— Вчера сон привиделся, господин. Я оленёнок, а охотник выстрелил и убил меня.
— Кто? Что за охотник, Гулямулюк?
— Не знаю, господин. Только одежду видно было.
Подумал-подумал и, ничего не надумав, рассмеялся от всей души.
— Ты хорошего человека дочь! — сказал тогда. — Где ж твой ум?
И смутился. И она, видел, покраснела, а потом смех её зазвучал — в песочнопустынную жажду чистоструйный ручей.
— У меня умишка, как травы вон на той скале! — И ещё пуще закатилась, залилась, едва из седла солового не вывалившись.
Когда прибыли, в сторонке от спящих братьев развёл огонь, нажарил мяса и, дождавшись, когда земля прогреется под костром, убрав угли, устроил ночлег.
«День удачи, моргнувший косыми глазами тихони...»
Ложе мое, херисче*, в воздух пустой обратилось.
Сила моя мужская ущерблена.
Смехом твоим студёноручьистым упьюсь ли ещё когда-нибудь, моя курультю!**
* Х е р и с ч е — прекрасная.
** К у р у л ь т ю — любимая.
**
Нежданно-негаданно на ночь глядя одноглазый Сэбудей заявился. Поведал без лишних слов о добытом камом Оточем.
От такого, если б не стыд, зайцем подстреленным заверещал бы.
Однако о «третьем слева» Сэбудей не хотел много говорить. «Время не торопит тут, сокол...»
Лиловый мерцающий уголёк выщелкнул на кошмяной войлок и, тлея-мигая, оброс чёрным маслянистым пятном.
— Женщина в боевом походе — ресница в глазу! — прохрипел старый богатур. — Женщина, каковую утратить опасаешься, — заноза в зубах.
— Великий Аурух не пренебрегал ни разумом женщины, ни её красотой! — тихо возразил (Бату), стараясь изо всех сил дрожь в голосе унять.
На грубом, напоминающем окаменевшую кору лице Одноглазого тень улыбки мелькнула.
— Твои воины от Дешт-иКипчак бабьего духа не нюхали! Каково, думаешь, им на белую твою юрту смотреть?
«О, не отбирай, не отбирай её у меня, старик! — молил про себя, растерявшись. — Пожалей...»
Но предрешённое Волею Неба на земле нельзя поменять. Только и отважился, что спросить:
— Когда, Сэбудэ?
— Завтра Совет к вечеру. Сегодня надо. Если Гуюк-хан про «третьего слева» уведает как-то...
Сказал тогда:
— С дочерью царского рода без пролития крови пусть обойдутся. Об одном прошу.
Сэбудей, не сказав ничего, вышел с неловким поклоном, оставив одного опять.
В тоно, в выдутом ветром синеющем небе маленькая голубая звезда замигала, мучаясь. То ли разгореться ей, то ли погаснуть, не могла решить.
Подряд две чаши ордзы через силу вытянув, от просяной лепешки краешек отломив, к влажноглазой сайгачихе прощаться пошёл.
«Наран! — шептала душа. — Солнышко моё! Копелек, бабочка моя...»
Когда без шума на мягких подошвах вошёл, не предупреждая, смуглая изогнутая крылом рука приостановилась её. В одной — зеркальце, подарок его, другой — двумя пальцами — брови обводила, ждала. «Ой, гляди-ка, — улыбнулась ему, — господин великий праздник пожаловал к нам!»
Присел рядом, привалился носом к атласно-тёплому горлышку на плечо.
«Что долго не шёл к Гульсун своей? Зачем забыл? Ра-злю-бил?» Влажные, выдвинутые впереди зубки обнажились лукаво. «Цветочек мой, Гульсун! Ласточка... Сиротинка белый верблюжоночек...»
От шкуры убегающей кабарги запах опасности исходит. Настигающий волк, заслышав его, ещё пуще, говорят, наддаёт.
Когда, мужское исполнив, от волос, от запаха их оторвался наконец, про ожидающее нынче забыл совсем.
Ручьистосерые утки совокупляются на быстрине, говорят. Утка в ледяную воду бросается с отвагой, плывёт, загребает против течения, а селезень, если страсть её разделяет и не испугается, следом плывёт. Если она, Гульсун, уточка в ледяной быстрине, то он, Бату-хан, изумруднопёрый селезень, расхаживающий у воды. Трусость — благоразумие перед волей судьбы.
Обвилась, вздрагивая и лобызая, прохладнокожая, горячая, как уголёк, изнутри.
С мужским, однако, не получилось у него на сей раз.
«Не страшусь я, милый, и умереть за тебя...»
А когда по прошествии кровь из прокушенной губы ощутил, беспощадная степная сила вошла в него. Солёная кровь пьянее ордзы.
...Смеялась и плакала лепеча. Обрывая стоны, сама кусала его, царапала коготками. У сладострастной мартовской соболихи неистовость такая, говорят.