— Кто знает, жив ли он еще, — ответила мама.
— Я хочу к Ахтерерам, — жаловалась я. — Хочу еще раз съездить в деревню, на их хутор.
— Зачем? — спросила Ирена. — Столько времени прошло. Они уже тогда жили как будто на другой планете. Перестань жаловаться, Рената. Ведь Камилла же нашла тебя.
Я в панике прячусь под одеяло. Она встает, неприятно задетая этим:
— Бедный ребенок, бедный, вечно ты кого-то теряешь.
— Уходи, — сказала я, — я плохо переношу запах твоих духов.
— Оставить тебя одну? — спрашивает она, как будто это тревожит ее.
— У меня остался Матиас, — привела я последний довод в свою защиту. — И еще моя свекровь.
Ирена, скептически покачав копной рыжеватых волос, произнесла, уходя:
— Ах, Рената, когда ты поумнеешь.
В дверях молча стоял Франц Эрб. Он был в охотничьем костюме оливкового цвета и в высоких коричневых ботинках со шнуровкой — таким он запомнился мне. Франц прижимал к груди смятую фетровую шляпу и, казалось, ждал, когда ему дадут слово.
— Подойдите же ближе, — говорю я, усевшись среди подушек и застегнув верхнюю пуговку ночной рубашки. Я очень надеялась, что у меня не слишком жалкий вид. — Очень мило, что вы пришли навестить меня.
— Я вам не помешаю, фрау Рената? — спрашивает он своим приятным голосом.
— Нет, — отвечаю я. — Я всегда с симпатией относилась к вам.
Не подумает ли он, что я намекаю на нечто большее? В любом случае я вижу, что он рад.
— Если бы я не уступил ей тогда, — говорит он, — все могло бы сложиться по-другому.
— Но вы уступили, — констатирую я, совсем не желая поставить ему это в упрек. Наоборот, мне даже хочется утешить его, и поэтому я добавляю: — Ведь вы пытались что-то сделать, а это уже много.
— Поймите меня, — просит Франц Эрб, — в первую очередь я думал о Верене. Потом о себе. И только после этого о вас.
— Уже одно то, что обо мне хоть кто-то думал, замечательно, — говорю я.
— Я не был единственным, — отвечает Франц Эрб, — вы должны знать это, фрау Рената. Есть еще один человек, который думал о вас.
Я отступаю, становлюсь недоступной:
— Я не верю вам. А если это и было так, то вы чего-то не поговариваете.
— Вы правы, — говорит Франц Эрб грустно, — но тут вмешались высшие силы. Вы ведь знаете, что есть силы, которые могущественнее нас.
Франц Эрб приближается ко мне, и я вижу, как все эти высшие силы, с которыми он не смог справиться, отражаются на его лице.
Я не могу заставить себя посмотреть на него. Мне не хочется даже пошевелить головой.
Усилием воли я возвращаюсь еще раз в тот подаривший мне надежду день, когда Камилла неожиданно объявилась у меня и задыхающимся от гнева голосом заявила, что ее муж и Верена исчезли. Просто исчезли, не оставив никакой записки. Купальный сезон еще не кончился, но была уже осень, в школах шли занятия. «Вчера днем, — рассказывала Камилла, и у корней ее волос постепенно выступали красные пятна, — Верена не пришла домой». Сначала она не придала этому значения и лишь потом, когда стало поздно, забеспокоилась, так как Верена всегда была пунктуальна. Куда бы она ни позвонила, никто не знал, где Верена. Юрген тоже ничего не знал. «Юрген? — спросила я с удивлением. — Он-то здесь при чем?» — «Он мог узнать что-то случайно, почему бы нет?» — объяснила Камилла, не переставая смотреть мне прямо в лицо. Наконец ей пришло в голову расспросить обо всем своего мужа. Она позвонила ему в бюро. Ей сказали, что после обеда он уехал. Только тогда до нее стало доходить, что произошло. Она ждала до поздней ночи, но никто из них не объявился. Она обыскала письменный стол мужа и обнаружила, что пропала большая сумма денег. Значит, Франц задумал что-то серьезное. И Верена была с ним.
Она приехала ко мне, чтобы сообщить, что вернет Верену любой ценой. Камилла никогда не заботилась о том, чтобы оставить мне хоть какую-то надежду.
Франц Эрб опять повернулся ко мне.
— Сначала все шло хорошо, — сказал он. — Швейцарский институт, который я нашел для своей дочери, был очень известным учреждением. Верена давно была в курсе моих планов. Когда я забрал ее из школы, она решительно бросила свою маленькую сумочку в машину и сказала, что без багажа путешествовать лучше, она рада убежать от всех. Во время поездки мы веселились как дети, и на какое-то время я вообразил, что смогу остаться жить со своей дочерью и мне не нужно будет возвращаться под гнет брака и работы.
Мы хотели переночевать в небольшом местечке у границы и оттуда позвонить Камилле. Но когда я заказал разговор, Верена удержала меня. «Не делай этого, — сказала она, — давай еще хоть несколько часов побудем на свободе».
В моей жизни иногда бывали чудные вечера. В охотничьих хижинах, с моими друзьями, задолго до того, как я женился. Но этот вечер с дочерью где-то в Тироле, в местечке, название которого я забыл, был самым прекрасным. Неважно, что мы ели, что пили. Не имело значения даже то, что мы говорили. Мы были просто счастливы. Я был убежден, что спас Верену от опасности. Освободившись от страха и укоров совести, она опять стала уверенной в себе, веселой девушкой, такой, какой я хотел видеть свою дочь. Я уже предчувствовал ее блестящее будущее и был очень доволен своим решением увезти ее из Вены, а также ее согласием на этот шаг. Но когда мы уже стояли перед нашими комнатами, я так и не смог пожелать ей спокойной ночи. Я заметил, как вдруг изменилось ее лицо, как исчезли с него радость и беззаботность.
— Нет, у нас ничего не получится, — сказала она с отчаянной серьезностью. — Тебе не под силу вырвать меня из этой любви, отец. Поедем обратно.
— И тогда вы поняли, что здесь ничего не поделаешь и сдались, — продолжила я. — Вам стало ясно, что она возьмет себе то, что должна взять, что она не сможет обойтись без помощи своей матери, хочет она этого или нет. У вас больше не было возможности спасти Верену от ее судьбы, не было возможности помочь Ренате Ульрих.
— И Францу Эрбу, — произнес он.
— Да, — согласилась я, — и вам тоже.
— Мне хорошо знакомо ваше состояние, — тихо говорит он. — Тебя пытаются снова и снова ранить. Это опасно, потому что раны уже не успевают заживать. Поэтому я должен покинуть вас.
— Вы возьмете меня с собой? — робко спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Франц Эрб. — Раньше я бы с удовольствием забрал вас. Но сейчас я должен принять другое решение. Пообещайте мне, что вы не пойдете за мной.
Какое-то время я не отвечала. Но потом уже не могла больше видеть, как он стоит, мнет в руках шляпу и умоляюще смотрит на меня.
— Хорошо, — сказала я, — я обещаю.
На третью неделю болезни я поняла, что все же не хочу, или еще не хочу, умереть. Я спросила Ингу, как отразилось на работе в бюро мое отсутствие. «Очень плохо, — ответила она, — я не могу взять на себя всю твою работу, и если твоя болезнь продлится, то нам придется кого-то пригласить». Я знала, что если я хочу жить, то должна заслужить это право и лучшей работы, да еще с такой подругой, как Инга, мне не найти. Хотя я была пока недееспособна, прикована судьбой к постели и еще не преодолела боль, одно представление о том, что я опять попаду в финансовую зависимость, пусть даже от социальных учреждений, было для меня невыносимым.
На большом листе бумаги я начертила план. Вверху, в центре, я написала: «Надежды». Слева: «Порвать с Грегором». Эта надежда показалась мне выполнимой, поэтому справа я поставила плюс. Потом я написала: «Матиас вернется». В этом я была уверена, — в конце концов, ему предстоит сдавать экзамены на аттестат зрелости. Так, значит, еще один плюс. Дальше: «Матиас осенью не поедет в Штаты». Здесь у меня нет никаких перспектив, я поставила знак минус. Я продолжала: «По крайней мере провести с сыном лето». Неплохая мысль, поэтому справа я поставила плюс и минус друг под другом. «Больше общаться с мамой» — жирный крест. «Избавиться от Камиллы». Зачеркиваю и пишу: «Разгадать Камиллу». Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову это слово. «Разгадать» — девять букв, к которым были прикованы все мои мысли. Я расчленяла слово по буквам, чтобы потом опять составить их в той же последовательности и вновь удивиться результату как чему-то новому, еще не до конца понятому, но достойному того, чтобы к этому стремиться и бороться. Собрав все свое мужество, я осторожно продиралась сквозь эти буквы, пока, переведя дыхание, вновь не остановилась лицом к лицу перед этим словом. Было ли в нем решение? Найдено ли наконец решение для меня и того отрезка жизни, который мне еще осталось прожить? Поможет ли мне попытка разгадать Камиллу, которая всегда была для меня загадкой и которую я даже не хотела представлять себе иначе? Глупо было бы предположить, что она когда-нибудь сама бросится мне в ноги. Эти размышления измучили меня до глубины души, но загадочное очарование ее личности все же не отпускало меня, и я удивленно и растерянно рассматривала лист бумаги и свои детские записи, которые нужно было довести до конца. Я сделала это, поставив рядом с надписью «разгадать Камиллу» одновременно прочерк и крест. Вопрос для меня оставался открытым, но решение его было возможным. Потом я подвела итог. Пять плюсов против четырех минусов. Есть основание, чтобы не сдаваться? «Да», — сказала Рената Ульрих и пошла принять душ, включая попеременно то горячую, то холодную воду.
Июль 1943 года был жарким и сухим. Урожай обещал быть хорошим, зерновые с налившимися колосьями стояли плотной стеной. Лугам не помешал бы дождь, но кормов для зимы было достаточно уже теперь.
Ганс Ахтерер был доволен. Он часто ходил вечером на ближайшие поля и наблюдал, как зреет ячмень, рожь и пшеница. Уборка его не беспокоила: с помощью украинских рабочих он быстро справится с урожаем. В этот раз он хотел привлечь к уборочным работам своего сына Петера, который с нетерпением ждал их начала и обещал привезти с собой нескольких друзей из окружной гимназии.
Больше, чем уборка урожая, Ганса беспокоила другая проблема, но и ее решение тоже, кажется, теперь не за горами. Несколько дней назад, поздно вечером, его друг Густав Бухэбнер неожиданно появился у него с двумя мужчинами. Одним из них был барон Ротенвальд, сосед Густава, о котором он уже слышал, другой был коммерсантом из Словении. Он плохо знал немецкий, и барон переводил ему. Их интересовали станки, которые были спрятаны на поле в амбаре. Ганс Ахтерер в последнее время очень расстраивался из-за них, так как амбар был нужен ему для хранения урожая. Кроме того, он уже дважды во время своих вечерних прогулок встречал там сына бюргермайстера, у которого не было причины гулять в тех местах.
После наступления темноты, вооружившись карбидными лампами, все отправились к амбару. Ганс Ахтерер и инженер очистили станки от сена. Барон и словак заинтересованно наблюдали за ними, обмениваясь время от времени непонятными замечаниями. Потом коммерсант долго и со знанием дела осматривал станки и разговаривал с бароном. Инженер тем временем так разнервничался, что Ганс Ахтерер стал бояться необдуманных высказываний с его стороны. Сам он наблюдал за всем спокойно, думая о том, что скоро освободится от неприятных хлопот, связанных с этим делом. Барон отказался сообщить нетерпеливо ждавшему инженеру о решении словака прямо здесь, в амбаре. Поэтому всем опять пришлось пройти в дом Ахтерера. Грета поставила на стол подкопченное мясо приятного сочно-розового цвета, нарезанное тонкими просвечивающими кружками, что было встречено гостями с большой радостью. После бесконечных вступительных слов господин из Словении объяснил, что купит все станки, кроме двух, которые не может использовать, и заберет все в ближайшее время. О цене он договорится с бароном, которому, насколько он знает, инженер дал все полномочия. На протест Густава Бухэбнера барон отреагировал неожиданно резко и сказал, что будет так, как он скажет, а если это не нравится инженеру, то сделка вообще не состоится. В этот момент Ганс Ахтерер впервые вступил в разговор и дал своему другу понять, что из соображений собственной безопасности он тоже заинтересован в быстрейшей отправке. Густав Бухэбнер был вынужден сдаться.
Словак назвал приблизительный срок транспортировки, и все стали собираться к отъезду. Впервые за долгое время знакомства между друзьями возникла размолвка, прощальное рукопожатие было не таким крепким, как прежде. Ганс Ахтерер, не желая усиливать отчуждение, не стал напоминать другу о том, чтобы он побыстрее забрал два оставшихся станка.
— Как Рената? — спросил он. — Она ведь уже на каникулах?
— Да, да, — ответил инженер. — Знаю. Но сейчас ничего не могу сказать, у меня полно других забот.