Дорогие друзья,
Гении бушующие.
Понимаете, я
Заглянул в будущее!
К слову сказать, если допустить посыл Илпатеева о «психологическом мастурбантстве» хоть сколько-то верным, вот это как раз «призрачное» и попадало в десятку.
А вообще, как рассказывал Паша, Юра был странным и совсем как-то непохожим на других. Драться он не мог, в строю из-за раскоординированности и какой-то «засечности» в движениях не попадал в ногу, но никто лучше его не смог бы «заложить» мяч от почти центра поля в какой-нибудь решающей игре на первенство школы по баскетболу. Шутил он, само собой, в стиле Ильфа и Петрова, но и тут, не выдерживая приёма и времени, срывался на свое «га-а-а...», скулил и колыхался раньше, чем тот, кому предназначалась шутка, её усекал. А когда пытался что-то всерьез, что-нибудь философское или перед девушками и у него не проходило, Юра делал брови домиком, топырил губы и запускал во взгляд этакое насмешливое масло. Это, дескать, он так, шутейно, интеллект кой-чей на вшивость проверял.
— Ух, хорошо сказал! — искренне и то и дело хвалил он склонного к кратким умозаключениям Илпатеева, который, впрочем, не шибко радовался тому, чувствуя несовпаденье оценочных координат. Но всё-таки...
— Да-а, Лялёк! — выдвигал вперед толстую нижнюю губу свою. — Сказанул же ты, братец мой, глупость! — И тотчас, сам задумавшись, продолжал играть бровями, губами и даже надувал щёки.
Драка, объяснял ему Илпатеев, как и поэзия, — это состояние. В это нужно войти. Юра «войти» не мог. Смешно было смотреть, как якобы взаправдашно он выдвигал челюсть и лез грудью вперед.
Уходил романтически на вокзал, стоял под ветром на переходном высоком мосту, наблюдал увозимое в дыму и лязге из забитого заводами Яминска наработанное добро.
В битвах завтрашних буден
Будем спорить, мечтать.
Но я знаю, мы будем
Друг о друге скучать.
И вот случилось то, что реже редкого случается сразу, в одну ночь.
В политехническом выступал известный столичный поэт, тот самый, Юрин тайный кумир и учитель, а Юра сидел в первом красном ряду и, восторженно гхакая, хлопал, сделав руки коробочками. Он смеялся.
— Трудно быть поэтом? — спрашивали из зала записочкой.
— Прекрасно! — отвечал без запинки поэт.
Его большой жирноватый кулак грозил и гвоздил каких-то, неназываемых, впрочем, врагов, и Юра наконец получил то, чего хотел.
В перерыве он отправился за поэтом в туалет.
Там, у писсуаров, Юра прочёл мастеру одно из самых-самых своих разгражданственных произведений.
Бабка моя не наплачется,
Брест, пограничный Брест.
В груди её бедного мальчика
Ржавчина пулю ест...
Струилась, взжуркивая, туалетная вода, бухало в груди Юрино взволнованное сердце. Поэт, эта московская штучка в вельветовых штанах, застегнул ширинку, неторопко тщательно помыл руки над всегда чистой в туалете политехнического раковиной, вытер крепенько верхним концом вафельного полотенца и, кивнув Юре не то вежливо, не то благодарно, вышел б е з е д и н о г о с л о в а в большую жизнь.
Кто любил женщину, делал всамделишное открытие или трясся ночь над умирающим ребёнком, знает, что испытывает человек, когда из-под него вышибают табуретку.
Свершилось, произошло... Прими.
Ночью, когда уснули родители, Юра сжёг в тазике под форточкой все клочки и заготовки, все подборки «Пионерской правды», «Юного следопыта» и заповедную одну тетрадь, куда выписывал и собирал «лучшее», а утром подошёл на перемене к Лялюшкину и с сухо-самонасмешливым выраженьем в лице попросил, чтобы Паша «по-русски», а не как учительница физики, объяснил ему, что такое «кварк».
Паша кивнул и, не спрашивая о причинах, толково и кратко, на пальцах, что называется, растолковал. Он попутно даже подвёл Юру к той мысли, что возможность электрона быть одновременно волной и частицей, обладающей массой, чуть ли не разрешение загадки параллельности существования мира феноменологического и трансцедентального, чем вызвал бешеный интерес у Илпатеева, который тут же начал задавать собственные вопросы и спорить. Но ЮРУ загадка жизни не интересовала, а важно было, как так ответить на уроке, чтобы получить пять и не прискребались.
Паша, хотя сам учился весьма неровно, объяснил Юре и это.
Ну да. И, у б е д и в ш и с ь, ч т о н е в о з м о ж н о с д е л а т ь с п р а в е д л и в о с т ь с и л ь н о й, л ю д и с т а л и н а з ы в а т ь с и л у с п р а в е д л и в о с т ь ю.
Можно и так.
Можно ещё сказать: к о р р у п ц и я с о з н а н и я.
Можно — в п а д е н и е м в п р е л е с т ь.
Все это так или иначе знают, все чувствуют, но игра продолжается... И ничего тут, ребятки, не поделаешь. Ничего!
— Она давно была мёртвая, — как-то лет пятъ-шестъ спустя скажет Паша после тех похорон. — Её ни один мужик ни разу не пригрел, вот она и разводила всю жизнь разлюли-малину про «самый справедливый в мире строй».
— Она одинокая была, больная, Паша, и глупая, — сказал Илпатеев.
— Да брось ты, глупая! — разозлился Паша. — Глупых в стукачи не берут.
— А ты откуда знаешь? — удивился Илпатеев.
— Семён сказал. — Семён был тоже из их класса, но лишь недавно сблизившийся с Пашей на почве Пашиной карьеры.
— Ну что же, — всё равно возражал Илпатеев. — Пусть даже и так.