Я осталась одна, слышала, как ушел Юрген, и знала, что Матиас этой ночью потерял свой прежний мир.
Юрген не сразу забрал свои вещи, он хотел переехать позже, когда все уляжется. В день перед судом — я запомнила эту дату — он пришел, чтобы забрать свои яхтенные принадлежности, которые всегда занимали большое место в его жизни. Он безуспешно искал их там, где хранил раньше, и наконец попросил меня помочь ему. Наши совместные поиски тоже не дали результата. Я не могла объяснить, куда все пропало. Вечером я случайно зашла в комнату Матиаса, его самого в это время не было дома. Мой взгляд упал на кусок коричневой оберточной бумаги, которая лежала на полу. Не знаю, почему я связала этот кусок бумаги с яхтенными принадлежностями Юргена. Но я опять принялась разыскивать их. Пакет с ними, перевязанный толстой веревкой, лежал под кроватью Матиаса. На нем красным фломастером было написано: «Папины яхтенные принадлежности». Некоторое время я сидела на полу около пакета и пыталась понять причины поведения моего сына, сына Юргена. Хотел ли он спрятать, утаить, сохранить для себя вещи, которые были важны для отца? Или, может быть, он хотел, чтобы отец, разыскивая их, чаще приходил к нам? Я не могла полностью разобраться в запутанных мыслях двенадцатилетнего мальчика. Но я поняла, что это еще одна бессильная попытка спасти хотя бы частичку отца. Я не могла вынести этого. Я застала Юргена на работе в бюро. «Пожалуйста, пойдем, — сказала я, — твои вещи нашлись». Тем временем Матиас вернулся домой. Юрген зашел в прихожую, я позвала сына. «Принеси, пожалуйста, отцу его парусные принадлежности». Матиас покраснел до корней волос, потом медленно повернулся и медленно вышел. Когда он вернулся, я сказала Юргену: «Матиас упаковал их для тебя». Я видела, Юрген понял в чем дело, но он был достаточно умен, чтобы ни о чем не спрашивать. После этого случая Матиас долгое время избегал меня. Видимо, что-то тогда я сделала не так.
— Матиас стал взрослым, — сказал Юрген, прервав молчание. — Его требования к родителям тоже изменились.
— Давай закончим этот разговор, — произнесла я, почувствовав, что мои силы на исходе. — Когда Матиас станет совершеннолетним, он решит, где ему учиться.
— У меня есть еще предложение, — сказал Юрген и поднял руку, прося еще рюмку виски. — Я бы хотел, чтобы наш сын провел со мной отпуск. Если ему не понравится у меня, то идея учебы в Штатах отпадет сама собой и он остается с тобой. По крайней мере на какое-то время.
Так вот в чем дело. Вот на чем я должна сломать себе голову. Нет, дорогой Юрген, я знаю, как ты коварен, и не поддамся. Я сорву с женщины в темном красную шаль и брошу ее тебе в знак борьбы.
— Не очень-то мило с твоей стороны, — сказала я. — Тебе кажется, что, проведя отпуск с Матиасом, ты выведешь меня из игры. Нет, на это я не согласна. Кроме того, если ты думаешь, что перетянешь Матиаса во время этого отпуска на свою сторону, то должна тебе сказать, что у нас уже есть потрясающие планы насчет каникул. Матиас не пойдет против меня.
Юрген с трудом скрывал свою злость и отчаяние, но все же взял себя в руки.
— Ты серьезный противник, — подтвердил он. — Я подожду. Впрочем, завтра я заеду к Матиасу в интернат. Надеюсь, ты не будешь против.
Я кивнула. Моя союзница по борьбе смотрела на меня неподкупным взглядом, запрещая предаваться появившемуся вдруг чувству страха.
Я спросила Юргена о письме, которое получила его мать, и попросила его объяснить, от кого оно. Он не отвечал. Наверное, потому, что его третья рюмка опять была пуста. Его жена, сказал он, не поедет с ним в интернат. Его разморило и потянуло на сентиментальные воспоминания о нашей жизни. Я быстро поднялась. Если мне и хотелось что-то вспомнить, то одной, не с ним. Я отказалась от его предложения проводить меня. Когда мы выходили из бара, дама в темном пристально смотрела мне вслед, — кажется, она была довольна. Я чувствовала то же самое.
— Ты до сих пор очень нравишься мне, — сказал Юрген, когда мы прощались. Я решила забыть об этом признании чужого мне мужчины.
По пути домой мной опять овладело чувство свободы и надежды на лучшее. Мне казалось, что я могу легко преодолеть все границы и препятствия и на свете нет ничего, что могло бы ранить или остановить меня.
Застав у себя Грегора, я не сумела уговорить себя терпеть его присутствие.
Когда он ушел, я громко сказала себе: «Ты выиграла. Наконец-то ты победила. И если этот год будет последним, который мне суждено провести с Матиасом, то он принадлежит мне. Мне, Ренате Ульрих, которая за последние десять лет узнала, что значит терять».
В этот вечер я долго не ложилась. Рассматривала проспект отеля, куда мы с Матиасом поедем на Рождество, обдумывала свой гардероб. Решила купить пару новых вещей. Вообразила вдруг, хоть это и не имело для меня никакого значения, что Юрген смотрел на меня с явной симпатией. Радовалась, что вела себя с Грегором с непривычной для меня последовательностью и твердостью. С нежностью и тоской думала о своем сыне и близких днях нашего отпуска. Все наконец-то определилось.
Я заснула крепким, освежающим сном. Мне приснилось много снега, чистого и белого, как пух, над ним зимнее небо — ясное, светлое, безоблачное, с сияющим солнцем. Через снежные сугробы пробирался на лыжах, то появляясь, то снова исчезая, юноша. Он ехал очень быстро, и во всех его движениях чувствовалась радость. Я скользила по снегу рядом и не отставала от него, несмотря на то что у меня не было лыж. Перед нами возникали все новые горные склоны. Наконец мы выехали на один из них, который особенно мягко спускался вниз и которому не видно было конца. Так мы катились и скользили вместе. На наши лица падали снежинки, из-за них мы не видели ничего вокруг, а только чувствовали, что должны делать, и это чувство становилось зимой и снегом, а мы скользили все дальше и дальше.
На следующий день, прежде чем пойти в бюро, я получила письмо от Матиаса. Прочитав его, я впервые в жизни захотела умереть. Весь день я провела в постели, не ощущая своего тела. Наступил вечер, несколько раз звонил телефон, но я не снимала трубку. Не помню, как прошла ночь. На следующее утро рано, в семь часов, позвонили в дверь. Открыв, я увидела срочное письмо, засунутое за обивку. Это был большой коричневый конверт. Отправитель не был указан. Ничего не видя перед собой, я вскрыла его и поискала содержимое. Наконец я нашла крошечный кусочек бумаги — фотокопию денежного перевода. В нем была указана крупная сумма денег, отправленная на имя моего сына. Перевернув бумагу, я прочла на обратной стороне надпись печатными буквами: «Деньги за авиабилеты». Я оделась и, так как не знала, куда идти, пошла в бюро. Там, не снимая пальто, я села за свой письменный стол. Я не могла произнести ни слова. Инга привезла меня домой и вызвала врача.
Только через три недели я как-то пришла в себя и стала более-менее нормально реагировать на окружающее. Врач и Инга уговаривали меня поехать в санаторий, но я не хотела. Первую неделю я думала, что единственный выход для меня — отдаться на волю судьбы и не сопротивляться болезни.
Инга вместо меня ответила коротким словом «да» на телеграмму Юргена, в которой он после встречи с Матиасом еще раз просил моего согласия забрать его на каникулы. Она трогательно заботилась обо мне, и я не знаю, что бы я без нее делала, так как Грегор, и без того обиженный на меня, совершенно не переносил больных. Инга звонила ему и описала мое состояние, прямо сказав, что это нервный кризис, но он не проявил интереса ни к больной, ни к причине болезни. Сказав, что у него много работы, он так и не появился. Чуть позже мне принесли от него горшок с азалией. Мама напрасно ждала меня в больнице. Ее нужно было как-то успокоить, и это поручение Инга тоже выполнила с большим тактом. На вторую неделю я стала вставать и около двух часов проводила сидя у окна. Я смотрела на улицу, на жизнь, текущую за окнами своим чередом, жизнь, к которой я не имела никакого отношения. Потом я опять долгими часами лежала в постели и спрашивала себя, кем была та женщина, которая в «Голубом баре» верила, что она, Рената Ульрих, твердо держала судьбу в своих руках. Первое, что я сделала после болезни, это отказалась от номера в отеле, где мы с Матиасом должны были провести рождественские каникулы. «Напиши туда, — сказала Инга, — сейчас уже ноябрь, иначе тебе придется платить неустойку». Я написала и ничего не почувствовала при этом. «Что ты будешь делать в Рождество?» — спросила Инга. «Спать», — сказала я. Я испытывала ее терпение на прочность. Вдруг позвонил Матиас. Он сам и его вежливый голос, плохо скрывающий чувство вины, показались мне чужими. Я отвечала коротко, стараясь не выдавать своих чувств, и произвела на него, должно быть, такое же впечатление. Мы разговаривали как знакомые, которые долго не видели друг друга и поэтому не знали, как себя вести. Под конец он счел нужным сказать, что его отец не несет никакой вины за решение, которое он, Матиас, принял. «Вина твоего отца не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню», — сказала я и тотчас пожалела об этом. К чему все это теперь? Я хотела покоя и не желала ничего знать ни о своей дальнейшей судьбе, ни о тех, кто к ней причастен. Я попросила Матиаса не звонить и не писать мне до своего визита перед отъездом. Я знала, что какое-то время он будет грустить и отчаиваться, но не чувствовала от этого ни удовлетворения, ни боли. Я словно окаменела.
— Тебе нужно чем-то заняться, — сказала Инга, — хоть чем-то, пусть даже чепухой. Делай что-нибудь. Приведи в порядок свои свитеры. Разбери колготки. Выгреби все из всех ящиков и сложи все по-новому. Иначе ты погибнешь.
— Погибну? — спросила я.
— Да, — ответила Инга, — а у тебя есть еще возможность выжить.
Но предписанная Ингой терапия только еще больше утомила меня. Каждое движение приводило меня на грань полного истощения, и кровать, как единственное прибежище, приобретала все большее значение в моей жизни. Я знала, что это плохо, но ничего не могла поделать с собой. Многие часы я проводила между подушками, иногда скидывая с себя одеяло, под которым мне становилось слишком жарко, потом вновь, дрожа от холода, натягивала его до подбородка. Чтобы не разоблачить себя перед Ингой, я клала на ночной столик рядом с собой давно прочитанные книги, а вечером, когда она приходила, докладывала ей об их содержании. С врачом я вела себя покорно и делала вид, что полностью согласна с его предписаниями, обманывая его своим показным оптимизмом. Порошки, которые он мне прописывал, я бросала в унитаз — каждый день всю дневную дозу. Я методично загоняла себя в хаос. «Погибнуть — это нечто другое», — сказала Инга. Хорошо, я достигну этого «другого».
Юрген, так чудно загоревший на Карибских островах, иногда навещал меня. Я прогоняла его, отмахивалась от него руками, но он был настойчив и появлялся снова и снова. Однажды, видимо из-за своего загара, он вдруг попал в моих воспоминаниях в один из сияющих дней, который я с трудом отнесла к лету за три года до развода.
Я пробуждаюсь ото сна ранним светлым утром и знаю, что меня ждет сегодня что-то хорошее. На улице сияет солнце, небо безоблачно, все так, как я представляла. Матиас давно встал и играет в своей комнате. Юрген еще спит, он опять не слышал будильника. Это часто случается с ним в последнее время. У него слишком много работы. Сегодня он может наконец отдохнуть, мы поедем купаться на один пруд, затерявшийся среди лугов. О нем почти никто не знает. Тайну его местонахождения нам выдала Камилла. Я быстро приготовила завтрак. Стены квартиры давили на меня, я соскучилась по воздуху и солнцу. День обещал быть долгим и жарким. Матиас притащил на кухню очки и трубку для подводного плавания. Мяч для игры на воде я прошу его надуть на улице. Наконец появляется Юрген. Он, против обыкновения, немногословен и рассеян. Он спрашивает, чем я так занята в это воскресное утро. «Но ведь мы хотели поехать купаться», — отвечаю я удивленно. Он говорит: «Да, действительно» — и начинает спокойно читать газету. Матиас и я теряем терпение, мальчик относит сумку-холодильник и купальные принадлежности вниз, в гараж, но когда он возвращается, отец все еще сидит с полной чашкой кофе. «Что случилось? — говорю я Юргену. — Ты не хочешь ехать, устал?» — «Да, — отвечает он неуверенно и добавляет: — Я надеюсь, Камиллы там не будет». — «Нет, — успокаиваю я его, — она и ее муж сегодня куда-то приглашены». — «Не пойму, почему ты не хочешь прекратить отношения с ней», — произносит он, наконец собравшись. В последнее время он говорит об этом чаще, чем я встречаюсь с Камиллой. «Это она преследует меня, а не я ее, — объясняю я и как бы невзначай спрашиваю: — Ты видишь Верену в последнее время?»
— Я, с чего бы? — отвечает он довольно раздраженно, — не говори чепухи, Рената, это смешно. — С недавнего времени он все чаще находит меня смешной, так что скоро я, пожалуй, поверю, что я клоун.
— Пойдем, — мягко прошу я, — попробуй, наконец, расслабиться.
Он взрывается таким приступом гнева, какого я до сих пор в нем не предполагала. Юрген всегда был вежлив со мной, никогда ничем не обижал, никогда не позволил себе никакой грубости. Я очень ценила в нем эти качества. Поэтому его поведение сейчас особенно пугает меня. Он срывает с себя рубашку, бросает на пол ремень, с трудом стаскивает брюки, пытается надеть вывернутый наизнанку домашний халат, наступает на него, топчет его ногами, потом хватает пенал от зубной щетки, бросает в раковину, плюет на него, затем, скорчившись, со стоном опускается на стул, сидит, наклонившись вперед, и кричит тонким, не своим голосом: «Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое!»
Он выкрикивает эту фразу много раз, все тише и тише и наконец замолкает. Мы с Матиасом наблюдаем эту непривычную для нас сцену, совершенно сбитые с толку. Потом Матиас, очнувшись, мочит свой носовой платок в холодной воде и осторожно кладет его на лицо отца. Затаив дыхание, мы ждем, что будет дальше. Юрген какое-то время продолжает молча сидеть, потом встает и извиняется. «Все прошло, — говорит он. — Едем!»
Камилла очень точно описала маршрут. Пруд, к которому ведет только одна дорога через поле, идиллически расстилается перед нами в тени высоких тополей и густого кустарника. Мы раздеваемся, отец с сыном идут в воду, которая, несмотря на коричнево-зеленый оттенок, кажется чистой. Я тем временем распаковываю сумку, достаю скатерть. Когда Юрген и Матиас, наплававшись, возвращаются, еда и напитки уже расставлены. Они не голодны, только хотят пить, я не притрагиваюсь к еде. Потом Юрген и Матиас играют в мюле [3], а я пытаюсь решить кроссворд. Кроме нас здесь еще компания молодых людей, юноши и девушки, они держатся поодаль от нас, слышны только их радостные голоса. Юрген и я не разговариваем друг с другом, Матиас ведет себя так, как будто ничего не случилось. Время тянется медленно. После полудня появляется молодой человек из соседней компании и говорит, что они хотят ехать домой, но машина никак не заводится, не мог бы Юрген ее отбуксировать. Юрген, прежде всегда готовый прийти на помощь, ищет отговорки, но потом все же без всякого желания встает. Он следует за молодым человеком на приличном расстоянии. Теперь уже я играю с Матиасом в мюле, мы еще раз идем купаться, играем в мяч. Постепенно становится прохладно, мы одеваемся. Юргена все еще нет. Матиас спрашивает, не пойти ли искать папу, но я не разрешаю ему. Наконец, после двух часов отсутствия, появляется Юрген.
Он объясняет, что все оказалось не так просто, на ближайшей заправочной станции им не смогли помочь и ему пришлось отбуксировать машину до ремонтной мастерской. Пока ждали ремонта, молодые люди в знак благодарности пригласили его в кафе. Что он мог поделать? Вечер был испорчен. Я пристально смотрю на него и не узнаю прежнего Юргена. Я не верю ему.
— Вы не встретили там Верену? — спрашивает меня Камилла при следующей встрече. — Она была в тот день на пруду.
Моя мать тоже приходила ко мне, и мне опять не удалось ее прогнать, как бы я ни отмахивалась от нее руками. Она присела, как всегда элегантная и ухоженная, на краешек кровати. Я, несмотря на все старания, так и не смогла стать такой же, как она. Она положила ногу на ногу и улыбнулась своей обычной чуть снисходительной и отсутствующей улыбкой.
— Вот видишь, как все получается, — сказала она, — разве я не предупреждала тебя насчет Камиллы? Я всегда терпеть ее не могла. Она с детства была дрянной девчонкой. Это и неудивительно, ведь ее мать была настоящей змеей.
Я сворачиваюсь под одеялом в клубок. Я не хочу видеть свою мать. До самой ее смерти мне было тяжело с ней общаться. Это она внушила мне страх иметь детей. Только когда ее в пятьдесят лет свалила болезнь, я отважилась завести ребенка. «Как хорошо, — думала я, — что она умерла не старой. Вряд ли Ирена Бухэбнер перенесла бы это».
— Камилла совсем неплохая, — сказала я, как в детстве, потому что в присутствии матери никогда не чувствовала себя взрослой, всегда оставаясь подвластным ей существом. Камилла была нужна мне, чтобы выдержать это давление.
— А это что? — спрашивает мама и вытаскивает из-под подушки квитанцию на оплату авиабилетов для моего сына. — Камилла не успокоится, пока не отнимет у тебя все.
— Да, — ответила я, — она возьмет у меня все, а ты мне ничего не дала.
— Это несправедливо, — говорит мама, подняв брови. — У тебя было прекрасное детство, ты жила в достатке, о тебе заботились. В том, что была война и твой отец втянул нас в свои несчастья, я не виновата.
— Но ты тогда прогнала от меня всех, — упрекаю я ее.
— Кого ты имеешь в виду? — спрашивает она высокомерно.
— Ты же знаешь, мама. Всех, кого я так любила, — господина Вегерера, Ахтереров, Камиллу.
— Я сделала это для твоей пользы, Рената. Этот мир должен был погибнуть для тебя, ведь они все нас ненавидели.
— Но они были нужны мне, — упрямо повторила я.
— У тебя была я.
Она хотела посмеяться надо мной? Что я получила от матери, которая бросила своего несчастного мужа, которая жила со своей дочерью и постоянно давала ей понять, что это из-за нее она пренебрегает новыми связями с состоятельными мужчинами и тем самым лишает себя светской жизни, которую она вела скромно, но с большим удовольствием.
— Ты помнишь Пако? — спросила я и вдруг почувствовала через тридцать восемь лет, как пахла его шкура, когда он, мокрый от дождя, приходил из сада.
— А, эту дворнягу, — сказала Ирена равнодушно.