Она побежала вперед. Было жарко. Матиасу вдруг все надоело. Расстояние между ними увеличивалось. У него никогда еще не возникало таких странных чувств к Верене, как сейчас. Она стояла вверху на выступе скалы и махала ему рукой из-под дерева, широко раскинувшего свои ветви.
— Здесь тень, — кричала она, — но будь осторожен, листья этого дерева ядовиты.
Когда он пришел туда, ее уже не было. Он прислонился к стволу дерева, посмотрел вниз на море. Сейчас оно было спокойным, гладким, светлым и простиралось внизу, насколько хватало глаз. Он захотел пить, ощутил на языке вкус корицы и рома. Верена появилась на минутку, но потом опять исчезла. Она перебегала, выкрикивая названия, от ярко-красного фламбойя к нежно-розовой герани, от цветущего лиловыми цветами кустарника к желтым звездочкам орхидей. Она обращала его внимание на вытянутые зонтики петреи, подпрыгивала, стараясь сорвать ветку эвкалипта с оранжевыми цветами, играла большим круглым плодом гуайи, трясла стрелку дикого банана, усеянную пурпурными цветками.
— Ты должен взглянуть на это, Матиас. Пожалуйста.
— Оставь меня в покое, — сердито сказал Матиас. — Я больше ничего не хочу видеть.
Она сдалась, но обиделась. Она не сразу вернулась обратно, а ушла по узкой, горячей тропинке, оставив его одного. Он ждал ее. Он не мог ее понять.
Потом они сидели на берегу пруда. Над водой склонились орхидеи и медленно раскачивались лианы.
— Я стараюсь со всем познакомиться, — сказала Верена. — Только в этом случае я смогу здесь жить. Жалко только, что я не умею нырять. Я боюсь.
— Ты боишься? — Матиас был удивлен. — Но в этом нет ничего страшного. Нырять прекрасно. Мне понравилось это с первого раза. Возьми и нырни. Что, собственно, может произойти?
— Юрген тоже так говорит. Что ты видел под водой?
— Ах, массу интересного. Рыб, растения, кораллы. Все такое необычное, незнакомое. Мир, который нельзя понять сразу. Ты плывешь, а он уплывает от тебя. Но, несмотря ни на что, чувствуешь себя легко и свободно и мечтаешь завоевать его.
— Это мне нравится. Я хочу завоевать здесь все, я должна это сделать. Да, ты прав, я все-таки научусь нырять. И не буду этого откладывать.
— Какое странное Рождество у вас получается, — сказал Матиас.
Верена засмеялась.
— Рождественская звезда цветет у нас круглый год, — сказала она. — Рождество или есть, или его нет. Его, конечно, можно представить. Но я от этого отказалась.
— Пойдем, — сказал Матиас, когда Верена начала подробно рассказывать об истории одного здания в Джонс Чарч, которое было заложено первыми британскими поселенцами в начале семнадцатого века.
— Хорошо, я не буду рассказывать, — сказала она разочарованно, — если ты не хочешь со мной говорить, пожалуйста. Но кое-что я все-таки покажу тебе напоследок.
Она побежала по дорожке старого кладбища, расположенного вокруг церкви, нашла среди обветренных старых камней надгробие и позвала Матиаса.
— Когда я бываю здесь, я всегда прихожу сюда, — объясняла она, — иногда сажусь и думаю о судьбе того, кто здесь покоится. Меня очень интересует его жизнь, не знаю почему. Это потомок византийского императорского рода. Он долго скрывался от врагов и наконец поселился здесь. Потом он двадцать три года служил в здешней церкви. Он жил здесь совсем иначе, чем раньше, а потом умер.
— Ну и что дальше? — сказал Матиас, которому все это было неинтересно.
— Ничего, — ответила Верена.
Она подошла к каменной ограде и стала смотреть на горизонт, туда, где море сливалось с небом. Она стояла спокойно, неподвижно, оперевшись руками о камни. Ее волосы, несмотря на темный цвет, светились.
В парке у замка Сем Лорд их уже ждал Юрген. Он сидел за белым столиком под светло-голубым зонтом с белой каймой и пил пунш.
— Халло, — сказал он, увидев Верену и Матиаса, и встал. — Верена показала тебе последние тайны Барбадоса? — обратился он к сыну.
Матиас кивнул и на остальные вопросы отвечал односложно, объяснив, что есть он не хочет.
— Но я уже заказал, — ответил Юрген бодро, — и позволил себе выбрать за вас. Через полчаса нам накроют столик на террасе. Верена, пойди переоденься. Матиас, для тебя я захватил галстук и пиджак. Вечером здесь не очень-то охотно принимают посетителей в спортивных костюмах.
Верена встала и пошла к машине. Она шла медленно, маленькими шажками, и пока достигла машины, прошло много времени. Так же медленно она вернулась и потом исчезла в белом доме, который построил Сем Лорд два столетия назад на деньги, полученные от ночных пиратских набегов на суда. Он жил один в великолепных залах, в тени огромного парка, ел, пил и ничего не делал. Теперь этого уже никто не может себе позволить. Сейчас здесь был отель.
— Закуску мы возьмем на шведском столе, — предложил Юрген.
Они поднялись один за другим из-за элегантно накрытого стола и пошли к другому, большому столу, белые скатерти которого достигали пола. Их глаза скользили по рыбе и мясу, фруктам и овощам, по украшениям, которые безнадежно хотели превзойти природу своими красками и формами.
— Вы почти ничего не взяли, — сказал Юрген с упреком, когда все снова сели за свой стол. — Матиас, ведь это твой последний вечер. Он должен быть по-особому праздничным.
Матиас отчаянно пытался стряхнуть с себя сонное равнодушие, охватившее его, и сделать отцу что-то приятное.
— Что там в центре стола? — спросил он, взглянув на шведский стол. — Я имею в виду это странное растение.
Юрген просиял:
— О, это одна очень милая идея. Берут ветку дерева причудливой формы и украшают ее хвостиками креветок. Получается креветочное дерево. Я уже несколько раз видел его здесь. Ты, наверное, тоже, Верена?
Верена в белом шелковом платье с зеленым шарфом была не похожа на себя и производила впечатление светской дамы. Она улыбнулась мужу и сказала: «Да, конечно».
Отлично обученный персонал отеля обслуживал гостей с большим тактом и прилежанием. Серебряные подносы появлялись и исчезали на сервировочных столах, на смену им подавались искусно украшенные блюда. Вокруг слышался приглушенный разговор, громкий смех производил впечатление недоразумения, дамы в дорогих платьях сидели рядом с мужчинами в белых пиджаках. Среди них не было ни молодых, ни стариков, лица и жесты ничем не отличались друг от друга. Из бара доносились звуки рояля — синкопы, пиано и пианиссимо сменяли друг друга в блюзе времен возникновения джаза. Матиас больше не отрывал глаз от тарелки, лишь иногда поглядывая в сторону Верены, которая ела молча, предварительно разрезав еду на много мелких кусочков. Разговор вел Юрген. Он рассказывал веселые смешные истории, тихо смеялся над ними, иногда произносил в ожидании ответа: «Ну, что скажете?» В завершение ужина седовласый и темнокожий старший официант в красном жакете принес в серебряном ведерке бутылку вина. Она была открыта, пробка лежала рядом. Официант поднес бутылку к носу, потом склонился к Юргену и торжественно прошептал: «Оно уже дышит». Заложив левую руку за спину и держа бутылку в вытянутой правой руке, он торжественно налил немного красного вина в изящный, удлиненной формы бокал Юргена. Юрген с сосредоточенным видом сделал маленький глоток, прижав при этом язык к небу. Потом он кивнул, и официант налил вина остальным.
— Шато лафит Ротшильд 1945 года, — сказал Юрген тихо, — великий год.
Матиас, ничего не понимая, вопросительно взглянул на него.
— Верена знает, что это означает, — гордо сказал Юрген. — Правда, Верена? Верена, ты что, не слышишь меня? Что случилось?
— Извини, Юрген, — сказала она, очнувшись от своих мыслей. — О чем ты говорил?
Они оставались в ресторане недолго. После кофе Матиас объявил, что ему жарко и он устал. Юрген беспрекословно повиновался.
«Почему они все это сделали, почему? Мой отец, моя мать и Верена», — спрашивал себя Матиас, когда сидел в самолете. Он никак не мог отогнать от себя ни этот вопрос, ни постоянно возникающий в его глазах образ: Верена, повернувшись к нему спиной, показывает на надгробия старого кладбища.
В его ручном багаже лежали проспекты американских университетов, где он мог продолжить учебу. Отец передал их ему при прощании. Они ничего не говорили о том, когда Матиас вернется снова. Наконец-то Матиас после долгой разлуки снова увидит свою мать. Он пытался радоваться этому.
Каждое утро Винцент Ротенвальд думал: «Сегодня они придут». Каждое утро после осмотра он вставал и тщательно одевался. Он не хотел, чтобы ему помогали, и поэтому эта процедура отнимала у него много времени. Больничную одежду было гораздо легче надеть, чем тяжелую униформу, которую отдавали только в том случае, если больной выходил из госпиталя. Его рука болела, подвижность возвращалась к ней медленнее, чем он на то надеялся. Одевшись, он ходил некоторое время по коридору перед палатами, смотря во двор, на юношу в фонтане, потом, охваченный беспокойством, снова бросался на свою койку, вскакивал, шел вниз в канцелярию, чтобы выпросить разрешение позвонить в Вену. Ему дважды отказывали в этом, говоря что он уже уведомил своих родителей о прибытии сюда. В третий раз с ним обошлись более вежливо и разрешили позвонить. Он набрал номер. Связи не было. Он повторял свои попытки много раз, но безуспешно. В трубке не было ни гудков, ни даже малейшего шороха, только мертвая тишина. Винцент не понимал, что случилось. Почувствовав внезапный приступ слабости, он выронил трубку из рук. Она со стуком упала на стол. Служащий канцелярии взглянул на него, в нем шевельнулось что-то вроде сочувствия. Он указал Винценту на стул и попросил его сесть, сказав, что через пять минут тот может попробовать опять связаться с Веной.
Но и эта попытка не дала результата. «Может быть, мои родители уже в дороге», — сказал Винцент смущенно. Служащий взглянул на него так, будто не разделял его мнения.
Выйдя из канцелярии, Винцент прошел через прелатский дворик, чей веселый барочный образ очень портили бравые военные лозунги, и рядом с церковью нашел низкую арку входа во дворик с фонтаном. Здесь было тихо. Сюда заходили немногие, так как это место не располагало к громким речам и смеху, непристойностям и дешевым шуткам. На одной из стен здания для собраний находились солнечные часы. Если долго стоять перед ними, то можно было наблюдать, как от стрелки черным штрихом передвигается тень. Если закрыть глаза и через некоторое время открыть их снова, то тень от стрелки уже будет на другом месте, значит, Земля чуть повернулась, а с ней и прапорщик Винцент Ротенвальд, находившийся сейчас в странном месте под названием Бойген, — там, где не было войны. Скамейка нагрелась от солнца. Обычно он клал больную руку на спинку и долго сидел так, не желая вставать. Но сегодня он не находил себе места, беспрестанно думал о своих родителях, о том, где они были, почему не приехали, почему не отвечал телефон, что случилось. Он хотел дать телеграмму, но у него не было разрешения выходить за пределы лазарета, а опять обращаться в канцелярию он не хотел. «Если бы я мог дойти до улицы, — думал он, — если бы я мог хоть на четверть, хоть на полчаса оказаться там, я бы наверняка увидел, как они медленно идут, в августовской жаркой пыли, от остановки автобуса ко мне. Мама несла бы пакет, отец беспечно и без всякого груза шел бы впереди нее». С тех пор как ему сказали, что он будет лечиться в Австрии, в деревне Бойген, Винцент не мог думать ни о чем другом, кроме этих двух людей. Его нетерпеливое желание встретить их было так велико, что затмило все другие чувства.
Ему давно уже нужно было вернуться в свою комнату, его, наверное, уже хватились, и он наверняка получит строгий выговор от главврача. Но сейчас это не имело никакого значения. Он твердо решил выйти на улицу без всякого разрешения.
Винцент прошел незамеченным мимо сфинксов, которые стояли у ворот переднего дворика монастыря. Он шел быстро, боясь, что его кто-нибудь задержит и отправит обратно. Когда он дошел до мощеной дорожки, ведущей к воротам монастыря, он опять почувствовал приступ слабости, как это случилось с ним у телефона. Он вытер пот, лоб был ледяным, руки дрожали. Потом дрожь передалась и ногам, и он ничего не мог с собой поделать. Колени вдруг подломились, и он упал. Теперь он сидел на корточках, опираясь на руки, и ему казалось, что он окаменел в этой позе. Он не мог ни встать, ни сесть. Ему было стыдно. Он никогда не чувствовал себя таким беспомощным, с тех пор как русский ударил его сапогом по голове. Прошло бесконечно много времени, пока он наконец постепенно поднялся. Он сделал, пошатываясь, несколько шагов назад, ухватился за холодную лапу сфинкса и взглянул в его глупое, высокомерное лицо. Значит, до улицы ему не суждено дойти, до своей комнаты — тоже.
Во дворе монастыря никого не было. Жители деревни работали на полях, в лазарете шел обед. Звуки колокола, долетавшие от церкви, плавились в горячем, неподвижном воздухе.