— А ...цын в Афгане сейчас, слыхали? — не отвечает на заедки Илпатеева мудрый Семён. — Он травматологом, майора недавно получил.
Паше неловко. Как хозяина пира, Илпатеев ставит его в неловкое положение. Он молчит и ничего не говорит ни тому, ни другому.
Илпатеев же думает о том, что Лилит наставила ему рога, а теперь сбежит от него и увезёт пасынка, а он будет ходить сюда, в Пашин гараж, и пить с Пашей водку, а к Юре они будут ездить всё реже и реже, поскольку глядеть, как мучается Юра с матереющим своим Изяславчиком, обоим им тяжело.
Красно-розовой, суставчатой, с маленькими в заусеницах ноготками, рукою Семён разливает англо-немецкое добро.
— За тебя, Лялёк! — солидно, с тихою многозначительностью провозглашает он тост. — И пусть всем этим козлам прихованным болт со скамейкой в...
Речь идет о новой кадровой политике в реорганизуемом под Пашу КБ. Семён, как военпред на моторном и лучший друг новоназначенного директора НИИ, выметет бескомпромиссной рукою всех этих пархатых ничего не делающих кандидатов наук, а завлабом, во главе, они назначают Пашу, надёжного русского парня, который не будет грести под себя и помогать своим. Паша уже доказал недюжинные способности на стенде, а теперь у него и вовсе... зелёный свет.
«Хочу, чтоб любому, кто встанет возле меня, — было у Паши кредо лет с четырнадцати, — сделалось хоть капельку легче».
Теперь вот впервые наоборот.
Не он, а ему помогают с медвежьей грацией. И он коробится, ему тяжко, но ему некуда деваться, а надо принимать. Не оставаться же, действительно, всю жизнь в слесарях. И Паша, который на самом деле, не будь всей этой помощи, полагал, что все люди и все свои, теперь, кажется Илпатееву, играет в эту игру чуть-чуть фальшиво. А это режет Илпатееву слух, вызывает жалость к Паше и злость на Семёна.
Разговор заходит, как водится, о политических лидерах, о смене власти. О том, что в первую голову «новые» принимают от старых правительственные дачи, а во вторую тащат за собою собственных надёжных людей, которые вскоре делаются ненадёжными.
— Власть — это ловушка! — изрекает тихо Илпатеев.
Семён коротко оборачивается к нему, ждёт разъяснений, но так их и не дожидается. Паша молчит: поднадоели ему эти илпатеевские «открытия», хочется чего-нибудь более общеупотребительного.
Выпив ещё, они пытаются спеть Жени Мытарева «Атамана».
Получается плохо. Слова знает один Илпатеев, а ему что-то с Семёном не поётся.
— Да, жаль мужика! — говорит Семён. — Глупо навернулся.
Он что-то жуёт, облизывает красные суставчатые пальчики.
— А ты думаешь, наехать и задавить ту девочку было бы лучше?
Это явный перебор. Даже Пашу, больше всех пьяного из них, вопрос Илпатеева заставляет гмыкнуть и кашлянуть.
Семён вовсе не имел в виду, что Жене на своём мотоцикле не нужно было сворачивать в карьер, он просто пожалел о его гибели.
Под пористой жующей кожей Семёна напруживаются офицерские желваки.
— Давайте за Женю! — предлагает Паша как бы в виде компромисса. — Пусть земля ему пухом... Помянем! Праздник был человек.
Семён скорбно кивает и, двигая огромным худым кадыком, выпивает свой полустакан.
— Хороший был мужик!
В школьном туалете Семён обычно стоял в уголке, у него не было ни слуха, ни голоса, ни нынешней напористой уверенности в себе, а Женя у открытой створы окна, ладонью уперевшись в раму: мужские крупные пальцы, которыми он отстукивал сопровождение, на стекле.
Атаман узнает, кого не хватает,
Эскадрон пополнит и забудет про меня.
Жалко только волю да широко поле,
Матушку-старушку да буланого коня.
Последние слова он пел медленнее и тише, и казалось, конь, раненый уже, но ещё идёт, ступает, покачиваясь и словно выбирая — падать ему или ещё подержаться. А потом сразу:
Э-эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить...
Конь падал, смерть наступала, эскадрон с атаманом впереди уходил в дальнюю широкую степь, а загадка и красота человеческого существования так вот и оставалась печально, бесконечно печально неразрешимой до нынешнего рокового Илпатеева дня.
— А не погиб бы, — говорит он вслух, — купил бы сейчас какой-нибудь магазинчик с ширпотребом и заделался этаким интебли...
--Ну-ну? — улыбается с насмешливым поощрением Паша. Он знает, что Илпатееву не выговорить.
— Интеблишмент, — договаривает за Илпатеева Семён и как-то растерянно, оскорблённо почти взглядывает впервые тому в самые глаза. — Это Женька-то? Мытарь? Магазин?
Илпатеев ничего не отвечает ему, не отводя взгляд.
— Да отцзынь ты, Колька! — примиряюще, с теплом в голосе, говорит Паша. — Никуда она не денется, твоя Лилит!
Илпатеев встаёт, протискивается бочком между автомобилем и обызвествлённой стеной и выходит на свежий воздух по малой нужде. Здесь у гаражей снаружи свежо и тихо. Струя, которую он без особой охоты выдавливает из себя, единственный, кажется ему, звук живой природы среди окружающей мёртвой неживой.
Возвратясь, он застаёт в самом разгаре разговор о русской национальной трагедии. Кто на девять десятых были члены первого советского правительства? Кто расстрелял царскую семью? Кто главенствует и задаёт тон в кино, в театре, на эстраде, в литературе и музыке? А что такое США сейчас? А ЮАР? А кем, между прочим, членами каких лож являются господин Р. и госпожа Т.?
— Масонских, что ли? — с ходу уточняет втискивающийся обратно повеселевший чего-то Илпатеев. — А Юра Троймер наш, он тоже масон?
Оба, и Семён и Паша, лишь коротко глянув на него, продолжают, не обращая внимания. Что толку спорить с несчастным раздражённым человеком?
— Они и советскую власть нам устроили, чтоб Россию извести!
— А у меня, Семён, прабабушка по отцу была еврейкой, — снова вклинивается Илпатеев. Теперь лишний, похоже, он. — Мой прадедушка её убегом увёл, а семья её прокляла. Так что я проклятого ими роду. Но кое-что... «Жизнь с комбригом Емельяновым мы понимали одинаково. Она представлялась нам лугом, по которому ходят женщины и кони...»
— Лилиты! — покивовывает тяжёлой головой Паша. — Оне!