Утром, едва выкатился по-над лесом тускло огненный бубен солнца, возвратившиеся из разведки карбегчи доложили: орусуты в ы ш л и.
Промяв-пробежав тонконогого Хурдун-Хуби по хоту, Бату-хан выехал без сопровожденья за караульную корду.
Спешившись и ощущая бегущие по спине мурашки, взошёл на холм.
— О Серое Небо! Помоги! Дай мне, Лысое Серое Небо, сокрушить врагов монголов и врагов рода моего!
Накинув на шею пояс, обнажил смуглую, покрывающуюся жирком безволосую грудь и, девятикратно поклонясь солнцу, просил:
— О Вечное Небо! Твоя воля...
В редкостволом пустом осиннике Сэбудей поставил Гуюк-хана с Бури.
В ложбине за березовой рощицей Шейбани и Урду.
На двух орусутов, судя по всему, тысяча монголов будет в этом бою. Одного удара по затащенным Хостоврулом на хвосте достаточно, дзе.
Подозревая ловушку, Гуюк-хан застроптивился было, но, уступая лени характера и ходу вещей, согласился в конце концов. Встречного, кроме н е т, предложения не было за душой.
Однако, покуда цвет и надежда Каракорума в осинник не убралась, Бату-хану на джихангирский холм не следовало всходить.
Задудукали по-ослиному трубы между тем, забили, дребезжа, дабыл-базы.
Джалаирцы, дербены, хатагалинцы, тайджудцы, уйгуры собирались в свои строи. Светлоликие красавцы найманы. Краснорожие кангалинцы. С полными легкими гнева меркиты стояли, изгои. Не сломимые в сабельной сече молчали татары. Сэбудэ земляки урянхайцы. И лесные народцы, готовясь за правду сражаться, Бант, Тухас и Теолас, копья выше подняли, стоят ощетинясь.
Сердце Бату-хана билось глухо и глубоко, как пред схваткой на поясах.
К холму теперь то и дело подъезжали. Кто в поддержку, кто так, лишний раз беззаветную преданность выказать.
«Повиновеньем не замедлим! — выкрикнул, болтая ногами в длинных стременах, темник Бурулдай и разразился стихом: — «Словно зубья иль иглы ежа, Сомкнутым строем в четыре угла Крепко ойраты стоят!»
Урда, Шейбани, поднявшись к брату, ободряюще стукали рукоятями плетей ему в сайдак. «Да поможет тебе Небо, кулюк!»
Тайнгут, по застенчивости и до середины холма взобраться не дерзнув, издали улыбнулся так, что в горле слёзы зашевелились.
— Вот, сокол, гляди! — повел куцепалой, с отмороженным мизинцем рукою Сэбудей. — Это и есть голова войны! Длинной-длинной, сдается мне, большой-пребольшой. Ни мне, ни тебе, верно, не увидеть её хвоста... — Он положил на плечо (Бату-хану) тяжёлую горячую руку. — Да окрепнет ветер победы в крыльях сокола моего! Да не оставят его попечением ни Великий Аурух, ни Хормуста-Тенгрий! — И нежданная, неуместная в грубом вояке нежность дрогнула в сиплом клёкоте.
В четырех-пяти полётах стрелы шла, рассыпаясь в цепь и вздымая снежную пыль, легкая орусутская конница.
* * *
* * *
Изми нас от враг наших, Боже! Буди путь их, лукавствующих, тма и ползок.
— О государи и братия! — рек, по свидетельству летописцев, в то утро у Спасского собора в Рязани великий князь Юрий Ингваревич. — Если из рук Господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Не хочу тесноты...
Дал последнее целованье княгине Агриппине Ростиславовне и поидоша...
* * * *
* * *
Монгольские лошадки верных мчались прямо на холм, а следом, алдах в сорока-пятидесяти, в отсверкивающих полуденным солнцем шлемах на крупнотелых гладких конях шли вдогон орусуты. Это было золотое дружинное ратничество, узорочье, удальцы и резвецы рязанские. За ними, понукая изо всей силы своих одров, тряслись в охлюпку армяки и разномастные овчинные полушубки... Дружинники держали наизготовку узкие прямые мечи, а у простецов в руке был у кого бердыш либо пика, у иного ж деревянная самодельная дубина. Оружие эти последние держали неумело, норовя подальше отвести опасный предмет от брюха пахарских непородных кормилиц.
Впервые не взглянув за одобреньем на одноглазого Сэбудея, Бату-хан сглотнул слюну и поднял руку в алой, обшитой жемчугом рукавице.
Из ложбины, из полупрозрачного молочного парка берёзового лесочка выкатились с визгом и гиканьем конники Урды, а тотчас следом вывел из-за холма справа ойратов Бурулдай. Бурулдая Бату-хан не ждал, но, сообразив мгновенно, что это, кстати, и хорошо, мысленно поблагодарил одноглазого. Ойраты, перестраиваясь на ходу из квадрата в узкий прямоугольник, двинулись орусутам в лоб.
— Урра-кх! — неслось, гукая и нарастая, слева и справа теперь. — Укх-укх-укх! — катилось за горизонт; гасло.
Орусутам помимо позора бегства оставался один путь: к осиннику, где можно было б оправиться и развернуться лицом к врагу. С быстротою стрелы-ветрянки неслись на них две монгольские лавы.
Но орусуты, как и предугадывал Сэбудей, не побежали. Иные двинулись было к Гуюк-ханову логову, но большинство, мешкая и как бы на что-то решаясь, натягивали поводья и вертелись на месте. Гуюк-хан же, проявляя ожидаемый норов, не выходил.
И вот ойраты стали забирать влево, заходя врагу в тыл, делая ненужным Гуюков удар.
И, когда Хостоврул, домчавший на Белогривом чуть не до холма, скомандовал «зогс», верные развернулись, выхватывая из сайдаков стрелы.
Орусутов окружили и кололи, рубили и расстреливали поодиночке и кучами, изводя без пощады под корень.
Два витязя в кольчугах и с продолговатыми закругленными щитами, поставив коней хвостами друг к другу, отбивались мечами на все стороны с необыкновенной живостью. Их взяли в кольцо и, набрасываясь по двое-по трое, клевали, словно сороки лебедя, покуда, поразив вначале стрелами лошадей, не добили пеших.
Князя Юрия выглядели по дорогой одежде и статям мухортого жеребца. Ранили стрелой в шею и, завалившегося на круп, дорубили потом в несколько сабель.
Весёлый, потный, раззадоренный явной удачей замысла Сэбудей, подчикилял к холму на тёмно-гнедом меринке.
— Загребли их в полу халата, сокол, как овечий помет!
Когда Гуюк-хан с Бури-ханом выползли из своего осинника, всё было кончено. Так ведь и не догадались, что их провели!
В битве погиб лучший верный Быка Хостоврула — разжалованный нукер-десятский ойрат Лобсоголдой.
Настолько ловкий, что, бывало, и три выпущенных разом стрелы успевал отбивать, нынче, как оказалось, он и тетивы-то ни разу не натянул, сабли из ножен не извлёк.