— Бабка с пулеметом, говоришь, да? Разгуливают милые бабушки с «дегтярями» по нашим деревенькам. Да ты хоть соображаешь, мать-перемать, в какую мы историю вляпались? — заорал Семиволос, матерясь как последний бомжара.
— Я, по-вашему, неправильно поступил? Да я как «Отче наш» наизусть помню ориентировку на Шакала: «Парватов, он же Рура, он же Икало, кличка Шакал, Юрий Серафимович, родился в Москве в 1948 году… татуировки — Ленин и Сталин…». Какой из него диссидент, когда у него грудь как первомайский плакат с вождями пролетариата? Да и не Максим он!..
— Вася, извини, но думать иногда все-таки следует, — Семиволос побледнел от ярости, посиневшие губы у него запрыгали. — Ты поступил правильно! Только очень правильно! И поэтому вместо дырки под орден могут насверлить тебе много дырок из автоматического оружия. А уж подвести под статью и так далее — как пить дать… Ты, герой, мать-перемать, задержал крупную криминальную фигуру, которая отсиживалась в глубинке. Но дело не в тебе. Статья направлена против органов охраны правопорядка, против министра — тут игра идет крупная. Не про тебя эта игра, пойми. Не по глупости, а потому, что ты многого не знаешь, можешь им подыграть и наделать таких бед, размер которых и представить не можешь. Они рассчитывают на то, что мы возмутимся этой пачкотней и начнем защищать свою ментовскую честь и достоинство, что ты обратишься в суд — вот тут-то они и побанкуют! Поэтому, дорогуша, бери ручку и пиши заявление…
— Какое заявление? — выстрелил, а не спросил Триконь.
— Ты меня заикой сделаешь такими вопросами! Об отпуске, начиная, — Семиволос пошелестел листками перекидного календаря, — с позавчерашнего числа. Бери листок, садись тут и пиши. И чтоб через час тебя не было в Москве. Отправляйся в свой Шарашенск, присмотри за племянником — у него наверняка пойдут неприятности. А за отпускными пусть завтра придет ко мне твоя благоверная…
В голове Василия Филимоновича никакое заявление не складывалось, поскольку там все смешалось и перепуталось: за то, что задержал бандита, на которого охотился угрозыск по всему Советскому Союзу, надо «ложиться на дно»! Как же так: получается, лучше всего дружить с бандитами? На фига тогда какая-то милиция — пусть бандиты управляются сами, без нее! На орден губы раскатал… Весь этот ком мыслей не давал ему сосредоточиться — надо писать какое-то заявление на отпуск? Какое заявление — рапорт! Семиволос, наверное, тоже от такого поворота событий сбрендил…
Подчиненный явно впал в ступор, и тогда начальник решил вывести его из этого состояния совершенно неожиданным известием. Он подошел вплотную к участковому и, оглядываясь по сторонам, зашептал ему на ухо:
— Не хотел говорить, Вася, но так тому быть — скажу. Мне приятель из конторы глубокого бурения сообщил по дружбе: ты задержал, знаешь кого? Матерого американского шпиона! Догадываешься, что сейчас за такое бывает? То-то же… Твоего майора-кавказца, с которым ты этого цэрэушника определял в СИЗО, уже из органов уволили. Скандал с американцами заминают. Так что пиши, Вася, пиши… И дуй в Шарашенск, сиди в избе у брата…
Он решил не сдаваться и выбраться. Руки-ноги были целы, к тому же его почему-то не вскрывали, иначе он бы никогда не «воскрес». Доски домовины были хлипкими, из гнилой шалевки, гвозди заколотили халтурно — не в дерево, в пустоту. «Зачем гробы заколачивают, чтобы такой, как я, не вздумал вернуться?» — подумал он, а от мысли, что Литфонд мог не по его рангу раскошелиться на дубовый и лакированный гроб, стало дурно.
Воздуха не хватало, но дышать еще можно было. Он откуда-то все-таки поступал. Видимо, и тут халтура выручала — наверняка заваливали домовину засохшими глыбами. Раскачав крышку руками, а потом, перевернувшись в гробу, Иван Где-то приподнял спиной один край и решил в образовавшуюся щель сгребать сухие комки земли под себя. Вырыл небольшую пещеру, дошел до твердой стенки могилы. Голыми руками ее невозможно было взять. Отодрал кусок доски, сделал из нее стойку, укрепил крышку. Другой кусок доски стал роющим инструментом, ковырялкой.
Сколько он рыл нору наверх, утрамбовывая землю ногами, чтобы расширить жизненное пространство, Иван не знал. Хотелось есть и пить, во рту давно пересохло, а туда то и дело попадала земля. Не было слюны, чтобы сплюнуть ее, но еще хуже было, когда частички грунта попадали в глаза. «Не открывай глаза, все равно ничего не увидишь!» — убеждал себя он, однако все равно открывал и вновь платился за многолетнюю привычку жить с открытыми глазами.
Наконец-то над головой земля кончилась и что-то зашелестело — венок, догадался. Расширив отверстие и высунув голову из земли, а затем и выпростав руки, на всю грудь набрал колкого и пахнущего хвоей воздуха. Отдышался. «Интересно: кто же оказал уважение на уровне венка?» — с иронией подумал и выбрался окончательно на этот свет.
Тут тоже было темно. Часами его, естественно, в последний путь не снабдили. Надписи на венках не различались — среди деревьев едва угадывались силуэты надгробных памятников. Его, должно быть, положили на приличном кладбище — не Ваганьковским ли удостоили? И венков была цела гора. Прямо скажем, не ожидал такой чести.
Шум ночного города еле слышно доносился сюда. Однако недалеко размеренно тарахтел на холостых оборотах трактор — и он пошел по аллее на этот звук. Уткнулся в ворота, запертые с той стороны огромным висячим замком. Перелез через забор и чуть не свалился с него — не от высоты замутило, от слабости.
Рядом с дергающимся трактором, свесив стрелу, дремал автокран. Два мужика, тракторист и крановщик, разостлали на гусенице газету и за бутылкой полуночничали. Они видели, как Иван преодолевал забор, но когда подошел к ним ближе — их как ветром сдуло.
— Мертвец, с того света! — истошно заорал один из них, исчезая в кустах.
— Мужики, да погодите вы! — Иван пытался остановить их, но тщетно.
Подошел к разостланной газете, поднял бутылку — там еще что-то плескалось, и хлебнул прямо из горлышка. Внутренности знакомо обожгло — в свете кладбищенского фонаря различил кусок колбасы и хлеб.
— Ванька Петрович, и пухом тебе земля! — съерничал и опять приложился к бутылке.
На этот раз алкоголь крепко ударил в голову, еще сильнее захотелось пить. Оглянулся вокруг — недалеко двухэтажное здание, вероятно, контора кладбища. Вспомнилась поездка с Варварьком на Хохряковское кладбище. В этом вот АБК, административно-бытовом корпусе, как именуют подобные здания шахтеры, они были или в другом, сказать определенно не мог. Теперь он тоже вроде бы шахтер…
Поднялся по ступенькам крыльца почему-то очень легко, как вспорхнул по ним, и принялся колотить кулаком в дверь. Внутри недовольно заворчал хриплый голос, мол, нечего стучать, — звонок на что? Дверь открылась и в залитом светом проеме возникла фигура пожилого сторожа с седыми вислыми усами. Открыв спросонья только один глаз, он как бы боком спросил его:
— Чего надо?
— Пить!
— А-а… Проходи. Только не грязни — вон земли на тебе сколько. Какой номер могилы? Первая дверь направо…
Вопрос сторожа, заданный в спокойном деловом тоне, удивил Ивана: у них тут каждую ночь возвращенцы с того света шастают что ли? Сторож включил свет в туалетной комнате и ушел куда-то. Иван крутанул кран и схватил ртом упругую, холодную и такую желанную струю воды. Оторвался на миг, чтобы набрать воздуха, и опять припал.
Напившись так, что стенки желудка заломило, стал мыть руки. Затем на уровне головы обнаружил зеркало, вмурованное в стенку — оттуда на него смотрел деятель, у которого только белки глаза были не в рыжей глине. На нем был черный пиджак, считавшаяся когда-то белой сорочка, ну а черная бабочка его окончательно привела в умиление. И кто же ее нацепил? Да сроду он никаких бабочек не носил, возмущался Иван, подставляя под ледяную струю голову.
На выходе его поджидал сторож, предложил не очень-то чистой тряпкой вытереть мокрые волосы.
— Надо было полотенце с собой захватить, — сказал он с легким упреком. — Позавчера твой гроб не на веревках, на полотенцах опускали и бросили тебе их туда. Как Брежневу… Я твой портрет запомнил — ты поэт… Иван… Иван… чудной у тебя псевдоним, ага, вспомнил — Где-то! Вчера народу к тебе пришло больше, чем на похоронах было. Вот дела. Говорили, мол, хороним советскую поэзию, а я им в ответ: нашу песню не задушишь, не убьешь! А ты возьми да и воскресни! Вот дела-то, — сторож укоризненно и в непонятный адрес качал седой головой.
— Спасибо за все, — поклонился Иван сторожу и в порыве признательности взял его даже за плечо.
— Не за что спасибкать. Приезжай, как говорится, еще, приютим, — у деда все в порядке было с юмором. — Тебе надо от нас выписаться или ты место за собой оставишь? Или поклонницам своим на собственной могилке стихи читать станешь? Хе-хе…
Иван так устремился к бутылке на гусенице, что даже забыл спросить сторожа, как ему отсюда выбраться. Теперь бутылку осушил до дна и опять хмель основательно шибанул в голову. Забрался в кабину трактора, вспомнил о своем вкладе в освоение целинных земель и взялся за рычаги. Вперед!
Трактор мощно взревел и рывком тронулся с места. Вскоре в грохоте двигателя Иван уловил какой-то посторонний звук, оглянулся назад — за трактором волочился огромный лист железа, на котором лежала внушительная гранитная плита. Он остановился, хотел ее отцепить, но толстенный железный палец из прицепной серьги никак не выходил. Повозившись с ним, махнул на все рукой и продолжил путь.
Куда надо ехать, представления не имел. Ему самому уже не верилось, что его похоронили и что он выбрался из могилы. Не верилось, однако забавляло. Особенно то, что оказался за рычагами трактора и от избытка чувства заорал невесть откуда-то вынырнувшие слова песни — «и танки наши быстры…»
В одном месте ему показалось, что в действительности несколько танков, окутываясь сизым дымом, уползли с улицы, по которой он ехал, в какой-то переулок. «Напророчил или примерещилось», — подумал он и на всякий случай прекратил орать насчет быстрых танков.
Бросил бы трактор, попадись ему какая-нибудь машина, и уехал, но куда? В Останкино, где еще лежали его вещи, хотя вроде бы обменялся жильем и на днях должен был переехать в Олимпийскую деревню? Из-за границы хозяин все не ехал и не ехал…
Вскоре понял, что находится на Красной Пресне — показалось высотное здание на площади Восстания, а за нею располагался и родной ЦДЛ. Воткнул пятую скорость и помчался туда, а потом вспомнил, что в столь ранний час дом закрыт, там никто не поит и не кормит. Опять стали попадаться танки и бронетранспортеры, в нескольких местах пылали костры, возле которых в основном грелись парни и девушки.
Иван заметил, что Дом Советов России сиял весь в огнях и очень удивился неожиданному трудолюбию российского парламента. Американское посольство тоже неутомимо светилось всеми окнами, однако Иван решил сегодня в гости туда не ездить и свернул решительно направо, к родному Верховному Совету. Его явно тянуло на подвиги. Когда поворачивал, не снижая скорости, железяка упрямо продолжила путь прямо и срезала, словно бритвой, какой-то столб. Заскворчало, сверкнули вольтовой дугой провода — столб, судя по всему, был троллейбусным. Зато Дом Советов теперь был как на ладони.
Неожиданно навстречу побежали люди, кричали ему, как сумасшедшие, размахивали флагами, плясали. Опасаясь, как бы ненароком не наехать на кого-нибудь, выключил передачу и высунулся из кабины. Его тут же вытащили из трактора и принялись качать, во все глотки крича «ура!». Потом два парня посадили на свои крутые плечи и понесли к Белому дому. Кто-то сел за рычаги трактора и двинулся за ними.
Белый дом был окружен сооруженными из всякого хлама явно киношными, предназначенными для съемок, а не для боя, баррикадами. «Так и должно быть, метро тут так и называется — Баррикадная», — утешил себя мысленно. Тут тоже стояли танки и бронетранспортеры, и в его сознании утвердилась мысль, что он попал на киносъемки.
Потом его опустили на землю. Теперь все норовили пожать руки, а девицы, обнимая и целуя его в порыве чувств, извозили ему губы жирной помадой.
— Ну, мужик, ты круто поступил! Вот молодец! — громче всех кричал какой-то бородатый парень в черной штормовке и черной бейсболке. — Мы ждем всю ночь, что нас атакуют, а тут вдруг грохот. Подумали: ну все, защитнички Белого дома, давайте напоследок попрощаемся и встретим танки как следует. Как тебя зовут? Ваня?.. Если честно, то стало нам страшно. Ну, сыграло очко… Послали разведку, она возвращается и докладывает: мужик на тракторе тащит лист брони, а на ней — гранитную плиту для баррикады.
Иван совершенно ничего не понимал — странное тут было кино. И танки он видел, выходит, наяву, наверное, заблудились в переулках. Но почему эта массовка так ему обрадовалась, было совершенно непонятно. Впрочем, за последнее время перестал чему-либо удивляться — сам только что из могилы выбрался.
Потом его угощали водкой, а заботливые девицы принесли комплект камуфляжной формы — не могли допустить, чтобы герой нынешней ночи щеголял в грязном костюме, да еще и в несуразной бабочке при этом. Перед тем, как он, уже на рассвете, окончательно отключался от внушительных доз всенародной любви и алкоголя, его подвели к гранитной плите, на которой сумел все же разобрать надпись на ней. «Благодарное Отечество» — было высечено старинным уставом на черной могильной плите.
— А что тут душитель творческой свободы делает, а? — раздался явно командирский, но очень знакомый голос.
Повернул голову в сторону источника звука и наткнулся на колючий и непреклонный взгляд известного героя героев и рядового генералиссимуса пера. Сил у Ивана никаких не оставалось, и, чтобы избежать нового потрясения, заботливый инстинкт самосохранения в этот момент вырубил его достаточно нетрезвое сознание.
Репортер, как известно, должен быть на месте за полчаса до начала пожара. Вот так и Аэроплан Леонидович помчался к Дому Советов еще до сообщения, что в стране образован ГКЧП, который подхватил власть, выпавшую из рук неожиданно занемогшего генерального президента. Танки и бронетранспортеры уже входили в Москву, и герою героев поневоле пришлось пойти на их обгон.
Грохот и поднял его с постели. На вчерашней тусовке надрался как шоферюга Степка Лапшин, хотя один соратник по межанальной группе предупредил: завтра начинаются главные исторические события. Однако Аэроплан Леонидович не внял предупреждению и снял двух грудастых подружек в ночном баре. Очнувшись на чьей-то широкой постели, удивился, обнаружив себя между двумя ночными бабочками. Был уверен, что ночью имел дело только с одной из них, и поэтому на рассвете воспылал желанием оприходовать и вторую.
Пришел в полную боеготовность и, раздвигая ей коленки, на что та отозвалась притворным сладострастным стоном, вдруг услышал металлический лязг. Вначале подумал, что это какая-то гинекологическая стоматология. Но лязгало за окном. Спрыгнул с кровати, подошел к окну — внизу, словно игрушечные, ползли танки и боевые машины пехоты. Вспомнил предупреждение знакомого межанальщика, в мгновение ока оделся и побежал.
Он не отдавал себя отчета, куда и зачем бежит. И в то же время был уверен: бежит в правильном направлении, словно птица, которая знает, куда ей лететь, и что сейчас самое главное — обогнать танки. В душе поднималась волна ненависти к этим железным чудовищам, ползущим по столичным улицам, к танкистам, чьи головы в шлемах виднелись из открытых люков.