Всадник поднял взволнованное худощавое лицо и, напрягая шею с двинувшимся кадыком, крикнул:
— Ю-у-ра! Юрка, выходи! Эй!
Осипший после молчания голос, как нож, вспорол в лоскуты заворожённую тишину ночи. Верховой поёжился, подождал с четверть минуты и, сложив уголком указательный и безымянный пальцы правой руки, тонко и не совсем уверенно свистнул. Фиолетовогривая в фонарном свете, похожая на призрак Ласточка тряхнула продолговатой головой и фыркнула. На асфальте шевелились тени по-осеннему оголённых тополей.
Наконец в окне четвёртого этажа вспыхнул свет. Взметнулась тюлевая занавеска, и босой, в цветных трусах мужчина взгромоздился на подоконник.
— Здорово! — откликнулся он, моргая. — Ты чего не спишь, «лишний человек»? — Чтобы быть подбородком на уровне форточки, ему приходилось приседать.
— Поедешь, Юра?
С улицы вползал холодный предрассветный воздух. Мужчина, которого всадник называл Юрой, переступал на узком неудобном подоконнике мосластыми ногами. Над коленями перекатывались не истреблённые годами мощные мышцы футболиста.
— Не, Колька! Я не поеду. Я... я не могу. Правда. Ты сам знаешь.
Всадник, которого человек с подоконника назвал Колькой, мотнул светлой, коротко стриженной головой и за неимением шпор легонько ударил пятками в живот лошади. «Мцн-но-о! — сделал он губами. — Мцно-о!»
Человек на подоконнике, часто-часто замигав широко поставленными миндалевидными глазами, следил за всадником, не спускаясь с окна, пока странная удаляющаяся фигура не растворилась в прогале меж домов.
Всадник скакал теперь назад, в обратном направлении: от парка культуры к центральной городской площади. Справа над разновысокими крышами плыла, высвечивая дорогу, оранжево-красная луна. «Клчак-чак...» — рысью. «Ту-тумкт, ту-тумк, ту-тумк-т...» — в галоп. Он склонялся к лошадиной гриве и втягивал носом её запах. От гривы пахло угольком, пылью и рабочим потом. «Добро же ты, дьявол, вздумал, добро же ты вздумал...» — бормотал всадник, следя, чтобы копыта лошади не попали в выбоину.
Отскакав кварталов семь, он свернул в проулок, только на сей раз влево, и застопорил свою Ласточку возле массивного тяжёлого дома в стиле сталинского барокко.
— Па-ша-а! — полетело снова в свежем воздухе ночи. — Пашка, выйди, это я!
Небо на востоке уже светлело. «Господи, Иисусе Христе, — молился тихим шёпотом всадник, — Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи, Иисусе Христе...» Его била дрожь.
Немного выше головы всадника заслышались стуки, шебаршание — на втором этаже открывали окно.
— А, это ты... — Кудрявоволосый, в белой распахнутой на груди рубахе стоял улыбался по ту сторону стены невысокий, крупный, располневший мужчина лет сорока.
Конный тихо и чуть откидываясь в седле рассмеялся.
— Поедешь, Паша? — задал он опять свой вопрос.
Тёмные, с сильной проседью волосы Паши хранили на себе влажные следы расчески.
— А куда, Коля? Сам-то ты знаешь?
Торопливым движеньем всадник приблизил лошадь к окошку и, приподнявшись на высоких стременах, горячо зашептал что-то в ухо товарищу. Улыбка сошла у толстяка с губ, но тотчас вернулась. Он оглянулся в безмолвствующее за спиной недро и, кивнув большой головой, сощурившись, глянул всаднику в глаза.
— А Юра? — спросил.
— Юра отказался. У него, сам знаешь...
Нависла пауза. Всадник с трудом удерживал переступавшую пятившуюся лошадь.
— Ладно! — махнул наконец рукой тот, кого всадник называл Пашей. У него был нежный бархатистый бас. — Ишь, за-мё-ё-рзла! — Он дотянулся и потрепал Ласточку подле ушей. — А мне добудем такую?
Всадник засмеялся.
— Да ты что! — Серые, глубоко посаженные глаза его сияли. — Дончака тебе добудем! Ахалтекинца!
Створы окна хлопнули, и наездник отпустил узду, давая лошади поразмяться на проезжей части. «И отъяся тогда честь и слава ея! А нам любо Христа ради, Света нашего, пострадати...» — шептали губы.
В рассеивающихся сумерках заметной сделалась вздувшаяся поперек его лба вена.
IV
Итак, виделись мы с Илпатеевым дважды. Водки не пили, задушевных разговоров не вели. У меня была рукопись — немало, конечно, но всё же ясного представления о личности её автора как-то не складывалось. Я не чувствовал той её, личности, «стержневой идеи», которую вкладывает создатель в каждое своё творение. Мысль о «психологическом мастурбантстве» хотя и имела, вероятно, касательство к собственной его жизни, была всё же слишком обща; конкретно в связи с Илпатеевым я её не воспринимал. Между тем разобраться требовалось с этим и из-за рукописи. Почерк у Илпатеева ужасный; зачёркиванья эти, вставки... Дело осложнялось к тому же тем, что «энергию постижения» даёт, как известно, любовь к предмету, а я не испытывал к Илпатееву большой симпатии, разве любопытство. Одним словом, когда на другой после полученья бандероли день — «Петя, дорогой...» — я наткнулся у подземного перехода на Пашу Лялюшкина, я решил, что это судьба.
Когда-то мы учились в одной школе, я на год старше, а они, Лялюшкин и Илпатеев, в параллельных на класс ниже. Илпатеева я не помнил, но с Пашей лет уже двадцать пять мы аккуратно, хотя и сдержанно, здоровались при встречах, как большинство живущих в центре Яминска сверстников.
— Э-э... — замычал я, бросаясь вслед и не зная, как обратиться. — Паш... Ляля! Павел... э... Простите, пожалуйста!
Паша теперь был грузный, седеющий и выглядевший старше своих лет солидный мужчина.
— Э-э, ещё раз прошу прощения. — Я придержал его за рукав.
Паша остановился и хмуро посмотрел на меня через плечо. Уши мои загорелись. Но он, узнав, тотчас улыбнулся своей мягкой, приглашающей к человеческому тону улыбкой.
Я забормотал про школу, про общих знакомых, про неожиданно полученную по почте рукопись Илпатеева, о которой я, дескать, и хотел бы «немножко поговорить».
— Коля умер, — сказал Паша без всякого выраженья. — В понедельник хоронили.
Откровенно сказать, чего-то подобного я ждал после той записки. Но всё же был поражён. Когда умирают одногодки, всегда как-то не по себе. Было и стыдно. Я понял, что про себя я едва ли не желал этого.
— Самоубийство?
Отработавшая рабочий день толпа выдавливалась из подземного перехода и густою, как мясной фарш, массою оползала нас с Пашей с двух сторон.
Паша пожал плечами. На нём была облупившаяся местами кожаная шофёрская куртка. Нет, он не думает, что самоубийство. Несчастный случай, скорее. Илпатеев вывалился с шестого этажа с тряпкой в руке.
— Окна, что ли, мыл? — сознавая всю её неуместность, не сдержал я ухмылку.
И потом бандероль эта чуть ли не с завещанием!
Нет, возразил я. Что-то тут не так!
Паша ответил, что смерть иногда предчувствуется.
— А Илпатеев был чуткий?