— Не без этого, дорогой доктор. Подрабатываю и на любовном фронте.
— Вот и я подумал: такая фактура и прозябает в книжной пыли?
— Вы не только психиатр, но и психоаналитик! Так как же мне преодолеть стыдливость и застенчивость?
— Должно быть, вы недавно весьма согрешили. Пойдите в церковь на исповедь. Может, и поможет. Но если разобраться, это вам сильно мешает?
— Но я же краснею на каждом шагу, извините, как дура.
— Позвольте категорически не согласиться. Дарья, Дарья… — господин психиатр искал глазами отчество пациентки в ее истории болезни.
— Люциферовна, — подсказала она.
— Необычное отчество. Вы из лютеран? — ляпнул господин психиатр.
— Ага, — насмешливо ответила дама.
— Так вот, Дарья Люциферовна, позвольте не согласиться с вами. Стыдливость и застенчивость, алый румянец, который то и дело вспыхивает на ваших щечках, придает вам изумительный шарм. Тут не лечиться надо, а бояться, чтобы это не пропало! — с неожиданной резвостью и игривостью воскликнул господин психиатр и решительно встал. — Вы не против, если мы закроемся на ключ? Не стану же я с вас брать деньги!
— Да, офицеры, в том числе и запаса, с дам денег не берут, — заметила язвительно Дарья Люциферовна и поинтересовалась, ей можно уже раздеваться?
— Не можно, а нужно, мадам. До чулков. Я люблю в чулках. Но терпеть не могу колготок.
И они дружно и похотливо захохотали.
Иван Петрович хотел было вырубить «кино», но тут явилась к нему вполне стоящая идея. И господин Тетеревятников с ужасом осознал, что он занимается сексом с древней, костлявой дамой, обряженной в невообразимо старые и прогнившие до запаха обноски. Ржавая коса, прислоненная к запертой двери, была тут же. Господин психиатр совсем растерялся, не зная, как ему быть. Если прекратить отвратительные телодвижения, как их называл Кант, то это может не понравиться даме, и она, чего доброго, не получив оргазма, пустит в дело знаменитое орудие своего труда. Но и продолжать эти телодвижения у него никаких технических возможностей, причем навсегда, уже не было.
«Хочу к своей бабушке!» — неожиданно подумал Иван Петрович, которому надоела сцена совокупления с костлявой. Никакой своей бабушки он не помнил, никогда в прежней жизни не хотел к ней. Но вот возникло, вырвавшись из глубин человеческого существа, такое желание.
Вероятнее всего, строил он догадки, ему захотелось к своей тетке, которая вдруг нашлась и выхаживала его в больнице. Странным было то, что он, обладая возможностью путешествовать во времени и пространстве, в том числе и гиперпространстве, ни разу не поинтересовался своими родителями и предками. Откуда он родом, как жил до того, как осознал себя Ваней со странной фамилией Где-то.
Не на небесном же сервере были блокированы эти сайты. Просто у него атрофировалось чувство семьи и рода, он превратился в Ивана, не помнящего родства? Подумалось о том, что в таких Иванов превращаются десятки тысяч детей, брошенных матерями-кукушками, сотни тысяч сирот, обитающих на чердаках, в подвалах, канализации. Круглых сирот при живых родителях.
У Ивана Петровича мелькнула догадка, с чего это вдруг заинтересовались его предками и родителями. Чтобы испытал весь кошмар, в котором пребывают пасынки перестройки, рынка и реформ? «Господи, зачем рвешь мне душу и этим? — взмолился он. — Разве не ясно, что из них вырастут не могильщики, а палачи нынешних реформаторов? Нет у меня возможности, Господи, довести до жлобского сознания власть имущих эту опасность. Ни желания, ни сил никаких нет. Да и Евангелие мое, то бишь благая весть, получается жутковатым!»
Всевышний, должно быть, услышал его мольбу и разрешил просмотреть свою семейную хронику. Только «пошло кино», как в коридоре раздалось звяканье по кафелю хорьковских подковок на сапогах. С ним шел и Семиволос. «Надо мужика выручать», — решил Иван Петрович, и уже из духовного далека наблюдал, что происходило в обезьяннике некогда лучшего отделения милиции.
Хорьков открыл дверь и скомандовал в потемки:
— Встать!
И включил свет. На полу лежал скелет, обтянутый кожей. Паспорт, выданный им, Семиволосом, лежал рядом. «Даже паспорт не соизволил изъять», — совершенно не теряя присутствия духа, подумал нехорошо начальник о подчиненном.
— Товарищ подпо… подпо… подпо… — заладил Хорьков, с которого пот лился ручьями.
— Не подпо, а просто майор! Извини, пожалуйста, у тебя на этого жмурика акт об изнасиловании с открытой датой?!
— Товарищ подпо… подпо…подпо… — опять заладил капитан.
— Сколько тебе говорить: не подпо, а просто майор! — рассвирепел Семиволос. — Может, ты его и выкопал, завялил, чтобы охабачить с Варвары мздянку, а? Сколько раз я тебе советовал не О,2 грамма подсовывать, а держать доверительную, я бы даже сказал, сердечную связь с массами? Хоть кол на голове теши! Только нам этой мумии не хватало. Что с лучшим отделением сделали!
«Что да что! Шпионов американских не надо было ловить!» — пришел в себя Хорьков.
Поскольку событие происходило под полным контролем Ивана Петровича, то Семиволос прочел мысль Хорькова и соответствующим образом взглянул на него. Так взглянул, что даже Василий Филимонович в подневольной дали сильно, до загрудинной боли, икнул.
— Вот что, Хорьков. Я ничего не видел и ничего не слышал. Выходи из положения сам. На твоем месте я бы сообщил Варваре, что покойник нашелся. Пусть успокоится, а то ведь и дальше нам житья никакого не даст! И чтобы мне больше никаких заявлений не строчила! И мумию по акту передай, пусть похоронит.
Мокрина Ивановна радовалась рождению правнука. Пусть и не по прямой линии, а все-таки родственника. И не взирая на комсомольскую и партизанскую юность, по несколько раз на дню обращалась к Богу. Умоляла пощадить младенца, не допустить уродств от треклятых чернобыльских лучей. Создатель, должно быть, услышал ее мольбу — младенец родился здоровенький и спокойный. Мокрина Ивановна настойчиво предлагала назвать новорожденного Иваном. Не говорила, что хочется назвать мальчика в честь племянника, знаменитого поэта Ивана Где-то. А родственники полагали, что в честь деда — Ивана Филимоновича. Поэтому никто и не возражал.
Мальчик родился, когда его отец Роман Триконь томился в шарашенских застенках, и его мнение при наречении сына не могли узнать. Это обстоятельство не давало покоя Мокрине Ивановне. Она возмущалась, когда Ромку впервые арестовали. Но тогда на суде его оправдали, и Мокрина Ивановна на радостях дала салют в честь законности и справедливости, израсходовав в клубе полный диск пулемета Дегтярева. Еще больше возмутилась, когда арестовали во второй раз. Но терпение совсем кончилось, когда Ромка не смог принять участия в выборе имени своего первенца.
Она хотела посоветоваться с дедом Туда-и-Обратно — все-таки его, как утверждал, перековывали в пяти лагерях, не считая множества пересылок. А после того, как ему дали вышак, но почему-то не расстреляли, он стал считать себя профессором сидельских наук. Но с этим «профессором» трудно было, как говорится, кашу сварить — Мокрина Ивановна спорила с ним по каждому пустяку.
— Зачем молодого, хорошего парня, отца младенца, гноить в тюрьме? — таким вопросом она наметила тему разговора с дедом, рассчитывая в итоге получить от него дельный совет.
— Политицка целкообразность, заметь, — ни с того ни сего ляпнул дед.
— Охальник, ты что несешь? Порошня и та из тебя вся высыпалась, а все о том же. Да еще такие речи при младенце! — и Мокрина Ивановна кивнула в сторону детской кроватки, в которой посапывал Ванюшка.
— Подруга, ты об чем? Я о том, что власть народную захватили курвы, проститутки, выдающие себя за невинных девственниц. А ежели с прищуром присмотреться, то все они польшевики.
— Большевики? — переспросила Мокрина Ивановна.
— Большевики то они большевики, этому роду нет у нас переводу. А эти — польшевики.
— Ты имеешь в виду поляков?
— И их малость тоже.
— Да при чем здесь поляки? У меня бабушка была полькой.
— Оно и заметно, какая ты пся крев. Я говорю о врагах нашего народа, которые захватили власть. Вспомним, к примеру, Дзержинского, который Феликс Эдмундович. Польшевик? Да, польшевик из ленинского кагала. Заметь. А возьмем Бжезинского? Польшевик? Да, но американского производства. И заметь: Дзержинский вроде бы туда, а Бжезинский — вроде бы обратно. Да все не в нашу честь, а по нашим мордасам.
— И Бобдзедун по-твоему тоже польшевик?
— Это вообще полное у.е.
— Ты что материшься? И опять при младенце!
— А ты знаешь, что такое у.е.? Условная единица, подруга. Я не говорю уж о наших шарашенских придурках, они даже на у.е. не тянут. Мелкие щипачи. А условная единица за батю отомстила, как и вечной живой за братца Сашеньку, которого вздернули за цареубийство. И получается, заметь, что у нас не страна, а оазис антинародных мстителей. Ты ведь тоже из мстителей, только народных? Или, пусть заткнет уши Совет Европы, инородных?
Разве можно было с таким полоумным балаболом советоваться по деликатному делу? И Мокрина Ивановна решила действовать на свой страх и риск. Поехала в Шарашенск торговать на рынке тыквенными семечками. Не успела продать и стакан, как перед нею, в полном соответствии с нравами свободного рынка, возникли два дюжих полицая и потребовали предъявить лицензию на право торговли.
— А шо цэ такэ — лишензия? — спросила, придуряясь, как она сама называла такое поведение, Мокрина Ивановна.
— Не лишензия, а лицензия. Прошу не оскорблять официальный государственный документ установленного образца! — пригрозил полицай, у которого физиономия была побольше, совсем расплылась от жира.