Он начал прикуривать, и огонь долго не попадал у него в сигарету, а когда справился, красный горел опять.
«Ну вот...»
Теперь он понимал, что он должен сделать.
Когда вновь зажёгся зеленый, Юре он был уже не нужен. Слегка засекающимся, но внешне достаточно твёрдым шагом человека, научившегося скрывать дефект координации, он шагал назад — в общагу. Нужно наконец было решить в самом деле вопрос с зубом.
18
Радость остыла. Потухли очаги. Времени больше нет.
И какая, в сущности, разница, кто это сказал. Это так, так!
Злодеи злодействуют, и злодействуют они злодейски.
Антиантисемитизмом по антисемитизму и антиантиантисемитизмом по антианти...
«Это фашизм!» — говорит Паша. Что ж, возможно есть и фашизм.
Торговцы торгуют, и торгуют они, торговцы, торговски. Находишь ощупью или как две точки, чёрную и белую, и всё хорошее полагаешь идущим от белой, а всё плохое от чёрной. И всё. Разрешение загадки жизни и её стратегия, и перманентно обеспеченное право среди неё.
Так ведь все и живут, Николя! Большинство.
Отец в финскую, и уж какая была справедливая война, известно, ходил в штыковую, подчинясь дисциплине и чтобы не предать товарищей.
И это лучшие, которых извели.
Кто?
— И ты, значит, тоже, Колька, — Юра с укоряющей, набитой оскоминой усталостью в ответ на растолковку «русской идеи».
— Юра, я ведь только хочу разобраться... Ведь если истина есть, а она должна, то чего ж мы будем бояться её отыскивать?
— Какую истину! — Юра машет в безнадёге мосластою, желтеющей от табака рукою. У него Изяславчик вон, Земляк, и каждый день во втором часу ночи в ожиданье его Юра под открытой форточкой, чтобы сердцу легче было набирать кислород.
— И ты, значит?
Ну да, и если выпросил у Бога светлую Россию... этот, то мы-то, живущие при нём и принимая... мы-то разве все не оказались в его помощниках?
Честный трудяга троллейбус, шкрябая усталыми штангами о скользкие провода, сворачивает наконец в Пролетарский район.
Он выходит, идёт. Улица пуста, и асфальт её чист. А весной выползут после дождя в трещины глупые эти черви, и раздавят глупых червей подошвы идущих вперёд. И сползутся на мародерский пир цопенькие рыженькие муравьи, и... и (завершает период Илпатеев) будет гнусь и мерзость для всякой плоти.
— Хо! Ну вот, — кричит на захлоп двери из кухни Лилит. — Очень хорошо, что ты пришёл.
Безмолвно раздевшись и безошибочно попав ногами в шлёпанцы, Илпатеев в страхе и смятенье проходит.
— Мне только что звонили, — в возбужденье ещё (а значит, вправду звонили) сообщает ему Лилит, — мне заказали билет.
С разгону Илпатеев садится на своё хозяиново место у стены. Очень хорошо! — глубоко кивает он сообщённому Лилит.
Она ставит перед ним чай в большой хозяиновой его кружке. Он отхлёбывает, не чувствуя, холоден тот или горяч. «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч!
Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих...»
— Аксентий тоже? — зачем-то спрашивает он, хотя всё давно ясно и известно.
Она не слышит. Ей — побыстрее всё сказать, поскольку ей трудно, поскольку вон она как тоже волнуется-то!
— Алименты я с тебя брать, разумеется, не буду. Варенья положить?
— Правильно! — поддерживает Илпатеев. — Ведь он же мне не родной. Чего я буду платить-то за него?
— Варенья положить? — Голос у неё, профессионально сипловатый и некрасивый, когда она не поёт, вздрагивает. Она вот-вот заревёт.
Он глубок-глубочайше склоняет в глубочайшем согласии голову: па-ла-жить!
Она только теперь всматривается в него. Зелёно-болотистый, слегка робеющий, чуточку ненавидящий и капельку надорвавшийся на этом зрелище взгляд. Только сейчас она замечает, что он пьян.
Впрочем, впервые им это, как кажется, одинаково всё равно.
Она ставит пред ним розеточку с вареньем. Он глядит в её руку. Пальцы сейчас без маникюра, и видно, что ногти у неё плоские, по-простонародному круглые в основании, что они напоминают нестреляные капсюли. Вот так вот, Илпатеев! Он смотрит, как медленно, в задумчивости она отодвигает от поставленной розетки руку. Рука его, полу-его, четверть его и... дзинь! — лопнула ниточка — больше не его уже. Кого-то другого отныне эта рука, и он даже знает, кого.
Хотя это неважно. Неважно, — и тут он себя не обманывает, — собака-то сидит не в том, чья или кого будет отныне вооружённая эта для схватки с жизнью жилистая рука, а в нём, в самом Илпатееве.
Это ведь не к кому-то уходят от Илпатеева, а это от Илпатеева уходят к кому-то... Впрочем, и то, другое, тоже есть. Не будем обольщаться.
«А и женинское дело прельстивое. Прелестивое, перепадчивое...» И красивая женщина сама выбирает себе героев, как поэт темы для своих песен. Кстати, «тот» — поэт. И у «них» уже несколько общих, имеющих успех у публики-дуры песенок.
Рябиновое варенье, любимое его. «Хорошо есть на кухне рябиновое варенье, когда рядом любимая женщина...» Монгольский эпос.
— Помнишь, — засипела она, ещё больше волнуясь, — ты отказался читать мою записку в поезде? Вот уж когда я поняла, что никто никому не нужен! Никто! Ни-ко-му! И что надеяться можно только на себя.
И всё же захрипела совсем, сорвался голосок.
Нагнулся, нагнул шею и наощупь нашёл её руку, её пальцы, её горячие эти капсюли. Раз-раз-раз. Три капсюли — три поцелуя. Сквозь всю жизнеизоляционную стекловату «никто-никому-не-нужности».
Он любил её. И она знала, что он любил её. И она — он тоже это знал — любила его. И она от него уходила, сбегала с каким-то пошляком. Хотя, отчего ж сразу же и с «пошляком»?
— А... Бог? — вырвалось вдруг у него.
Она сразу, будто он ударил её, обернулась. Отмытые к ночи, без туши и ретуши, беспомощные безоружные её глаза сузились зло.