— Вот уж точно, что ты явился к нам с того света.
Даша оказалась права. Взяв с собой самое необходимое, они покинули дом и спрятались в кустах. Вначале к дому подъехали два джипа, сверкающие никелем. Из них, как тараканы, высыпали боевики в масках и с короткими автоматами — ринулись сразу в подъезд. Раздался треск выбиваемой двери. Свет в комнате Даши вспыхнул, в окне заметались тени. Донесся звон уничтожаемой посуды. Когда погром закончился, и боевики неспешно спускались к своим «черокам», во дворе, неспешно пофыркивая, появился милицейский «уазик». Из него, Иван Петрович голову мог дать на отсечение, важно вывалился капитан Хорьков, с каждым из бандитов церемонно обнимался, а потом сказал им так громко, что и беглецы услышали:
— Не уйдет. От нас, братва, еще никто не уходил.
И самодовольно засмеялся, втискивая тело в «уазик», который по-прежнему недовольно пофыркивал и подрагивал кузовом.
— Ты, кусок чаги, все еще не веришь мне?! Так полюбуйся же и на процесс создания новой гуманистической морали! — воскликнул Главлукавый и перед ними возникла голограмма заседания Великого Веча Доброжилов в режиме реального времени.
— …В леса надо уходить! В партизаны! И как в восемьсот двенадцатом году бить окаянных дубьем! — кричал Доброжил-Стрибог, пытаясь перекрыть всеобщий шум.
— Прекратите панику! — разгневался Главный Доброжил, он же Перун 137-й, и вонзил молнию в круглый стол, за которым они заседали, и раскаты грома сотрясли не только зал заседания, но и потайную каморку Великого Дедки. — Положение исключительно сложное. За все время нашего существования и поддержания народных традиций такого никогда не было. Вся наша инфраструктура, начиная от архива, где триллионы единиц хранения, и заканчивая нейронно-логической системой и системой гравитационной защиты — все под контролем бесовских сил. Среди нас нашлись предатели, которые за позорную мзду продали все секреты. Так воздадим же им по заслугам их!
Ничего подобного Великий Дедка не видел за двадцать пять веков доброжильской службы. Перун поднял руку, из нее засверкали молнии, с шипением и громом поражая некоторых действительных членов веча, но главным образом чиновников, которые по обычаю восседали на некотором удалении от круглого стола плотными рядами, как зрители в театре. Опустошение в их среде Перун произвел мгновенно, уцелел разве что каждый десятый столоначальник, еле различимый сквозь огонь и дым.
«Да сколько же их было?! — удивился Великий Дедка, а потом словно бы сам себя одернул. — Так ведь давно Вече опять забюрократело, чиновники, как шашели, изгрызли все устои, и давно они, если не молнии, то дусту заслуживали».
— Всех, кому я был обязан, он и порешил! — восхищенно заметил Главлукавый, торжествующе посмеиваясь. — Освободил меня от долгов!
— Это все, что я могу сделать сегодня, — грустно произнес Главный Доброжил. — Наступила пора уйти нам в память народную. Если нас будут помнить не как пережитки и суеверия, а как хранителей добрых традиций народной души, то мы свое предназначение оправдали. Однако не уберегли страну от ненависти, зависти и неуважения граждан друг к другу. Я не говорю уж о повальном предательстве и бесчестии, воровстве и грабеже, издевательстве над слабыми. И не взирая на все это, я хочу, чтобы хранители добрых традиций еще больше любили страну и ее народ. И другие страны, и другие народы. Не знаю, как, но людям надо вернуть уважение к себе и веру в себя. Отдаю отчет в том, как много слоев человеческой окалины надо счистить с тела общества.
Не вижу смысла в деятельности Великого Веча Доброжилов под контролем Сатаны. Поэтому с этого момента оно прекращает свое существование. Что же касается домовых, то они отныне вправе распоряжаться своей судьбой сами. Единственное, что им отныне недоступно — это превращение в чертей, поскольку мы вооружили каждого из них надежной защитой, недоступной для понимания окаянных. Спасибо за честную доброжильскую службу. Прощайте.
Глава Веча не успел поклониться, как в каморке затрещали электрические разряды. Великий Дедка понял, что запущена программа уничтожения всей инфраструктуры. Как член президиума Великого Веча он был посвящен в секреты нейронно-логической системы — в четырнадцатом поколении компьютеров использовались биологические чипы, имеющие моральные критерии. Система в принципе не могла работать на Лукавого — безнравственные установки и команды запустили процесс самоликвидации. Никто не мог воспрепятствовать этому — между тринадцатым и четырнадцатым поколениями компьютеров существовала непреодолимая разница. Все равно, что между дубьем в руках питекантропа и межгалактической ракетой.
Тринадцатое поколение было цифровым, его легко можно было использовать в бизнесе, не заботясь о нравственной стороне дела. Четырнадцатое поколение в основе своей состояло не из машин, а из биологических организмов, генетически ориентированных на высокие нравственные критерии, в своей совокупности понимаемых как Добро. Поэтому силы Зла в принципе не могли поставить себе на службу систему-14. Но они могли пользоваться ею с помощью предателей из чиновных домовых. Поэтому и решено было уничтожить всю систему, чтобы никому не удалось по аналогии создать машину наивысшего уровня, где в основе была бы безнравственность.
И Великий Дедка, словно въявь, с великой радостью, видел, как испаряются компьютерные системы четырнадцатого поколения, разваливаются, как глиняные, мощнейшие гравитационные генераторы. Это означало, что сатанинские силы достигли своего предела не только в научно-техническом плане, а как бы уперлись рогами в непреодолимый для них нравственный порог.
Видел все это, должно быть, и Главлукавый, иначе не исчез бы, как ошпаренный.
— Что, выкусил? — вдогонку крикнул нечистому Великий Дедка. — Захотел, чтобы и я очертячился? Нет, бесовское отродье, не сдамся — твоя власть огромна, но не беспредельна!
Поскольку Главлукавого и след простыл, он продолжал гневаться молча. Остаться для Великого Дедки означало продолжать находиться в сатанинских силках и подчиняться. Расчеловечивание населения страны, начавшееся полтора столетия назад с бомбистов, набирало сумасшедшие обороты. И доброжилы ничего не смогли противопоставить этому. Они надеялись на то, что в итоге расчеловечивание превратится в свою противоположность, но когда это начнется и произойдет ли в обозримом будущем? Успеют ли люди вновь стать в полном смысле людьми или исчезнут с лица Земли? Что произойдет раньше — гуманистический взрыв или озверение?
И еще утешение, слабое утешение, было в том, что одичание людей он воспринимал как осатанение. И не путал при этом понятия. Ведь одичание — это уход и от Бога, и от Дьявола. Это превращение в степок лапшиных в новых русских, которые, как известно, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Дикарь конца XX и начала XXI века, не знакомый даже с азами культуры. Середина ХХ века поразила людей тем, что любители музыки, живописи и изящной словесности были комендантами лагерей смерти. Культура существовала сама по себе, а газ циклон Б для умерщвления — сам по себе?
Теперь же культура превратилась в бездейственное явление — и это была огромная победа Сатаны. Потом ему удалось подменить божественное, нравственное и духовное содержание культуры антикультурой — культом насилия и бесчеловечности, безнравственности и беспредельного индивидуализма, агрессивной рекламой женских прокладок, жевательной резинки и поддельных лекарств. Процесс одичания, как ни парадоксально, являлся отторжением дьявольской эрзацкультуры. Слишком заумно, чтобы можно было уповать на это.
«И это дорога к храму?!» — отозвалось болью в душе Великого Дедки. Впервые за два с половиной тысячелетия ему захотелось заглянуть в будущее: чем закончится нынешнее всеобщее безумие, найдут люди ответы на вопиющие вопросы, выдержат глобальное испытание или они уже находятся на последней прямой, ведущей к экологическому, ядерному или моральному самоубийству?
«А все-таки демонов приостановили», — подумал с удовлетворением Великий Дедка, хотя и понимал, насколько велика сила инерции, как быстро и легко идет процесс одичания, именуемый приобщением к цивилизации. Это каждый шаг, пусть даже самый маленький шажок, к овладению культурой дается человеку с огромным трудом. А ведь исключительно в культуре, в чувстве любви, а не ненависти, и спасение человечества.
Чем спасется человечество, узнать Великому Дедке уже не было дано. Доброжильский дух и мощь — оставили его: в каморке сидел древний-предревний старик, у которого сил осталось только для того, чтобы завершить собственную судьбу, прибегнув к последнему превращению.
С брезгливостью посмотрел на оставленный нечистым договор и почему-то с усмешкой подумал о том, что все равно девяносто девять процентов сотрудников госдепа Нью Голд Орды по причине неисправимой своей дремучести понятия не имеют не только о том, что это за this country, но и где она находится. И ровным счетом столько же убеждены, что они, кроме двух побед в мировых войнах, разгромили Чингисхана и что суд присяжных в Нью-Джерси под председательством Кареля дель Понтера приговорил его за попытку всемирного завоевания к штрафу условно. Поскольку обвиняемый пошел на сотрудничество с органами юстиции, а также обещал устроить новый поход на Русь. Так что с этой стороны угроза была не очень реальной, а в свете того, что Нью Голд Орду в обозримом будущем ожидала капитальная перестройка, представлялась вообще мифической.
Если по большому счету, то можно было уходить с арены практически с легкой душой. Пусть люди свою судьбу решают сами. Если, конечно, они еще люди. Если, конечно, у них есть душа. И если в ней живо нравственное чувство.
Напоследок Великого Дедку посетила простенькая, совсем незатейливая мысль. От нее даже слегка свежестью пахнуло. Она заключалась в том, что если мир создал Бог, то более последовательного защитника Божьего дела, чем он, Великий Дедка, вряд ли найдется. Ведь традиция — это защита первозамысла, его торжество и узаконение. Стало быть, он служил не столько язычеству, предрелигии, сколько Создателю, борясь с происками лукавых. Революции, реформы, всевозможные преобразования — все это самонадеянные попытки людей, обуреваемых бесами, усовершенствования Божьего замысла? Жизнь не может стоять на месте, но где та черта, до которой развитие находится в пределах, угодных Богу?
После налета бандитов и милиции Даша и Иван Петрович, боясь засады, не решились возвращаться в разгромленное и оскверненное жилье. Надо было подыскать новое, хотя бы на предстоящую ночь. Успокоиться, подумать и найти подходящие варианты. Оказавшись на проспекте Мира, залитым вызывающе яркими капиталистическими огнями, они не пошли ни на метро, ни на ближайшую остановку общественного транспорта. Во-первых, и там, и там их могли поджидать, во-вторых, вся Москва была оклеена портретами Ивана Где-то, следовательно, была реальная опасность, что бдительные доброхоты запросто могли сдать его в лапы милиции, тем более за обещанную награду.
На проспекте Мира поэт надел очки с затененными стеклами и поднял воротник куртки, не мешал Даше ловить какую-нибудь машину. Такси в столице практически не было — таксомоторы таксисты приватизировали и распорядились ими, как считали нужными. Власти полагали, что после приватизации проблем с такси у населения не будет, но вместо этого исчезло такси как вид городского транспорта. Хотели ведь как лучше, но теперь проезд на пойманной машине от памятника Пушкину до памятника Маяковскому стоил как поездка на «Красной стреле» от Москвы до Ленинграда, опять переименованного в Санкт-Петербург. Туда и обратно…
Наконец какой-то замызганный «Жигуль» прижался к обочине. Даша наклонилась к приоткрытому окну, вступила в переговоры с водителем. Потом обернулась и спросила у Ивана Петровича:
— А куда мы, собственно, едем?
— На Бутырский хутор, — неожиданно для самого себя ответил он и плюхнулся на скрипучее заднее сиденье.
Даша села рядом, повернулась к нему, чтобы уточнить, куда конкретно ехать, но ее опередил водитель:
— В общагу Литинститута?
— Именно туда, — подтвердил Иван Петрович, приникнув к окну, пытаясь определить, правильно ли они едут.
Мысль скрыться в общежитии Литинститута показалась ему стоящей. Правда, он не был там лет десять. Раньше бывал чаще — не раз и не два, когда закрывался ресторан ЦДЛ, а было не все выпито и не все обсуждено, они брали в пакеты выпивку-закуску и ехали к знакомым студентам или слушателям Высших литературных курсов. Для него, да и не только для него, он был как бы родным домом, и поэтому встреча с ним всегда трогала чувствительные струны в душе.
Иван Петрович еще помнил сквер перед общежитием, скамейки и клумбы. По центральной аллее прогуливались девицы, к которым они не очень-то успешно клеились. Хотя в то время вечера поэзии в Политехническом музее проходили с конной милицией. Были и они, молодые поэты, нарасхват, поскольку их приглашали на всевозможные молодежные вечера. Но по скверу гуляли высокомерные девицы, должно быть, из соседнего общежития медицинского института, с которыми молодые литераторы никак не могли найти общего языка.
А потом в сквере стали подрастать деревья, клумбы и скамейки исчезли, как и асфальтированная дорожка — длинная и прямая, своего рода символ их будущего. Деревья, образовав чащу, вытянулись на высоту нескольких этажей, и общежитие от этого стало приземистей и отчужденнее. Быть может, поэтому и не тянуло в него так, как раньше. Но вот жизнь обернулась к нему не лучшей стороной, и он тут же вспомнил улицу Добролюбова, дом 9/11.
Когда он мысленно назвал адрес, машина остановилась у входа в общежитие. Поразительно, однако чащобы тут не было, как и раньше горели фонари на сквере, где гуляли отдельно друг от друга студенты-литераторы и прежние напыщенные девицы. Оказалось, что не старом «Жигуленке» он подкатил, а на новенькой двадцать первой «Волге», как и положено, с зеленым огоньком. И водитель был в таксистской фуражке, добродушный парень, а не какой-нибудь эпохи Мордаря жлоб, берущий за каждый оборот колеса по червонцу — когда поэт вынул бумажник, чтобы расплатиться, тот сказал:
— Вы же по дороге со мной рассчитались. Забыли? Бывает, бывает…
Иван Петрович засомневался: откуда у него появились деньги, ходившие после реформы 1961 года? Ведь он, судя по всему, попал в начало шестидесятых годов. И в этом он убедился, когда вахтерша тетя Дуся, добрейшая тетя Дуся, молча, словно они расстались только утром, достала из ящика стола ключ и протянула ему со словами:
— Возьми, Ваня. В вашей комнате полы натирали…
— Спасибо, тетя Дуся, — как и встарь ответил он и нажал в лифте кнопку четвертого этажа, подошел к 116-й комнате и только теперь спохватился: а где же Даша? Тетя Дуся строго бы посмотрела не нее, потребовала документ и предупредила: пребывание в общежитии лиц, не проживающих в нем, строго до 11 часов вечера. Каких 11, он взглянул на часы, уже без четверти полночь! Хотел было вернуться назад, разыскать Дашу и уговорить тетю Дусю, чтобы она разрешила с женой остаться до утра. Не станет же она проверять, есть или отсутствует у них на этот счет соответствующие штампы в паспорте!
Иван Петрович, вертя ключ на указательном пальце, повернул назад, но тут дверь 116-й комнаты открылась и в коридор вышла Даша. В необычайно привлекательном нежно-розовом халатике, в шлепанцах на босу ногу и, взяв остолбеневшего Ивана Петровича за руку, молча затащила в комнату.
— Как ты тут оказалась?
— А вот так, — загадочно ответила она.
— Ты… — Иван Петрович хотел по понятиям тех времен назвать ее медиумом, а получилось по-современному, — экстрасенс?
— Ваня, да разве это так важно? — спросила она. — Чайник только что вскипел, попьем после всех переживаний и — на боковую.
Выражение на боковую было присуще не ее поколению и резануло слух. Никак он не мог то ли смириться, то ли свыкнуться к многочисленным своим приключениям — путешествиям во времени и в пространстве. Поэтому и не знал, как относиться к тому, что Даша, получается, обогнала его по пути в эту комнату. Хорошо это или плохо, радоваться этому или печалиться? Если ему не померещилось, размышлял Иван Петрович, лежа в постели с открытыми глазами, он встречался с самим Саваофом, после этого и пошли с ним приключаться невероятные истории. Но с кем могла встречаться она?
По странной ассоциации ему вспомнился алтайский поэт Шатра Шатинов, который за великие бытовые подвиги был лишен права проживать в общежитии, но, тем не менее, много месяцев жил в нем подпольно и неуловимо для коменданта, в прошлом надзирателя Бутырской тюрьмы. Поразительно, однако, когда в сквере завязалась драка между студентами и лимитчиками-строителями, Шатра выбежал на помощь своим и после победы над пролетариями шустро нырнул в общежитие. Интересно, Шатра все еще бродит по общаге? С помощью этой мысли Иван Петрович намеревался уйти от раздумий о необычном поступке Даши, о неизвестном будущем, которое уготовано им завтра.