— Не читая — все в мусорный мешок?
— Извините, не могу же я в чужих вещах рыться. Это я считаю ниже своего достоинства.
— Ах, это ниже твоего достоинства………..- передать мои рукописи и записные книжки в комиссию по моему литературному наследству? Члены комиссии нашли бы заначку и хотя бы выпили за помин моей души.
— Сколько у вас было?
— Много, — отрезал он, памятуя о том, что муж у нее какой-то кидала-предприниматель.
— Вот, что у меня есть, — протянула Нечиталка несколько купюр.
«С паршивой овцы хоть шерсти клок», — подумал Иван Петрович, принимая деньги, и метнулся к шкафу — там висела у него почти новая теплая куртка на меху. Поразительно, она была на месте.
— Хоть куртку ума хватило не выбросить, — проворчал он.
— Я хотела передать ее в Литературный музей. Когда поднялся шум вокруг вашего имени.
«Вот железная логика: стихи в мусор, а куртку — в музей?!» — мысленно воскликнул поэт.
Тут дверь неожиданно распахнулась, в комнату ворвались два мента с пистолетами в руках. Мгновенно его скрутили, защелкнули наручники и поволокли по коридору.
— Этот мошенник выдает себя за поэта Ивана Где-то. Мне его вдова рассказывала, — семенила рядом Николяня Зоевна, боясь, что менты, чего доброго, не разберутся, как следует, и отпустят опасного преступника.
Иван Петрович совершенно спокойно отнесся к очередному задержанию. Третий раз за сутки схватили, как говорится, хошь не хошь, а привыкнешь. «Кобир», — произнес он про себя, велел ментам освободить его от наручников, угостить бабушку Николяню палкой-демократизатором и следовать за ним. Он надеялся на то, что Варварек не догадалась получить десять авторских экземпляров сборника в отделе распространения, если какая-нибудь доброжелательница, наподобие Николяни, не подсказала.
«Кобир», — повторил он пароль снова, заходя в отдел распространения, и получил там книжную упаковку. Один из бдительных ментов тут же отобрал ее. Вместо того чтобы возмутиться, Иван Петрович поблагодарил за помощь.
— Знаете начальника отделения милиции Семиволоса?
— Так точно.
— К нему.
Семиволос встретил его как родного. Выпроводил ментов из кабинета, отобрав у них книжную упаковку. Прочитал наклейку на ней и предложил:
— Давай книжками меняться? Ты мне свою даришь, а я тебе нашу, милицейскую. Идет?
— Еще как идет! — обрадовался Иван Петрович — Меня без вашей книжечки каждый час арестовывают.
— Это твоя фиктивная супруга расстаралась. Только твоя книжка с фотографией, а наша книжечка — без. Не положено, сразу же опять схватят. Отпускать тебя в фотосалон, пусть даже пятиминутный нельзя — опять приведут ко мне. Бандюга какой-нибудь может под окнами отделения разгуливать годами, а хорошего человека мои городовые тут же сцапают! Придется вызвать своего фотографа.
В кабинете появился, как ни странно, косоглазый фотограф, и Семиволос велел ему снять гостя на паспорт. Фотограф щелкнул оцепеневшего перед объективом поэта и спросил:
— А в профиль делать?
— Какой профиль — разве на паспорт в профиль уже фотографируют? Сделаешь снимки — и к начальнику паспортного стола. Оттуда с паспортом этого гражданина ко мне — одна нога здесь, одна там, но обе сюда!
Не успел Иван Петрович как следует обдумать и написать на книжке благодарственный автограф, а начальник отделения плеснуть в рюмки коньяку, как фотограф явился с новым паспортом. Вручая его Ивану Петровичу, начальник поднял тост за здоровье владельца паспорта, пожелал ему долгих лет жизни и в конце концов признался, что хотел выписать ему документ на Колоколова Ивана Сергеевича, но передумал — очень не хотелось подводить поэта и уступать его имя Варваре. Дело-то принципиальное.
— Откуда вы знаете мою якобы настоящую фамилию?
— На то и служба, дорогой. И не якобы, а это настоящая твоя фамилия. Родственница твоя Колоколова Мокрина Ивановна проживает в деревне Малые Синяки Шарашенского уезда. Там и участковый твой Триконь сейчас находится. Настоятельно советую, Иван Петрович, отправиться в гости к родственнице, поскольку гарантировать безопасность, в том числе и сохранность жизни, не могу. Варвара, поверь мне, очень опасна. Чтобы тебе, литератору, было понятнее, скажу: по сравнению с нею Миледи из «Трех мушкетеров» — тургеневская девушка-очаровашка. Ты отлеживался хрен знает где и не видел, во что превращается бывшая советская женщина. Варвара на Варваре, а бля-я-а-а-дищи!.. Так что доброго тебе пути, выпьем на дорожку. И привет Василию Филимоновичу — пусть не комплексует, как-нибудь пробьемся.
Докончив бутылку, они по-братски на прощанье заключили друг друга в объятья. По пути на вокзал перед глазами Ивана Петровича все четче и четче возникал облик старухи, которая хлопотала возле него в больнице.
После Вискулей, где под знатную выпивку и закусь, была уничтожена эта страна — самое большое государство планеты, к Аэроплану Леонидовичу окружающие прониклись большим уважением. Под генеральным президентом М. Дойчевым, которого весь цивилизованный мир приветствовал криками «Мути, Мути!» и которому Ганслянд присвоил звание лучшего фрица, не оказалось страны. Многим это показалось сжиганием всего дома, чтобы избавиться от одного таракана, но таким задавали вопрос: «А где ты был 19 августа?» Все втягивали языки в положенное в подобных случаях место. Вопрос сформулировал лично Аэроплан Леонидович Около-Бричко. Поэтому с подчеркнутым подобострастием его принимали во всех государственных, полугосударственных и негосударственных конторах и организациях. Все знали, что Аэроплан Леонидович приложил руку к историческому событию, изменившему не только страну, но и весь мир. К тому же, всеми он воспринимался как сослуживец и соратник всепроникающего Чумейко-Чумайса Анатолия Чукогековича и как лицо, входящее в ближайшее окружение самого Бобдзедуна.
И хотя он все еще плохо играл в теннис, ему, наравне с самыми виртуозными теннисистами, после Вискулей направляли на отзыв важнейшие государственные проекты. В сугубо приватном порядке предлагали еще раз модернизировать его программу на Грабьлевском шоссе, чтоб увеличить пропускную способность беспроцессора, но великая занятость делала это практически невозможным. Он все еще довольствовался славой обладателя головы, которой можно железные кузова КамАЗам гнуть — для бомонда с ракетками-мячиками это было достаточно круто.
Порой Аэроплану Леонидовичу приходилось бодрствовать всю ночь, занимаясь важнейшими государственными гумагами (От слова гуманизм, однако, как некогда заметил рядовой генералиссимус пера. Публикатор.) Их, как правило, присылали поздно вечером, а ответ требовали к утру — в расчете на то, что никто не станет вникать в смысл предлагаемых реформ и они будут утверждаться с кондачка. Однако Аэроплан Леонидович вникал в каждую гумажку — недаром же он занимал первые места по научным отсидкам в ставшем ныне знаменитом НИ-НИ. Из него столько чертей в розовых штанишках выпрыгнуло во власть, схватилось за самые важные штурвалы и рычаги — и давай ими шуровать, нацеливая курс барахтающегося в дурацких реформах и тонущего в них государственного корабля на заокеан, на Нью Голд Орду. Туда же целили и заслуженные нинишники — Чумейко-Чумайс, сам лично Около-Бричко, Гриша Ямщиков, возглавивший ЛГУР, то бишь Лимитградский уголовный розыск, Фил Мак О'Шанс, вечно пребывающей в зарубежных вояжах…
Надо отдать должное Нью Голд Орде, которая после обретения этой страной в Вискулях полной независимости от здравого смысла, в каждое министерство и ведомство направила по команде своих консультантов. Для оказания цивилизованной помощи по рецептам Межордынского данайского фонда. Этот же фонд и давал кредиты для выплаты гигантских окладов консультантам. В министерство глубоких демократических и необратимых назад реформ в качестве командора группы консультантов, с правом вето на любое решение, в том числе и самого министра, был направлен старый знакомый героя героев — Даниэль Гринспен собственной персоной. Без его визы министр Около-Бричко не имел права выпускать от имени министерства ни одной гумажки. Такие же консультанты расселись в управлениях и отделах.
Причем дело было построено так, что не консультант просился на прием к министру, а министр Около-Бричко записывался заранее на аудиенцию к мистеру Даниэлю Гринспену, который занудно поучал туземца, видимо, считая, что он, не далее, как в прошлый четверг, слез с березы. Мистер мог министру устроить и экзамен или прочитать небольшую, часа на два, нотацию на актуальную тему.
— Вы полагаете, что все реформы в this country мы проводим ради перевода вашей экономики на рыночные рельсы президента Рельсина? — спросил занудным тоном однажды мистер у министра. — Мы похожи на идиотов? Ведь только идиоты собственными руками создают себе конкурентов. Да еще в стране с самыми богатыми на планете ресурсами. Вот вы — законченные идиоты, своими руками на Дальнем Востоке модернизировали самую многочисленную страну планеты. Нет, мы прагматики. Наши реформы имеют цель, это не для печати, устранить this country как конкурента. Навсегда устранить.
И какой же товар самый ходовой на этом рынке? Нефть, газ, металл, лес? Не-ет, — Даниэль Гринспен с брезгливой гримасой покачал головой. — Они практически уже наши, поскольку мы диктуем на них цены. А вы работайте, работайте — труд обезьяну сделал человеком. Так вот, чтоб вы знали: самый ходовой товар, самый востребованный нами — это ненависть лимитропов к своей стране. Почему? Если вы будете любить свою страну, то у вас останутся такие пережитки как честность, благородство, сочувствие к ближнему своему, жалость к отечеству и соотечественникам. В этом случае нечего рассчитывать на радикальные, безжалостные, стало быть, непопулярные реформы, а если отбросить всякие фиговые листки — на уничтожение собственными руками своего же государства. Патриот — это, как известно, негодяй. (Великий Дедка, оказавшийся случайным свидетелем этого разговора, от возмущения едва не вмешался в разговор: сколько же можно перевирать английского критика XVIII века Cемюэля Джонсона?! Ведь он сказал совсем противоположное: если у человека все потеряно, ничего за душой нет, но осталась любовь к родине, то, значит, есть еще надежда… Но подумал: «Этой паре хоть кол на голове теши — будут своять на своем!» И не вмешался.)
— Каждый предатель, казнокрад, безмозглый тупица-чиновник, всякий, у кого в жопе ревет революционное пламя, — продолжал поучать туземца мистер Гринспен, — уважаемый нами человек, либерал, демократ и реформатор. Он боец за свободу — от всякой морали, порядочности, честности, так называемой социальной справедливости и иных пережитков. Поэтому уж вы, плиз, не забывайте, какой мы смысл вкладываем в понятие необратимость назад реформ.
Эту ночь Аэроплан Леонидович просидел над запиской Госкомраскрада о приватизации. Что сразу понравилось, так это то, что частная собственность авторами объявлялась священной и неприкосновенной. Другие формы собственности — государственная, общественных организаций, коллективная, муниципальная — по причине своей бесхозности не относились к священным и неприкосновенным, и поэтому подлежали присвоению (выражаясь по министерски — приватизации) частными лицами. Это было прекрасно: как украл что-нибудь, тут же украденное становилось священным и неприкосновенным!
Второе, что понравилось — это приватизация не по закону, принятым Верхним Кабачком, а по наитию и понятиям великого игрока Чумейко-Чумайса. Верхний Кабачок большинством стульев проголосовал за именные приватизационные чеки, но великий игрок заменил их на безымянные чумаучеры.
Вообще Верхний Кабачок, назначенный еще до Вискулей, хотя с перепугу почти единогласно ратифицировал договор по расчленению страны, продолжал сильно досаждать бобдзедуновским соратникам и собутыльникам. Кабачок все больше считал себя хозяином страны, старался подмять под себя Рельсина. Поэтому министерство господина Около-Бричко подготовило проект президентской пайцзы под шифром 14 два нуля, в соответствии с которой Кабачок должен был обдемократиться и превратиться в Нижний Кабачок 450-ти министров, поскольку в Верхнем Кабачке должны заседать господа сенаторы из числа новоявленных президентов суверенных республик и владетельные князья краев и областей. В случае неподчинения здание Кабачка, кстати, подаренное Бобдзедуном в связи со своим переездом в Кремль, отключалось от электроэнергии, воды и всех видов связи, обносилось колючей проволокой. На крышах окружающих домов рассаживалось 38 снайперов из не такого уж и далекого государства. Если и они не помогали, тогда здание Белого Дома расстреливалось прямой наводкой из танков до тех пор, пока не становилось черным и пока в нем оставался хоть один антиреформатор или антидемократ. После победы восстановление здания предполагалось поручить туркам. Поскольку они по-русски все равно ни бельмеса не понимают.
Вот и задумался Аэроплан Леонидович над вопросом: а пойдет ли раскрад государственной и иной собственности успешно, если не обдемократить Кабачок? Получалось, что не пойдет — вставят непременно палки в колеса, взбулгачат народ и заставят шагать под красными знаменами и с портретами усатого инквизитора. Поэтому первое замечание министра сводилось к тому, чтобы создать надлежащие политические условия для важнейшей экономической акции. То бишь, к тому, чтобы ликвидации государственной и иной собственности, окромя частной, предшествовала ликвидация Верхнего Кабачка. Однако это было невозможна без растаптывания конституции, на которой клялся Бобдзедун. «Ничего не поделаешь, — вздохнул в этом месте Аэроплан Леонидович. — Политбюро Нью Голд Орды страсть как уважает конституции и разные там права человека. Правда, права своего человека, а не чужого. Не позволит просто растоптать конституцию. Придется растаптывать в связи с политической целесообразностью, чтоб быстро и, как сейчас говорят, влегкую принять новую — насквозь прогрессивную и демократическую. На это они ярлык дадут даже с превеликим удовольствием».
Так что же в первую очередь — разворовывать страну или принимать новую конституцию? Задал себе такой вопрос министр и крепко задумался. И к рассвету решил, что надо разворовывать, причем спешно, пока совки не опомнились, и менять конституцию в том же темпе, чтобы результаты разворовывания закрепить в основном законе. Да и воровать под дискуссию о конституционных правах сподручнее. И пикантнее.
Совершенно не был согласен Аэроплан Леонидович с утверждением Толика, что каждый этотстранец на свой чумаучер получит собственность, равную по стоимости двум легковым машинам марки «Итиль». Прочитав это, министр вскочил из-за стола и захохотал до колик в животе.
— Два «Итиля» — это же надо! Ха-ха!.. Два фитиля, а не два «Итиля»! Узнаю Толика — ну жулик, ну пройдоха!
Вытерев слезы указательным пальцем, Аэроплан Леонидович вдруг понял, почему афера с двумя «Итилями» кажется не убедительной. Переигрывал Толик, наглел! Слишком большую халяву сулил и совершенно бесплатно — вот что порождало подозрение в жульничестве. Как выдающийся мыслитель современности, как рядовой генералиссимус пера, Аэроплан Леонидович сразу же нашел убедительнейшую деталь, которая позволяла этихстранцев сделать не жертвами мошенничества, а самообмана. Необходимо, чтобы за званием жертвы они в обязательном порядке давились в очереди, записывались в нее с пяти утра, отмечались каждый день и платили, скажем, по двадцать пять целковых за каждый чумаучер.
В этом случае и рыночные отношения налицо, кто же это не купит за четвертак право на два фитиля, простите, «Итиля»? Примет народ такие правила игры, куда он денется, а в случае предъявления претензий всегда можно будет спросить: «А кто вас заставлял покупать чумаучеры? Рынок — есть рынок. Есть спрос — есть и предложение. Не покупали бы…»
И еще прямо-таки золотая мысль пришла в министерскую голову: направить четвертак за каждый чумаучер в Фонд помощи чековой приватизации. ФэМэЧэПэ — так само собой и сократилось в голове господина министра. «25 умножить на 150 миллионов — 3 миллиарда 750 миллионов рваных, — мгновенно, не как арифмометр, а уже как электронный калькулятор, сосчитал Аэроплан Леонидович. — Фонд должен быть не государственным, а общественным, еще точнее — частным. Учредители — я, Толик, кто-нибудь из родственников Бобдзедуна. Можно и Гришу Ямщикова пригласить — у него кадров в сизо навалом. Вместо тюрьмы будут трудиться в фонде. Фактически на эти деньги можно скупить немалую долю всей приватизируемой собственности! Ведь все будет в наших руках. Ну, Аря, ну, Аря, ты и молодец! Даже у Гринспена челюсть зависнет! Но мы им тоже что-нибудь отстегнем, чтоб не возникали в своей Нью Голд Орде».
Довольный собой Аэроплан Леонидович направился в апартаменты для отдыха. Принял рюмку французского коньяку, закусил сникерсом и направился в спальню. На широченной его кровати, не вдоль, а поперек дрыхли три наяды — секретарша Талина, точнее, Сталина, она же незабвенная Эдда, кадр Декрета Висусальевича Грыбовика, исполнявшая при министре как бы роль офицера связи между ними, и еще две очень смазливые особы.
Чуткая Талина, заслышав шаги, тут же проснулась.
— Наконец-то! Мы ждали-ждали тебя, милый, да и уснули, — сказала секретарша, мгновенно обмахнула свое лицо освежающей салфеткой, встряхнула копной пшеничных волос и прижалась теплой, бархатистой щекой к его колючей скуле. — Нравятся девочки?