жить завтра?». Ничего этого не пережила Ева. Сидела в тени под шелковый шепот волн и ела финики. Разве что по кромке горизонта пройдет иной раз легкая рябь, заставит прищуриться: что это там? Будто не трудились над ней никакие директрисы, никакие начальники-управляющие. Трудно было поверить, что целых полтора года Ева проработала в «Автобанке». Вот уж где закаляется сталь: и управляющий из буйных, и сотрудники обучены строчить друг на друга кляузы. Но может быть, у нее все продумано, и вовсе не миленький мотылечек трепещет в суматошной Евочке: будь беспомощным, и тебя не тронут. Такое вот защитное свойство организма.
Что бы там ни было, Рута ей не верит.
Осень была недобрая. Лишь утихли ветра, выдувшие последнее тепло, на город упали холодные дожди. Их струи миллионами коготков царапали мир бетонных крыш и асфальта, когда-то в незапамятные времена – наверное, весной – казавшийся таким надежным и уютным. Дождь обрывался – и в ожидании нового дождя в небо задумчиво глазели лужи. То тут, то там, как бы перехватив эти задумчивые взгляды, поблескивающие на каждом шагу, прохожие запрокидывали головы: ну что, скоро? По ту сторону плоского грязного неба пряталась вода – много воды, готовой падать, и рассыпаться в брызги, и шипеть под колесами машин, и проникать при первом удобном случае под одежду, к теплой человеческой коже.
В сквере, через который Рута ходила на работу, пахло погребом. Сбитые в кучи, слипшиеся, перепачканные землей листья совсем не похожи были на те, что аккуратно высохли на столе у Евы. Знакомый с детства запах – слава богу, теперь попадавшийся нечасто – нехорошо тревожил Руту. Ей вспоминался железный голос директрисы, вбитый во все три этажа: «Ключ! Бегом сюда ключ!» – и чей-нибудь тяжелый радостный топот, летящий сначала к учительской, где на стену, на большой загнутый гвоздь, картинно повешен ключ от подвала, а потом обратно – и литая в синем суконном платье спина, за которой поди поспей – а потом темнота, липнущая к лицу паутина и этот запах, вобравший в себя все самые гадкие запахи. Рута махнула рукой на непрошеные воспоминания. Однажды вызванные Евой, они лились теперь, как дожди, без конца и всегда некстати. Вспомнился даже короткий исподтишка удар в живот, который отвесил ей на прощанье Иванов-Смердящий – и как ее после стошнило на виду у всех в актовом зале.
С появлением Евы прекратилась гармония. Работа давалась несравнимо тяжелее. Говорит ли Ева или молчит, мерно щелкает длинными ногтями по клавиатуре, болтает ли с кем-то по телефону или неуклюже перебирает тяжелые папки, – само ее присутствие мешает сосредоточиться.
Рута шпионит за ней. Порой, когда та выходит из кабинета, она стоит над ее столом и смотрит на хаос бумаг, авторучек, недоеденного печенья. «Сделать ей замечание?» – думает она, но тут же представляет, как Ева изогнет удивленно брови, оглядит стол, легко согласится: «Да-да, конечно, я сейчас приберу», – начнет и не закончит, а через минуту опять будет говорить «Руточка» и всякое такое… И Рута молча мирится с беспорядком.
Руте все-таки непонятно, чем Ева приковала ее внимание. Но совладать с этим Рута уже не может. Стоит над ее столом и, как следопыт по оставленному следу, пытается прочесть: что за существо такое, может ли быть опасным?