— Думать вредно. Для здоровья и особенно для зарплаты. Или здесь не так? — Ивана что-то подзуживало дерзить Саваофу.
— Это у вас, на Земле, дуракам закон не писан, а умным думать вредно. Вот я и размышляю: куда тебя определить? В рай, пожалуй, рановато, перечишь начальству, но и ада ты еще не заслужил, поскольку безвинно познал его. Вот и сказал бы: в рай иду, ну и пошел бы себе…
Иван уже пожалел, что стал ерепениться, но и сдаваться сразу со словами: «Прости меня, Господи», как бы давая взятку своим смирением, себе не позволил — взбунтовались остатки человеческого достоинства, то бишь обуяла гордыня, самый страшный из грехов. Да и кто перед ним — сам Бог или архангел Гавриил, который является как бы начальником бюро пропусков при чистилище? Или небесный швейцар?
И тогда он рискнул пойти в обход: может, все-таки есть у него возможность хоть условно или хотя бы на полставки попасть в рай, поскольку в ад, конечно же, ему ну никак не хотелось.
— А что в книге моей написано — больше грехов или добрых дел? — спросил он.
— В какой книге? Мы не отдел кадров и не спецслужбы, где имеются на тебя дела. У нас деяния. Ты имеешь в виду «Книгу деяний?» Зачем тебе она нужна? Обжаловать мои действия хочешь, что ли, душа любезная? Вроде бы неплохой поэт, а с бюрократиной… Амбарную книгу изволите подать или счеты с деревянными костяшками, чтобы тут же, слюнявя пальцы, подбить бабки?
— Если в рай нельзя, тогда направляйте в ад, — согласился Иван Где-то. Словно во времена Брежнева принял встречный план — после этого адская перспектива представала не в жанре наказания, а добровольного желания пострадать больше положенного.
— Что, захотелось вместо перестройки и демократизации в теплое местечко попасть? Схимничать хочешь? — спросил собеседник и не очень-то знакомое слово прозвучало у него почти как «схимичить». — Ты, помнится, недавно захотел по правде, честно и чисто, в моральном плане, жить? А не дали? Крапулентин этот, директор издательства, отверг твою лучшую книжку, а ты на радостях да в больницу? Туда дружок твой, министр, примчался, а медики, коновалы, захотели пыль пустить в глаза важному чиновнику, вот и угробили тебя в самом прямом смысле. Большая драка была за тебя, душу то есть, между Великим Дедкой и Всемосковским Лукавым. Но ты, молодцом, мимо них да шасть на нашу лестницу. К Абсолюту взял направление — учти, это единственный случай, когда ты совершенно правильно поступил.
— «Абсолют» — водка такая появилась. Пробовал — сучок сучком. Может, самопальная попалась, — вставил Иван и тут свое мнение.
— Не ерничай, не шалабола перед тобой, любезный. Водку он пробовал! Ишь ты — на Руси невидаль какая… А кто глаголом будет жечь сердца людей? Кто?!
— А жечь что, есть ли они еще — сердца? Кровяные насосы с искусственными клапанами… — опять не сдержался Иван. — По-вашему как: пометили младенцу темечко — быть тебе русским писателем, да? Все, мол, само собой образуется у Богом отмеченного, да? А им, талантливым, и жить не хочется. Живые станут завидовать мертвым — это обещание уже выполняете? Знаете ли о том, что приятель мой незабвенный, Коля Рубцов, показывал мне вологодскую деревеньку на угоре и грустно говорил при этом: «Здесь каждый год в избу бьет молния. Все уже выехали, осталась одна семья. Как она уедет, я обязательно поселюсь здесь. Буду ждать молнию, когда она в меня ударит». Не от молнии погиб, а от взбесившейся бабы… А страной кто правит? Если не живодер, так самодур. Ленька-то с колес правил, а теперь — методом недержания речи? Моча М. Дойчеву в голову бьет? А власть-то от Бога! Или как? Только одного помазанника люди назвали Мудрым, да и то почти тысячу лет тому назад. Чем талантливые прогневили небо? Не награда это, а наказание. Тем более сейчас.
Саваоф призадумался, взял большим и указательным пальцами нижнюю губу в скобочку.
— Насчет талантов на Руси не от тебя первого слышу, — произнес он, выдержав многозначительную паузу. — Насчет же правителей, тут больше людских происков, нежели Божьего промысла. Вы же рай на земле строили под водительством большевиков. Соорудили ад. Взять последнего избранника — вместо крови вообще сивуха, рычит, крушит… А вам и по ндраву… Таланты разные бывают, в том числе и от Лукавого — злые гении. Этих все больше и больше, а ты — все-таки больше наш, от Бога который. И полагаешь, что рай своими деяниями заслужил? Тем, что стоял, получается так, насмерть, чтобы не разлетелись по миру идиотские мысли Аэроплана Леонидовича Около-Бричко? Так ведь это же верхушка проблемы, а суть в чем? Да в осатанении вашего так называемого прогрессивного человечества и советского общества в особенности. Торжество бездуховности, преклонение перед Мамоном, циничное презрение идеалов чести, достоинства, справедливости, всепрощение иудиному греху, да какое там всепрощение — поощрение! — вот что такое ваше общество сегодня.
— А оно разве только наше и нисколечко не ваше?
— И наше — тоже. Но дерзишь.
— Так что же вы, на небесах, от нас хотите? Если вам, всемогущим и всемилостивым, это не под силу, как и людям, то во что же тогда верить, на что надеяться и на кого уповать? Вы тут бездельничаете вовсю, а нам, почти одноклеточным и почти уже хладнокровным пресмыкающимся, велите бороться с судьбой, которой вы же и ведаете? Или — кого любите, того и наказываете, того и испытываете? Да сколько же можно так любить нас? Не лучше ли будет, если вы, небеса, отвернетесь от нас навсегда, оставите нас в покое — и Бог, и Дьявол? Сколько же можно нас так любить, душить в объятьях?..
— Вот оно — сатанинство из тебя так и прет. В плену смятения захотелось богоборцем побыть, ниспровергателем духа и морали? Ах, как красиво… Если это еще зарифмовать, то студенточки Литинститута кипяточком и обольются. Да ведомо ли тебе, душа Ивана, что страдание — единственный путь совершенствования человеческой природы?
— Но ведь счастье — лучший университет. Пушкин!
— Александр Сергеевич прав, — согласился Саваоф. — Но не безусловно — счастья-то надо добиться. Полагаешь, счастье — это удача, везение? Или, как сейчас принято у вас говорить, — халява? Увы. Счастье — это в высочайшем смысле Гармония. Как жаль, что ты не знаешь, как изобразил Всемосковский Домовой Знак Гармонии — тебя в этот момент доканывали коновалы. Гармония с самим собой, с небом и землей, с прошлым и будущим, со всеми людьми и всей природой — вот она, формула счастья. Только нет и не будет гармонии с Сатаной — гением дисгармонии всего и вся, разлада и разрушения. Ваше, как нынче вы сами же выражаетесь, дребанное общество идет по сатанинскому пути, называя это дорогой в цивилизованный мир. Мы с большим удовольствием вам подсобили бы, но вы же сами себе не желаете помочь!
— Так что же вы от меня-то хотите?
— Того, что захотел сам. Ты ведь захотел жить честно и праведно — вот и поживи так.
— И все?
— И все.
— А разве я не умер?
— Нет, еще не умер. Живи.
— Зачем?
— Чтобы жить.
— Не понимаю: жить для того, чтобы жить?
— Конечно, бессмыслица. С точки зрения маленького и обиженного жизнью человека. Но с точки зрения вечности, борьбы Гармонии и Вселенского Бардака, Порядка и Хаоса — нет.
— Кто ты: Создатель или Сатана? — закричал Иван на всю Вселенную.
— Нет. Я — Дух твой.
И рухнул Иван вниз…
Первое, что почувствовал — тело обрело плоть. Тяжкую, больную… Первое, что увидел — Солнце, вернее розовые его лучи, пронизывающие зеленые ветви клена, которые нависли над окном. Солнце, видимо, опустилось ниже, лучи погасли, листья клена потемнели. «Все равно, я увидел еще раз Солнце», — подумал он и услышал рядом с собой тихий плач. Какая-то старуха с высохшим от бесчисленных морщин лицом плакала и приговаривала:
— Жив, Ванюша, жив, слава Богу…
— Кому, извините, слава? — спросил он, еще не отойдя окончательно то ли ото сна, то ли от небес.
— Слава Богу, — эхом отозвались слова старухи в помещении, но голос принадлежал не ей, а самому Ивану. Он не произносил их, между тем они прозвучали явственно и громко. Иван, удивленный, посмотрел пристально на старуху — однако не она сидела возле его кровати, а он, Иван Где-то, собственной персоной. Только помоложе лет на двадцать и даже в безрукавке тех времен — вискозной, в мелкую розоватую клетку.
— С возвращеньицем, Иван Сергеевич, — сказал новый Иван Где-то. — Не удивляйся, что я так тебя называю — твоя настоящая фамилия Колоколов, имя — Иван, отчество — Сергеевич.
— Как у Тургенева, — с иронией заметил Иван.
— Да, как у Тургенева, — согласился тот. — Между прочим, я — Иван Петрович Где-то, поэт, редактор и литконсультант.
— А кто же тогда я? — Иван был возмущен неслыханной наглостью невесть откуда сверзившегося альтер-эго.
— Повторяю: Иван Сергеевич Колоколов. Ты племянник, как, впрочем, и я, славной бабули Мокрины Ивановны из партизанско-чернобыльской зоны. Это она, оставила тебя, если так можно выразиться, под дверью аптеки в Харькове. Спасая тебя, между прочим. Недавно увидела по телевизору и примчалась в Москву. Две недели не отходила от твоей постели. Как только ты очухался, извини за вульгаризм, помчалась на кухню. Скоро вернется. С диетическим провиантом для любимого племянника — когда-то подкидыша, а теперь найденыша.
— Послушай, а Иван Петрович Где-то — это все-таки я! — произнес больной и даже сделал попытку приподняться на локте.
— Нет возражений, — согласился наглец. — Это твой псевдоним. Однако Иван Петрович Где-то — тоже я. Присмотрись получше и ты согласишься, что я имею все основания так себя называть. И противоречий тут никаких. Задолбали всех этими противоречиями современные фарисеи и книжники, тогда как мир не столько противоречив, сколько асимметричен. Ты, романтик, решил жить честно и праведно, а я, реалист, как бы останусь самим собой. Да, мы действительно асимметричные альтер-эго. Вот так, на асимметричных параллелях, будем коптить небо дальше.
— Разве мало одного честняги в мохнатых кавычках — Аэроплана Леонидовича Около-Бричко? Это же он, как черт, выпрыгнул из большевизма в качестве идеального нового человека. В нем все бредни большевиков и выпали в осадок, то есть материализовались. А какой смысл мне делиться надвое, словно одноклеточной амебе? И вообще, раздвоение личности — шиза или паранойя? — спросил тот, кого понуждали величаться Иваном Сергеевичем.
— О, это эксперимент планетарного значения, — с явной иронией произнес самозванец. — Сообщаю об этом, поскольку сегодня у нас как бы день открытых дверей или открытых душ. Как нравится, так и называй. Наш общий приятель Около-Бричко — это всего лишь иллюстрация умозрительных теорий, основанных на догмате разрушения старого мира и якобы строительства нового. Повторяю: якобы! А мы… Может, попытаемся пощупать хотя бы самые основные отправные точки морали человеческой цивилизации в ХХI веке? Ведь мы на излете ХХ века продолжаем довольствоваться этикой дредноутов и канонерок, восхищаться просто силой, а не силой духа, интеллекта, провидения. Привыкли к жестокости, бессердечию, бездумности. Тут, как бы весьма кстати, и потянуло тебя на честность и справедливость — так, быть может, и заживешь припеваючи по своему правильному кодексу в этом лучшем из миров? Короче говоря, посмотрим, что из этого получится?
— Господи, какая же скучища! Ты как-то ловко не упомянул Добро и Зло — как захочется о них поговорить, то тут же подавай мне утку.
— Зачем? Тошнит? — осторожно выспрашивал новоявленный Иван Где-то.
— Нет. На голову тебе, умнику, напялю, — в изнеможении произнес поэт, зевнул непритворно и мелким крестом запечатал разверстый свой рот.
И наступила полная темнота. Иван протирал глаза — не помогало. Он лежал в каком-то узком ящике, обитом изнутри скользкой материей, под ним шуршала стружка. «Меня похоронили!» — обожгла догадка, и вспомнились глухие разговоры среди литераторов о том, что когда перед войной специальная комиссия вскрыла гроб Гоголя, то увидела скрюченный скелет. «Значит, Саваоф и двойник, и старуха — это был сон или сон во сне. Или бред во сне», — отметил он и, придя окончательно в сознание, задумался над тем, как выбраться отсюда.