Камилла написала это на большом белом листе бумаги. На следующее утро мать молча поставила под написанным свою подпись.
— Деньги у меня есть, — сказала Камилла, — я возьму то, что накопила.
Мария Лангталер молчала. Услышав, как хлопнула садовая калитка, она выбежала на улицу.
— Камилла, — крикнула она, — ты знаешь, как ехать?
Но девочка, казалось, уже не слышала ее. Она шла по дороге, держа в правой руке коробку, а левой прижимая к себе холщовую сумку, висящую на плече. Было очень рано, и на улице, кроме Камиллы, никого не было. Мария смотрела, как фигурка дочери становится все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду.
Быстро пообедав, все вновь уехали на уборку пшеницы. Утром Рената тоже была в поле. Она помогала ставить снопы, охлаждала в роднике напиток, привезенный из дома в глиняных кувшинах. За завтраком она смешивала сухое вино с холодной водой, нарезала буханку грубого черного хлеба на тонкие ломти и раздавала их — Гансу Ахтереру, украинцам, Петеру и его друзьям. Завтракали они на скорую руку в тени полевых пугал. Мальчики наперебой просили Ренату помочить их хлеб в вине. Она сначала смеялась, потом начала злиться, пока Ганс Ахтерер не вступился за нее и не велел оставить ее в покое.
— Тетя Грета, — спросила Рената, отложив полотенце в сторону, — я еще нужна тебе?
— Можешь идти в сад, — сказала Грета, — ты хорошо сегодня поработала.
Но у Ренаты на уме было другое. Она вышла из кухни, дошла до дороги и побежала к воротам монастыря. Во внутреннем дворике монастыря было прохладно, в тени заросших кустов стояли каменные скамейки. Девочка отыскала скамейку, стоящую рядом со старым, покосившимся и осевшим в землю памятником, немного посидела на ней, болтая ногами, потом вскочила и побежала дальше мимо сфинксов, которые охраняли вход в крепость и которые ей не нравились. За дорогой, огибающей монастырь, начинался лес. Там стоял каменный крест в честь Девы Марии. Вокруг него буйно разрослись полевые цветы. Рената быстро нарвала целую охапку и положила их в маленькую нишу под распятием. Она знала, что когда снова вернется сюда, цветы уже поблекнут и завянут и ничем не будут отличаться друг от друга.
Сойдя с дороги, она стала пробираться через лесные заросли вниз по течению реки. Она точно знала дорогу, потому что часто ходила здесь. В глубокой низине кустарник расступился, открылась лужайка с короткой, мягкой травой. Густая листва высоких деревьев почти не пропускала солнечный свет. Глубоко вздохнув, девочка побежала вниз по ложбине. Она чувствовала, как ее ноги щекочет трава и как по ним пробегают муравьи. Потом она легла на спину и стала смотреть в густую синеву неба, которая нарушалась быстро проплывающими облаками. Где-то поблизости шумел, ища путь к реке, ручей. Совсем рядом пробирался, шурша листьями, какой-то зверь. Рената отогнала от себя страх и снова предалась веселой путанице своих мыслей, которые приходили ей в голову только здесь. Главными действующими лицами в них всегда были деревня с ее жителями, лес со своими тайнами и опасностями, иногда вспоминался город. Но о нем Рената думала без особого желания. Она не скучала по родителям и с тех пор, как была здесь, почти забыла о них. Помнила она только о Камилле и именно поэтому возвращалась в своих мыслях к воспоминаниям о городе. В такие минуты Рената представляла, что делает сейчас Камилла, и всегда видела одну и ту же картину: Камилла с большим чемоданом в руках садится в поезд, который едет в деревню. Ее взгляд остановился на ярко-красных гроздьях рябины. Ягоды выглядели как жемчуг для принцессы, а принцессой была, конечно, Камилла. В тот момент, когда она решила собрать, высушить, а потом нанизать ягоды на нитку, чтобы подарить эти бусы Камилле, она услышала чьи-то шаги и от страха крепко закрыла глаза. Шаги приближались, и вскоре она почувствовала, что над ней кто-то склонился. Потом чужой голос произнес: «Девочка, что ты здесь делаешь?» Рената открыла глаза. Перед ней стоял солдат, его голова была перевязана, но глядел он весело. Он улыбался ей. Рената вскочила, не зная, что ответить, и наконец решила назвать свое имя, на что солдат рассмеялся и ушел. Она смотрела ему вслед, он был большим и серым и шагал по лесу, как великан. Он испугал ее и похитил у нее Камиллу.
Придя домой, она пробралась в кладовку, в которой лежала буханка сдобного хлеба и форма для его выпечки. Вдыхая запах сливок и сыворотки, она радовалась хлебу, от которого хотела отрезать ломоть и съесть его перед амбаром, усевшись на большое бревно. Вечером все будут есть молочный суп — густой, наваристый, с зернышками тмина, которые можно подогнать ложкой к центру тарелки и сделать из них маленькие черные островки.
— Со следующим эшелоном раненых приедет военный священник, — сказал Ганс Ахтерер жене.
— Ну и что, — ответила Грета. Она мыла тяжелые бидоны из-под молока и не имела ни малейшего желания разговаривать. Ее муж, справившись со всеми дневными делами, сидел в кухне. Они были одни.
— С сегодняшнего дня настоятелю не разрешают больше ходить по монастырю. Он может посещать только церковь и ризницу. Он уже освободил свою комнату, два других священника ждут нового назначения. Им не позволили остаться здесь.
Грета обернулась и вопросительно взглянула на мужа:
— Да, но почему, кто имеет право им приказывать?
— О чем вспомнила. Право имеют все, кроме нас.
— Ты думаешь, что-нибудь уже заметили? — тихо спросила Грета.
— Может быть. Вдруг проболтался кто-то из солдат, с которыми настоятель общался больше, чем с другими. А может, и нет. Вероятнее всего, это распоряжение городской партийной ячейки.
Ганс подошел к жене и взглянул на нее.
— Грета, — медленно произнес он, — ты не против, если настоятель будет исповедовать раненых, которые хотят этого, у нас? Ведь многие могут выходить за пределы лазарета.
Бидоны, один за другим, с громким стуком ударялись о пол. Крестьянка отвернулась от мужа и, стоя лицом к двум чанам, от содержимого которых поднимался запах металла и кислятины, сказала:
— Я понимаю, что ты хочешь и должен что-то сделать. Ты тот человек, который не все может принять. Который идет на риск за свои убеждения. Я не знаю, много ли пользы от листовок, которые ты передал отцу настоятелю для солдат. Я не знаю, действительно ли эти сельские парни, на которых рассчитывает настоятель, поняли, что они воюют не за родину и мир, а за гибель этой родины и уничтожение всего, что им было дорого. Я ничего не говорила и ни во что не вмешивалась, но то, что ты предлагаешь сейчас, кажется мне опасным. А одного я вообще не могу понять. Зачем ты одновременно занимаешься какими-то темными делами со своим другом, ведь здесь речь идет только о деньгах и прибыли, больше ни о чем.
— Ты не права, — возразил Ганс Ахтерер, — от этих дел я ничего не имею. Я делаю это только ради своего друга и с целью борьбы против режима. Это все.
— Ради друга, — с горечью сказала Грета. — Хорош друг. Два станка все еще стоят в амбаре. Каждый раз, когда я прохожу мимо, я схожу с ума от страха. Почему он не забирает их?
— Мне никак не связаться с ним, — ответил муж. — Но я обещаю тебе, что все будет в порядке. Подумай над моей просьбой. В одиночку отцу настоятелю не удастся ничего сделать. Ему нужен помощник.
— А кто тебе поможет, случись что-нибудь? Твой друг? Бог?
Грета Ахтерер сняла с плиты чугунок, в котором варила суп на завтра, и заложила отверстие с вырывающимся наружу пламенем чугунными кольцами.
— А может быть, красавица Ирена? — сказала она, обращаясь больше к себе самой, чем к нему, и вытерла щеки передником.
Ганс молчал. Этого жена уже не могла вынести. Остатков наигранного спокойствия хватило только до двери, но на улице, во дворе, ее терпение кончилось. Она согнала куриц с насеста, выгнала детей с сеновала, прогнала украинцев, расположившихся на террасе, и наконец убежала на скамейку в саду. Там она разулась, очистила обувь от грязи. Гроза прошла стороной, стало гораздо прохладнее. «Хорошо бы немного отдохнуть, — думала Грета, — хоть один разок».
Она видела, как муж подошел к ней, но даже не пошевелилась, когда он сел рядом.
— Я все же предложу настоятелю свою помощь, — сказал Ганс.
— Знаю, — ответила жена.
Вечером Ганс Ахтерер решил, не дожидаясь согласия друга, увезти станки. Он знал, что ему не обойтись без помощи украинцев. Ему было хорошо известно, сколько врагов у него в деревне и что среди них есть такие, которые только и ждут случая, чтобы навредить ему. А в эти времена нет ничего проще.
На следующий день приехала Камилла. Дома была только Грета. Она с удивлением смотрела на девочку, которая смущенно стояла перед ней, не отваживаясь поставить на пол свою коробку и, запинаясь объясняла, что приехала навестить Ренату.
— Я слышала о тебе, — сказала Грета Ахтерер, когда Камилла назвала свое имя, — от Ренаты. Входи.
В комнате Камилла положила на стол записку от матери, развернула ее и сказала:
— Я приехала не просто так. Я хочу у вас работать.
Но Грету Ахтерер не так-то легко было провести. Названные девочкой причины казались ей недостаточными для объяснения настоящих мотивов этого неожиданного визита. В выжидающей позе девочки не было ни тени покорности, в ней, наоборот, скрывалось какое-то намерение. Грета задалась целью узнать, в чем оно состоит.
Радость Ренаты была безграничной. Она ни на мгновение не усомнилась в том, что Камилла приехала из-за нее, и уже в первую четверть часа постаралась показать ей двор, дом, чтобы сразу же ввести подругу в курс этой чудесной, захватывающей деревенской жизни. Вечером, когда девочки лежали в широкой удобной кровати, Рената, не замолкая ни на минуту, продолжала обо всем рассказывать. Камилла с трудом боролась со сном, но, когда Рената вдруг, без особого любопытства, спросила о своем отце, она сразу же проснулась.
— Мой отец приехал в отпуск, а твой — уехал. А потом мой тоже уехал, — сказала Камилла.
— Значит, там не осталось ни одного папы, — засмеялась девочка.
Императорские покои монастыря сохраняли свое роскошное убранство до 1940 года. В сентябре этого года в монастыре разместили беженцев немецкого происхождения из Бессарабии. Оставшимся там священникам разрешили и дальше осуществлять управление монастырем, но это продолжалось недолго. В 1941 году гестапо, согласно параграфу номер два распоряжения об изъятии частных и негосударственных владений в пользу рейха, произвело окончательную конфискацию монастыря.
К 1943 году, когда пункт переселения беженцев прекратил свое существование, императорские покои окончательно утратили свой первоначальный блеск. Барочная мебель, картины, зеркала и украшения были вывезены, чтобы дать место более простой обстановке. По дороге на склад самые ценные вещи украли, а оставшиеся хранились там не долго, так как все в конце концов было разворовано и сбыто по дешевке на рынке. Переселенцы на исконную родину, согнанные сюда ради иллюзии, не имели никакого понятия о месте, куда их выслали. Они с недоверием относились к местному населению, а местное население — к ним. Вместо своих зажиточных дворов они жили теперь все вместе в тесных, холодных залах монастыря с последними остатками украшений, потерявших первоначальный смысл, и прежде чем закрыть глаза после еще одного пустого, без единой надежды прожитого дня, смотрели вверх, на белую лепнину и живопись в медальонах, содержания которой они не понимали. Они не щадили этих стен, переживших века. Чтобы вывести на улицу печную трубу, уничтожалась декоративная отделка, а из-за вешалки для одежды отбивались богатые украшения на стенах залов. На наборном паркете варили, стирали, ели, играли, дети разрисовывали его для своих игр.
Главврач, в ведение которого перешли императорские покои для устройства в них лазарета, в первый же день велел с немецкой основательностью закрасить нежные тона стен и потолков белой краской. И только настойчивые просьбы одного из санитаров, который в мирное время преподавал историю искусств, удержали его от того, чтобы навсегда скрыть под толстым слоем краски изображение подвигов Фаэтона, Юпитера и Климены. В каждый зал установили в зависимости от его размера — от пятнадцати до двадцати железных коек. Здесь была хорошая естественная вентиляция из-за высоких больших окон. Но запах карболки и свернувшейся крови надолго впитался в эти стены и чувствовался годы спустя.
Перед императорскими залами проходил длинный коридор. Из него был виден чудный дворик с фонтаном в центре. Крестьянский мальчик самозабвенно танцевал, размахивая пивной кружкой, под струями воды. Сейчас фонтан не работал. Для солдат, независимо от их происхождения и возраста, фонтан был символом радости жизни. Не было часа, чтобы кто-нибудь из выздоравливающих не стоял у окна и не любовался им.
В середине августа пришел новый эшелон с ранеными. Среди счастливцев, которые долечивали здесь полученные преимущественно на Востоке раны, чтобы опять как можно быстрее отправиться на фронт, был и прапорщик Винцент Ротенвальд. Он хорошо перенес перелет и нескончаемую поездку в санитарном поезде. Он не знал, как долго пробыл в пути. Все это время он думал только о том, что все дальше и дальше удаляется от фронта, а потом удивленно, не в состоянии понять происшедшего, смотрел на разрушенные города и железнодорожные станции Германии. Однако в Австрии, думал он, все не так, и это было для него самым важным. Когда он достиг родных земель, ему показалось, что он попал в страну, далекую от ужасных событий. Кошмарные сны, которые преследовали его, неожиданно исчезли, а на их место пришли воспоминания о родном доме и детстве. Они становились все живее, давая ему ощущение покоя и защищенности.
После прибытия в Бойген милая медсестра провела Винцента в последний из императорских покоев и указала ему на кровать в углу. Потом она осторожно сняла куртку с раненой руки, помогла ему, несмотря на его протест, раздеться, тщательно вымыла его и дала чистое белье. Она принесла чай и белый хлеб с джемом и показала ему все необходимое. Положив наконец голову на жесткую подушку, он всеми силами постарался справиться с потоком сентиментальных чувств, которым не хотел отдаваться полностью, и углубился в созерцание лепных украшений на потолке. Из-за толстого слоя краски, сделавшей их контуры размытыми, образы Ветхого Завета еще можно было различить. У Винцента не было определенного отношения к легенде о Самсоне, самые важные моменты которой были здесь изображены. Он не понимал символического смысла убиения льва, поражения ослиной челюстью тысячи человек и истории с воротами Газы. Предательство Самсона Далилой также ничего не говорило ему. Но потом в одном из элементов украшений он рассмотрел корону с крестом, меч и пальмовую ветвь. В прежние времена эти знаки означали, что от императора ждут мира и справедливости. К этому Винцент относился равнодушно. Он не верил в то, что мира можно достичь мечом. Но он очень хотел, чтобы мир наступил, и поэтому пальмовая ветвь как его символ была ему наиболее близка и понятна. Он воспринял ее, прежде чем заснуть крепким сном, как знак благословения.
На следующий день ему в порядке исключения разрешили позвонить в Вену. К телефону подошла мачеха. После того как он назвал свое имя, она несколько секунд молчала, не в силах говорить. «Неужели ты действительно на Нижнем Дунае, Винцент?» — спрашивала она через каждое слово, и он всякий раз должен был это подтверждать. Он хотел знать, когда они с отцом смогут приехать. «Завтра, если получится, — сказала баронесса. — Во всяком случае, в ближайшие дни».