* *
Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.
* * *
* * *
Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.
Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.
Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завёрнутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнётся-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десёнками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.
В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.
Живи правдивым, пускай и одинок ты.
Не становись жалким для тех, кто смел.
Не будь предметом сплетен для каких-нибудь.
Не позволяй бить себя имеющим кулаки.
Природа твоя да будет высокой, Бату!
Мужественный человек, сынок,
и в мучениях благороден.
Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.
То взад, то вперёд поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала... Вот ведь!
* * * *
* * *
Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промёрзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.
«Сайн байну, Бату...»
«Сайн...»
«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын её про другого её сына затаил, что бы почувствовала?
«Когда умру, — подумалось вдруг, — быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует...» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.
— Орж болох уу? — зараздавались снаружи голоса.
— Op! Op! — по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.
— Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.
— Орж болох уу?
— Ор! Ор! — все кому не лень откликались теперь. — Суу даа.
В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашёл.
Волк силён в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы* не повалить никому...» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.
* Б а г а н а — опорный столб в юрте.
Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.
— О рождённый волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! — хриплым, всё более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевёл.
Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?
Кто утратил память о казнённом орусутами после Хаши-кулюке нашем?
«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, — завещал Хаши-кулюк, — покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»
— Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! — вещим голосом негромко заключил Сэбудей.
В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошмётками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумлённому взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не...
— А не поторопилась ли залаять у нас собака? — раздался между тем в шатре знакомый захлёбывающийся клекоток. — Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!
Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.