— Вызывал, Иван Петрович?
«Достаточно ударить кулаком — и ты появишься?» — подумал Иван Петрович и тут же получил от двойника мысленный ответ: «Естественно. Даже если ударишь по пробору Бобдзедуна. Только бить надо не кулаком, а кистенем!» И оба рассмеялись. Какой-то бегун чуть не упал при этом — ему показалось, что бомж в камуфляже смеется над ним. Но бомж смотрел совсем не на него, а куда-то в сторону, как бы смеялся с кем-то, кто якобы сидел с ним на скамейке, и поэтому бегун, справившись с обидой, повертел пальцем у виска и побежал к инфаркту, прибавив скорости.
— Грустно мыслями меняться, — почти стихотворной строкой заметил Иван Петрович. — Тут нет ничего хорошего: только думать и ничего не говорить вслух. Чувствуешь себя собакой, которая все понимает, а сказать не может.
— Обычное состояние интеллигенции: много думать и ничего не говорить по-настоящему вслух. Громко и всенародно. Профессиональные болтуны не в счет. Так называемые ораторы — самое большое проклятье и несчастье этой страны. У последнего генсека челюсть была неисправна — это было несомненное благо для страны. Конечно, все недоумевали, почему его «сиськи-масиськи» — так он выговаривал слово «систематический», назывались историческими. Никто и не считал, что эти речи, поскольку они были историческими, принадлежали исключительно истории, предназначались для исполнения в реальной жизни. Вот и поразил всех минерально-генеральный президент: гляди-ко, базлать умеет без шпаргалки! Бобдзедун покорил еще и тем, что пьет как все — свой, значит, в доску. После Бобдзедуна победит тот, кто вызовет всеобщее удивление: гляди-ко, тверезый!
— Лучше скажи мне, двойник мой или тень моя, зачем показывал мне всю ночь мерзкое кино?
— Вовсе не кино, дорогой Иван Петрович, даже не прозу бытия, а содержание нынешней жизни из первых рук. Разумеется, тебя возмутила вся эта бесовщина до глубины твоей некогда христианской души, ты готов тут же поведать всему миру о заговоре нечистых сил, предупредить родных сограждан об опасности? Более того, готов стать как бы апостолом современности, пятым по счету, и даже написать свое евангелие не о царствии Божьем, не о деяниях Господа нашего Иисуса Христа, а о кознях Сатаны и его присных? Твое евангелие — не благая весть, а крик истерзанной души твоей о несправедливостях и пакостях новых золотоордынцев? Ты готов уподобить Ленина Чингисхану, Сталина — Батыю, а Бобдзедуна — новому Мамаю, не так ли? Конечно же, ты спешишь предупредить своих соотечественников, что новое иго, как и принято на одной шестой планеты, продлится опять триста или четыреста лет? Семьдесят ленинско-сталинских лет уже в прикупе, необольшевики десяток лет позволят Бобдзедуну покочевряжиться на престоле, пока не разграбят Точку RU. Потом объявят, что еще через десять лет на одну шестую невесть откуда сверзится счастье. Это куда круче даже обещания пришествия коммунизма, не говоря уж о светлом будущем. Получается, что этой стране, по крайней мере, еще лет двести корчиться от привалившего счастья? Пока не вырастут новые поколения, не выветрится дух многовекового рабства — в этом суть твоей благой вести, сиречь евангелия? А выветрится ли, а?
Двойник давно расхаживал по дорожке парка перед Иваном Петровичем и не спеша, даже с некоторой усталостью, извлекал из его подсознания давно обчувствованные, но не сформулированные мысли. С поразительной легкостью превращал их в слова. И сопровождал их легкой, но убийственной иронией.
— Конечно же, мысль изреченная есть ложь. Каждый троечник в десятом классе знал когда-то эту формулу Толстого. Сейчас стране не до Толстого. Если раньше была полуправда, то теперь сплошная ложь. Казалось бы, яснее ясного: не врите — и никогда не будет никаких революций. Ан-нет, состязаются, кто кого переврет. Не баксами, а словом страна спасется. Не беспардонным, бессовестным и безответственным словом, а истинным, словом настоящей правды, которая черное именует только черным, белое — белым. И улавливает тысячи оттенков жизни. Словом действенным, не бесполезным. Ты не разочаровался в своем слове? — вдруг спросил двойник и приостановился, ожидая ответа.
— Не знаю, — подумав, ответил Иван Где-то. — От правды сейчас народ отворачивается — слишком неожиданна и нелицеприятна. Да и народ остался где-нибудь в глубинке, а в столице скопище трусоватых пофигистов. Им брехню позабористей подавай — ведь у нас каждый дурак думой богатеет.
— Государственной? — по непонятной причине удивился двойник.
— Какой государственной, — поморщился Иван Где-то, поскольку парламент этой страны не был еще расстрелян из танков и не переименован. — Сейчас о государстве думает только тот, кому больше не о чем думать. У кого нет никакого предмета для обдумывания. Кто гол как сокол — вот тот и начинает думать о благе государстве. А все остальные — 99,99 процента — размышляют о халяве.
— После нынешних реформ сколько появится таких государственников — ой-йо-йой! — воскликнул двойник. — Вернее лжегосударственников из бывших антигосударственников. Поскольку они старую державу растерзают и разворуют, то придется им создавать новое государство — иначе воровать нечего будет. Что же касается народа, то ты во многом прав. Самое жизнеспособное, яркое, смелое истреблено в войнах и уничтожено большевиками. Необольшевики ставят жалкие остатки народа в такое положение, что он сам себя сживает со свету. Порой кажется, что быдло — это комплимент для этих остатков. Но не все же такие. Есть честные, порядочные люди, настоящие патриоты, которые не умеют пиарить, поскольку они разъединены и не организованы. И ты будешь на все это равнодушно, как скот, взирать? А что со словом своим будешь делать?
— Что с ним делать? Говорить его надо. Но кому? Тем, кто ворует и бандитствует, буду смешон. А тем, кто думает так же, как и я, буду до тошноты банален. Слово и существует для того, чтобы его говорили. Хотя я порядком устал прихорашивать его рифмой, чтобы оно привлекательным было. Нынче слово обессилено, никто не обращает на него внимания.
— Ну-ну-ну, — остановил его двойник и предостерегающе поднял руку с раскрытой ладонью. — Но ведь, слово, не взирая ни на что, говорить надо?
— Выходит, что так.
— Так говори же, — неожиданно с проникновенной просьбой и в то же время с повелением обратился к нему двойник и поставил рядом с ним черную сумку с вызывающе-крикливой надписью «Reebok».
— Что это?
— Сумка с твоими будущими словами. Сгруппированные в произведения. Тебе же писать негде и некогда. Правила пользования простые: открываешь сумку, достаешь папочку в прозрачной пленочке и читаешь, допустим, название «Убожество и бездарность российских реформ». И направляешь стопы в знакомую редакцию. Или не направляешь — посылаешь по электронной почте. Если таковой там обзавелись. Здесь как бы твое откровение и твое евангелие. Если говорить начистоту, то это компьютер пятнадцатого поколения, способный материализовывать мысли и чувства людей в словесную форму. Носить с собой не надо — он супервиртуальный. Достаточно назвать пароль — и он или появляется, или исчезает.
— Это еще зачем? — ткнул пальцем в надпись Иван Петрович.
— Это и есть пароль. Только читать его надо справа налево — «Kobeer». А по-русски «Кобир».
— А пивка по утрам этот компьютер случайно не наливает? — поинтересовался поэт.
— На организацию похмелья не запрограммирован, — спокойно ответил двойник и пожелал успеха. Судя по всему, он намеревался оставить его в одиночестве.
— Послушай, — вскочил со скамейки Иван Петрович. — В конце-то концов, скажи мне: кто ты?
— Я же говорил: твоя душа. И совесть, — перед тем, как исчезнуть, двойник улыбкой приукрасил свою небольшую ложь: в действительности он являлся архангелом Иоаном, то есть Иваном, и был приставлен к нему Саваофом в качестве персонального опекуна.
Когда пришло известие, что в известной Пуще во время застолья троица, явно не святая, развалила Советский Союз и что тут же позвонила в Сэрай, столицу заокеанской Нью Голд Орды, доложила тамошнему главарю о содеянном, со страху доложила, с надеждой на заступничество, то Декрет Висусальевич ждал, как, впрочем, вся страна и весь мир, реакцию минерально-генерального президента. И она последовала, еще более трусливая, чем компашки на троих. Ради каких-то высших, но явно шкурных, интересов отказался от власти и малейшего сопротивления, отошел в сторону.
— Теперь первой леди будешь и — ты! — объявил Грыбовик супруге за ужином и приказал Ширепшенкину с Собакером на следующий же день в шесть вечера созвать самый массовый окурултай-икувырк — так они договорились именовать высший законодательный орган нового суверенного государства, чтобы не обидеть ошарашей и не обойти ишеварнадов.
Кристина Элитовна, подавая жареных карасей в сметане, дала совет супругу: назначить Ширепшенкина председателем верхней палаты парламента — Государственного дивана, как называли ее в невероятных количествах расплодившееся знатоки истории и патриоты-националисты. Соответственно Собакеру следовало возглавить нижнюю палату, так называемый Государственный грохот.
Грыбовику совет супруги лег на душу: этих деятелей следовало рассадить по разным шесткам, иначе растерзают государство. Да и караси были хороши — Кристина Элитовна умела их готовить.
— Неплохо бы для пригляду за ними организовать что-то наподобие межанальной депутатской группы, — мечтательно произнес завтрашний верховный ошамхал.
— Так у нас и физик свой есть! Диссидент-звездочет Итак из Больших Синяков! — радостно вспомнила Кристина Элитовна чудака-учителя.
— Надо нарочным послать мандат депутата — ему. И этому, как его, деду из Малых Синяков, который всю жизнь сидел. Туда-и-Обратно — вот, — поморщился с досады Декрет Висусальевич и насупил остриженные брови — теперь он носил не космы на надбровных дугах, а ровный пробор рядом с обширной лысиной. — Посоветоваться бы с другом, академиком науки Около-Бричко, так он — большой начальник, в последних известиях из Пущи на экранах мелькал. Депутат Бундовец тоже в министры подался.
— А о тебе никто из них и не подумал! — сыпанула соль на рану Кристина Элитовна. — Всех всегда поддерживал, парил, поил, баб им подсовывал — думаешь, я не знаю? Знаю! Неблагодарные!
— Тоже можно понять — их. Там такая зверская борьба за место под солнцем. А солнце ближе — там. Нам же Бобдзедун сказал: берите суверенитета стока, скока можем проглотить. Зачем? Чтоб отвязались, не путались наверху у них под ногами. Вот завтра и попробуем заглотнуть.
— Не подавимся? — засомневалась Кристинам Элитовна. — Между нами говоря, у тебя авторитет лишь волосатый. Боятся твоей волосатой руки. А для главы государства любовь народная нужна. Не помешает и культ личности, пусть даже ма-а-аленький культик. Тебя все должны считать отцом возрождающейся нации.
Кристина Элитовна предложила тут супругу такое, которое будущими историками Ошараш-Ишеварнадии будет возведено в ранг легендарных патриотических подвигов первой леди первого великого ошамхала страны. Как известно, она возглавляла местное женское движение. И ей решительно не понравилось настроение дампрезидиума движения обратиться к Собакеру с предложением поделиться своим семенем для массового осеменения жительниц палаточного городка. Во-первых, Собакер организовал это предложение, во-вторых, он метр с кепкой — тиражировать массовым порядком такого деятеля было бы равносильно тому, чтобы обречь население страны на вырождение. В-третьих, Собакер объявил себя ошарашем, стало быть, надо просить семя и у Ширепшенкина, который являлся убежденным ишеварнадом. Опять раскол, вражда на многие годы между детьми Собакера и Ширепшенкина.
— Пойми меня правильно, — Кристина Элитовна приложила пухлую ладонь к груди и закрыла место, откуда начиналось раздвоение пышного бюста. — Семя должно быть твое. Меня не убудет. Да и детей нам Бог не дал. Не знаю только, за какие грехи, — тут она шмыгнула носом. — Пойдут детки, я их буду любить как своих.
— Предлагаешь гарем организовать — мне?!
— Какой гарем?! Я тебе дам гарем! Ишь ты губы раскатал! Я предлагаю сперму у тебя отбирать, замораживать и передавать технику по искусственному осеменению Замусольникову…
— Засовальникову, — не без грустной иронии заметил Декрет Висусальевич.
— Пусть и Засовальникову. Главное — укрепить единство государства.
— А алименты? Я буду платить или Засовальников — ну?
— Государство будет платить. Дело-то государственное, а не шуры-муры. Закон надо соответствующий принять. Чтоб грохот и диван за него проголосовали — поставить такое условие Собакеру и Ширепшенкину.
— Закон хороший, да. Но лучше бы старым дедовским способом, без посредников.
— Каким это старым дедовским способом? Тебе Эдда из охотничьего домика надоела?
— Она — исключительно гостевая. Для гостей. Аэроплан Леонидович так оприходовал ее, что целую неделю мурлыкала. Я ее подарил в качестве секретарши — ему. Я принципиально против посредников — пойми правильно меня. Наберут сперму у бомжей-спидоносцев, а виноват буду — я? В глаза мадам не видел, а виноват — ну и ну! Тут столько злоупотреблений будет! Муж с женой договорятся, она забеременеет и явится к твоему технику за моей спермой. А государство — плати! Без посредников надежнее.
— Уж за порядком здесь я сама прослежу, — пообещала Кристина Элитовна.
Ночью Декрет Висусальевич плохо спал. Ему снился палаточный городок, в котором дамы ходили даже без набедренных повязок. И ему приглянулась одна «Люся», спортсменка и комсомолка, и он уединился вместе с нею в отдельной и богатой юрте, чтобы выразить свою любовь в ее лице ко всей прогрессивной женской молодежи. Только они изготовились, как положено, и приступили энергично — нагрянула Кристина Элитовна.
— Я тебя импотентом сделаю! — кричала она и лезла к нему обниматься.
— И в виде исключения — нельзя? — осведомлялся он, не выпуская из объятий «Люсю».