— Триконь Василь Филимоныч? — уточнил астральный Иван.
— Да. Вы его знаете?
— Разумеется.
Комплект бумаг на право покупки квартиры оформлен был безукоризненно, за исключением двух непонятных моментов. Во-первых, из них следовало, что предыдущий владелец Иван Петрович Где-то продал свою квартиру какой-то фирме «Блю стар» в конце мая, а фирма толкнула жилье новому владельцу 28 июля — буквально на следующий день после того, как Иван Где-то угодил в больницу. Во-вторых, подпись его на бумагах была фальшивая, но подделанная так искусно, что он и сам мог принять за свою.
— Представьте себе: этот Иван Где-то наговорил по телефону на шесть тысяч рублей, в основном с Америкой, а теперь мне платить, да? — спрашивал новый жилец и хотел было попридержать астрала за рукав. Иван Где-то едва не проснулся со страху — ведь тогда все выяснится, что это не человек, а его голограмма, что-то вроде призрака, за который и взяться-то невозможно. Усилием воли заставил астрала ускользнуть от контактов с новым жильцом и попрощаться с ним.
«Да я в жизни не звонил в эти США! — возмутился он еще во сне, а проснувшись, удивился формулировке места действия — в жизни. — Выходит, что теперь я не в жизни. Тогда где я?»
Конечно, расстроился из-за неразрешимости затронутой проблемы. Еще до его мнимой или действительной смерти («И на этот вопрос нет ответа?») называть жизнью свою, в общем-то житуху, было бы непростительной лакировкой. Не жизнь, достойная человека, была, а какая-то паражизнь с множеством условностей, недействующих законов, в том числе и конституции, произволом властей. Почему-то надо было, постоянно уступая кому-то, не столько конкретному человеку, а главным образом абстрактному обществу, зажимать себя, унижаться, не давать простора ни мыслям, ни чувствам, ни действиям. Наверное, поэтому ни хрена и не получалось с лозунгами типа «Решения такого-то съезда — в жизнь!» Если жизни человеческой не было, так куда же решения эти пихались?
От этих мыслей Иван Петрович совсем возмутился, ему захотелось незамедлительно столкнуться с какой-нибудь властью. Например, с милицией, которая должна выдать ему новый паспорт, поскольку старый наверняка аннулировали. Кто же, если не власть виновата во всем, и в том, что его закопали, а он вылез? Теперь его никто за Ивана Петровича Где-то не признает, считают его родным братом, тогда как брата у него никогда не было. Не считая побратима Володьки Хванчкары, который в министрах ходил. Хорошо, что вспомнил побратима — вот кто может подтвердить его фамилию, имя и отчество.
Только подумал о нем — тут же оказался рядом с побратимом. Не в министерском кабинете, а в камере-одиночке Матросской тишины. Грустный и постаревший Хванчкара сидел на табуретке, понурив голову, и в то же время вызывающе скрестил волосатые руки на груди. «Не вдохновил бы Родена, нет», — отметил Иван и вместо приветствия спросил:
— Ну и что ты тут расселся?
Хванчкара, словно очнувшись, вскинул голову. Увидев Ивана, которого он не так давно похоронил, застыл от неожиданности. Зрачки у него медленно округлялись, и поэт, убоявшись, что, чего доброго, Владимир Николаевич от шока может вообще отключиться, сказал ему, назвав мальчишеским именем:
— Вовчик, успокой очко! Пусть оно не играет и не портит воздух. Меня закопали живого, вот я по случаю грядущего возрождения России тоже как бы возродился. Вылез из могилки. Помнишь, как мы пели — «и никто не узнает, где могилка моя?» То, что ты сейчас лицезришь — мое астральное тело, душа в местной командировке, можно сказать, на отлете. Голограмма, если тебе так лучше нравится. Сам же я сейчас валяюсь у Варварька на кровати и как бы дистанционно управляю собственным астралом. Привыкай к новой технике, Владимир Николаевич!
Хванчкара, и веря, и не веря призраку, на всякий случай осенил себя крестом. Неумело, как и положено бывшим секретарям обкомов комсомола, потому что ловко креститься они до августовского путча еще не наблатыкались. Однако окстился правильно — пустил щепоть трехперстия справа налево, по православному. Хотя и нехристь — кто его, родившегося в тюрьме, а потом советского детдомовца мог крестить? Ведь дважды круглая сирота — ни родных родителей, ни крестных… Да и Родина оказалась мачехой, а он — вроде бы как ее предатель, изменник…
— Иван, ты снишься?
— В министрах совсем испортился, — заметил гость. — Раньше романтизмом прихварывал, теперь недоверие окрутило. Следующая стадия — цинизм, да?
Хванчкара для убедительности пощипал себя за руку, подергал для надежности за два уха, убеждаясь в реальности происходящего, и заулыбался, закачал головой:
— Удивил, Иван, ох и удивил… Я же собственной рукой первый ком земли на крышку твоего гроба…
— Правильно: все вы ждете и не дождетесь, чтобы ком на крышку друга первыми кинуть.
— Не передергивай, — властно остановил его Хванчкара. — Скажи лучше, как это тебе все удалось?
— Не знаю. Помню только, что в могиле очнулся и пошел на-гора. Сам не понимаю, как у меня это получается: только подумал о Хванчкаре — и тут же возле тебя. А тебя-то за что сюда?
— Вчера пришла ко мне комиссия во главе с демократом Около-Бричко и сходу вопрос: «Где ты был 19 августа?» Я отвечаю: «Друга своего хоронил. Ивана Петровича Где-то, большого русского поэта». «Кого, кого? — спросил Около-Бричко. — Иван Где-то защищал Белый дом после 19 августа! Я его там не раз видел. У нас же есть совершенно неопровержимые доказательства, что ты активно поддерживал ГКЧП, давал соответствующие указания подчиненным. Может, сам застрелишься? Сейчас модно стреляться». И вот я здесь.
— Получается, что я тебя подставил тем, что воскрес? Алиби твое аннулировал?
— Не бери в голову. Да я знаю этого Около-Бричко — он работал в одном из наших институтов, в течение месяца мне пять «телег» прислал! Законченный идиот. Теперь решил отомстить мне, наверное, за то, что его вместе с другими бездельниками сократил.
— С вашего позволения, как сейчас в сериалах выражаются, он меня лет двадцать донимал своими сочинениями.
— Да?!
— Учти, он — вездеход. Способен любого в бараний рог свернуть. Не уповай на то, что он идиот. Как раз все дерьмо и прет сейчас наверх. Нормальных людей эта волна просто смывает. А их-то, нормальных, там было — раз-два и обчелся. И далеко не первого ряда. Так что придется большое уважение ему оказывать.
— Не дождется.
— Потом пожалеешь. Я ведь к тебе с делом явился. Никто меня, Вовчик, за Ивана Где-то не признает. Кстати, тот же Около-Бричко вначале признал, а потом сказал, что ошибся. Считают все меня родным братом Ивана Где-то. Квартиру, кстати, мою уже продали. Мне паспорт, как говорили раньше, надо выправить. Вот я и хотел, чтобы ты пошел со мной в милицию и подтвердил, что я и есть Иван Петрович Где-то. Но она сама тебя нашла и теперь никуда ты не пойдешь… Может, письменно подтвердишь мою личность?
— Мы с тобой всегда как шерочка с машерочкой: ты как бы меня подвел, и я — как бы тебя?
В этот момент дверь камеры с лязгом распахнулась, несколько надзирателей набросились на них, в момент скрутили Хванчкару, а с Иваном Где-то ничего сделать не могли. Они пытались его схватить, но у них почему-то не хваталось. Более того, озоруя, он поворачивал им на головах фуражки козырьком назад и вдобавок щедро награждал пендалями. Хванчкара, наблюдая за всей этой кутерьмой, хохотал до слез, а когда его поставили лицом к стенке и велели поднять руки, то он стал говорить надзирателям, что они пьют черт знает что или ширяются неизвестно чем, вот у них и пошли глюки.
— Какие глюки? — возмущался мордатый надзиратель, должно быть, начальник. — Вот же он стоит и лыбится! Еще и поджопники дает. Значит, ты нас загипнотизировал, да?
— Я же сказал: пить надо меньше всякой гадости! И к психиатру прямо отсюда строем.
— Владимир Николаевич, опять у тебя из-за меня будут неприятности. Я в следующий раз, — сказал Иван Где-то и растаял в воздухе.
— Ну, вот же, он только что разговаривал с тобой.
— Кто? — повернулся без спросу от стены Хванчкара и «попер» на вертухаев. — Кто? Где? Что сказал? Кому сказал? Покажите, кто?
Надзиратели разводили руками — только что в камере находился посторонний и вдруг пропал. Неужели люди такие пошли, что ни схватить их, ни скрутить и наручники им не надеть? Им и тюрьма не тюрьма, шастают по камерам без разрешения, когда им вздумается — так ведь можно и совсем без работы остаться.
Поглядывая на узника с опаской, они плотной гурьбой попятились назад, но тут же у них стали слетать фуражки с голов и падать на пол. Поднимая их, надзиратели как бы кланялись Хванчкаре и, крепко сжимая фуражки в руках, покинули камеру и в мгновение ока захлопнули ее.
Хванчкара, опять скрестив вызывающе руки на груди, глядел на них не без высокомерия и усмехался.
После беседы с начальником отделения Василий Филимонович с великими предосторожностями, за каждым углом проверяя, нет ли за ним «хвоста», пришел домой и, не объясняя ничего толком жене, взял «тревожный» чемоданчик и отправился на вокзал. С Семиволосом условились: он будет у брата в Шарашенском уезде. Жене сказал, что едет к Ивану на неделю, может, и на две… «Что-то случилось?» — встревожилась она. «Так надо», — ответил. Хорошая все-таки штука — служебная тайна. Намекнул на нее — и никакого рассусола. Брат Иван, правда, неважно вписывался в служебную тайну — благоверная могла и не поверить. Только не легче ей станет, если он выложит: случайно поймал американского шпиона, вот и надо из столицы линять, пока ему мундир или вешалку под фуражкой не просверлили.
В вокзальной толпе заметил милиционера — и охватила неведомая раньше тревога. Раньше бы обрадовался — в случае чего не один. Правда, с каждым годом количество красных околышей резко увеличивалось, так что такая радость, да еще и не одна, торчала практически в любом месте столицы, кроме, разумеется, темного времени суток. По этой причине чувство милицейской солидарности у Василия Филимоновича основательно притупилось, но чтобы чувствовать опасность от такого же, как и сам, — такое было внове.
Стараясь держаться от греха подальше, Василий Филимонович, как и миллионы его соотечественников, пытался незаметней проскользнуть мимо мента, однако тот остановил пытливый взор на нем. Триконь мог поспорить на три несчастных звездочки на своих тонких погонах, что до него донесся тугой скрип милицейских извилин. «Неужели ориентировку на меня успели дать?» — обрушилось у него в душе.
И тут вдруг скрип проворачиваемых извилин прекратился, коллега расплылся в явно безопасной для беглеца улыбке и шагнул навстречу.
— Старший лейтенант Триконь? — перепроверил вокзальный мент себя и приветливо козырнул.
— Так точно, — ответил Василий Филимонович и хотел проследовать дальше, не снижая скорости.
Но коллега оказался у него на пути, и когда Василий Филимонович вынужден был приостановиться, тот, почему-то оглянулся по сторонам и сказал вполголоса, как бы по секрету:
— Держитесь! Мы все с вами. Не обращайте внимания на статью — накропала наша бывшая подопечная. Подрабатывала передком на трех вокзалах. Кликуха — КаКаПэ, Королева Комсомольской площади. Если что — дадим статистику подвигов…
— Спасибо, братишка. Я стреляться не намерен. Хотя сейчас модно в МВД пустить себе пулю в лоб, а затем аккуратно класть пушку на тумбочку. Поговаривают, такую моду завел сам Борис Карлович Пуго. Извини, спешу.
— Держись, — совсем по-свойски напутствовал вдогонку станционный мент.
«Вот тебе и слава, — думал Василий Филимонович под мерный стук колес, рассеянно глядя в вагонное окно. — Меня же через пятнадцать минут сцапают. А эта, эта-то — я думал, на нее никто не покусится даже в районе трех вокзалах, даже за ее деньги. А она там стахановка! Старею и ни хрена в этой жизни уже не понимаю. Вот и попрут меня из милиции за это, да еще без права на пенсию. А если посадят?»