* * *
Сказал Урде:
— Передай Одноглазому — проживающие за войлочными стенами...
И пресёкся голос, не смог договорить.
Урда исподлобья мрачно смотрел. Разговор среди ночи по доброй причине не затевается.
— В Хорходое, помнишь? Когда на курултае своего добились, Берке... Как мнишь, от сердца он тогда? Мы же клялись!
И когда, путаясь в словах, поведал про добытое Оточем и воспоследовавшее — о Гульсун, Урда, редко изменявший хладнокровию, попунцовел от прилившего гнева.
— Верно, значит: «Легко изловить чужого вора, труднее домашнего». Я убью его, Бату!
Гнев брата приятен был.
— Вот видишь, — усмехнулся, кривя губы. — Еще не вскипел я, а уж заварился.
Однако ни он, ни Урда, ни Шейбани братоубийством рук не замарают своих. Нет! Пускай лучше Урда к Одноглазому отправляется, пускай передаст: Бату-хан на любое согласен, что для монголов требуется.
Достал, оставшись один, зеркальный ножичек из сундука и, проколов мизинец, сцедил в берестяной бурачок кровь. Расстегнул дэл, сожмурил глаза и плеснул её на обнажённую грудь.
Затем, размазав кровь по груди, заплакал и, обращаясь мыслью к далёкой младшей жене Гулямулюк своей, прощенья просил. «Гулямулюк! Где ты, Гулямулюк моя?» То, оказалось, что от тоски по ней утешением было, при лишении такового к ещё большей тоске вело. И плакал, стенал, подушку с угла закусывал до самой глотки, дабы до стражи кебтеул не донеслось. Затем, одеяло до макушки натянув, задремал незаметно, от мучительности существования отрешился в конце концов.
* * *
*
Лбы их — из бронзы,
А рыла — стальные долота.
Шило — язык их,
А сердце — железное.
Плетью им — мечи,
В пищу довольно росы им.
Ездят на ветрах верхом.
Мясо людское в дни сечи едят.
С цепи спустили их. Разве не радость?
Долго на привязи ждали они!
Да, то они... глотают слюну,
подбегая.
Посыльному от Хостоврула и будить его не пришлось. Обдумывал всё, всё за возвращенье анды переживал.
— Ну и как? — бархатисто-чёрные, широко расставленные глаза ухмылкою взблёскивали. — Красивая хатахтай? По сердцу пришлась анде?
Запах-дух подгнившего мяса ещё сильней нынче. Молчание гнетущей ещё.
— Развесистое дерево — украшение горы, — сказал. — Красивая девушка — украшение юрты! — нарочно не понимая издёвки. Предчувствие беды зарождалось в душе.
Росе под солнцем не уберечься. Туче против ветра не устоять. Без воды на лодке не поплывёшь.
— Овец, Лобсо, хорошо вдвоём пасти, а требуху-то есть лучше в одиночку! Если свершённую дерзость искупить хочешь, раскаиваешься, учитывая отвагу и мужество в боях и посулённые... девять...
«Если не сделать, убьют Кокчу...» Кто-то из прихвостней доложил, значит.
— ...возможность тебе даём!
— Каковым поручением озадачит высокочтимый, то и исполним, как положено.
Прохаживающийся, чтоб не замерзнуть, у белой юрты кебтеул только и сделал, что кивнул на показанную пайндзу. Твоё дело, мол, а моё — сторона.
Всунул под полог руку, отомкнул палочки из петель и, чуть-чуть приподняв, скользнул внутрь, стараясь не шуметь. С трудом дыхание успокоив, не разгибаясь до конца, в хоймор пробираться стал. Благоухание и тепло, нет, не сразу ощутил. «Лучше водой питаться по своей воле, чем масло есть по чужой...» Кто это говорил? Отец? При свете тускло горевшего жировика под одеялом различил, конечно. Не дойдя, однако, двух шагов, споткнулся о край кошмы. Упал. Рука, выброшенная вперёд, коснулась, да! Полежал, собрался с духом и, сам не зная зачем, провёл ладонью по пылающему её лицу. Нет, не спала, лежала ни жива ни мертва... Когда рука к подбородку доскользила, лизнула в ладонь. Торопясь и не давая себе раздумывать, намотал на кулак жёсткую косу и, повернув на живот, взгромоздился коленями, левым запястьем ледяные лодыжки подхватив. Спина под коленями мягкая была, как у овцы.
Тянул, подводил подошвы к затылку, натягивал тетиву, а в горле сердце разрывалось, как волчий вой.
Мычала и не сопротивлялась от ужаса, но когда дотянул и руку под горло сунул для рывка, из него раздался утробно-звериный крик.
Пальцы разжались, волосы скользнули в ладони, и он, теряя сознание, упал лицом в кошму.
...сыромясый, до озноба знакомо-ненавистный бас, возня, шорохи, и жуткий, невозможный для живого уха звук-хруп, длинное тихое кошачье скуление, и мягкий вонький сапог на его лице, коий и дал до муки желанное избавление. Мозг Лобсоголдоя погрузился во тьму.