Потом она ушла. Он вытер тряпкою со стола. Помыл кружку, ложечку и розеточку. Закурил последнюю сигареточку.
Они прожили, кажется, лет девять, и получается, за все эти годы он не сумел её убедить в самом главном для него самого.
В чём же?
О том и речь, о том и речь, уважаемый читатель.
Эта линия её, думал он. Из талии... Жажда неугасимая, огонь неутолимый. Лилит.
Первая жена первого человека.
19
Когда заканчивается, изживается чья-то жизнь, это, наверное, слегка похоже на комнату, из которой вынесли мебель. Все столь труднодоступные венику, пылесосу и тряпке уголки-закуточки обнажаются, теряя былую таинственность. С вещами уходит душа, а со страстями, чувствуется большинством, уходит жизнь. Мудрецы не соглашаются с этим. Жизнь без страстей, как прозрачная вода без мути, и есть, по мнению мудрецов, самая что ни на есть подлинная.
Но мы-то, живущие обыкновенно, привыкли любить друзей своих и ненавидеть врагов, без труда отыскивая причину тому и другому. И мы поём, глупые, о покинувшей, освобождающей нас любви, как о непоправимом горе. Господи! Да мы вовсе не радуемся воспетой поэтом прозрачности потока, «так долго мутного», не радуемся отразившейся в нём небесной лазури, а до гибельного уныния тоскуем о гревших когда-то нас мутных его иллюзиях.
Я в который раз вглядываюсь в лица моих героев на фотографиях. Вот здесь, на этой, им лет по тридцать девять. Они заметно окряжестели, погрузнели, особенно Паша, утратили лёгкие свои спортивные осанки. И у них, увы, гораздо поменьше того общего в лицах, что так нравилось мне на первой фотографии у школы.
Да и верно ли, что каждое поколенье уносит с собой какую-то одну не называемую словами тайну, некое знание? Вон тот, гляди, был начальником, заранее ведая, каким ходом двигаемая им шашка сделается дамкою, а потому наперёд зная ответ на любой забраживающий в душе вопрос. Тот вон поставил жизнь на кон и проиграл... Третий спился, четвёртый извёл себя поисками смыслов, а пятый... этот последний, пятый, просто умер, не оставив ни дневника, ни записки, ни даже какого-нибудь хоть как-то долго бы просуществовавшего дела. Разве ребёнка... Но и сия столь распространённая, утешающая одинокое сердце человека иллюзия, едва проследишь цепь в два-три поколения, если и не лопнет на первом же уже мыльным пузырем, то во всяком случае ощутимо понизит подобный энтузиазм. Нынешние потомки Александра Сергеевича или Фёдора Михайловича имеют едва ли большее отношение к великим своим пращурам, чем мы с вами; хотя бы по полному и безнатужному нашему бескорыстию к их памяти.
Случаен всё-таки или нет сам рисунок, звук человеческой судьбы, если верны слова Писания о не упавшем с головы человеческой без Божьего произволения и едином даже волосе? И не для улучшенья же в самом деле качества каких-то там неходовых уже жизней бредёт во тьме и пустыне, теряя миллионы в дороге, сей бесконечно тянущийся караван существований? Куда идёт он?
20
В пятнадцать лет Изяславчик был копиею себя самого в пять. Он только перерос Юру на полголовы, изменив масштаб своего тела, да во дворе у себя на Северо-Западе за изощрённость в логических построениях получил первую кличку «Змий». Изощрённость проявлялась в таких, к примеру, разговорах.
— Ты никуда не пойдёшь! — говорил Юра. — И поздно уже, и мать будет волноваться.
— Я обещал! — легко побеждая в моральном пафосе, отвечал Змий. — Понимаешь ты, обещал! Меня ребята ждут. Ты хочешь, чтобы я нарушил данное слово?
Он воровал у Юры сигареты, брал из кухонного стола деньги на общие расходы, исподволь таскал в букинистический книги, чтоб продать.
«И всё книги-то! — жаловался Юра в гараже друзьям-товарищам. — Шукшина... «Три товарища» Ремарка».
Илпатеев сжимал зубы и отворачивался. Его бы воля, он научил бы торговле этого мудреца.
Но Юра, как было сказано, ни драться, ни вообще кого-то ударить не мог. Не умел. Рука у него не поднималась, хоть он нехлипкий был мужик. Внук сапожника, сын штангиста и сам когда-то левый бек во второй юношеской сборной города по футболу.
За редкими теперь общими трапезами шли такие, скажем, разговоры:
— Ну а зачем учиться-то? — задавал слегка даже покровительственно известный этот вопрос Змий. — Ты ответь прямо, не юли! Зачем?
Юра дёргал подбородком, пожимал мосластыми охудевшими плечами. Хмыкал, моргал и, открыв рот, держал его так открытым, не зная, что возразить. Ни на одном КВНе не был он никогда так беспомощен.
— Вон у нас пацан в школе, — растолковывал родителям-недотёпам Змий, — родители простые, батя экспедитор, она на овощной базе... На книжку, — Змий Изяславчик поднимал вверх крупный, с округлым ногтем, палец, — пять тыщ положили парню. В восемнадцать лет двенадцать настучит с процентами. Плохо?
— Неплохо! — вздрючивая себя на педагогический энтузиазм, заходил Юра тогда с другого конца. — Хорошо. Ну а в Америке, там для чего учатся?
— В Америке?! — Змий, словно поразившись подобной глупости, мотал крупной, как у Юры, светловолосой головой. — Ты чё?! У них же конкуренция! Да будь у нас конкуренция, и я бы тоже учился. Хы!
У Юры в ту как раз пору было уже несколько патентов на изобретения. В воздушных, невидимых где-то сферах летал с придуманной Юрой антенной настоящий реактивный самолёт.
Однажды Земляк — в связи с ростом хулиганского авторитета во дворе ему присвоили новую кликуху, — глядя в чай, куда он бросил четвёртую ложку сахара, проявил интерес к мироустройству.
— Это чё ж, пап? Это всё во всём растворяется?
Юра, скрывая радость, — всё же, слава Богу, заканчивал «физику-химию» — солидно отвалился, как он делал это в институте перед студентами, на стуле и открыл рот, чтобы «объяснить мальчику».
Но «мальчик» опередил его.
— А, понятно. Ну вот как сахар в чае.
Когда Земляку исполнилось шестнадцать, он участвовал в групповом угоне мотоцикла, а когда семнадцать — в изнасилованье.
Юра бесстрашно спускался в оборудованную под хазу подвальную, занятую уркаганами кладовку, где стоял топчан, а под топчаном пустые бутылки, какая-то одежа и чуть не каловые среди прочей грязи массы, и самолично уводил Земляка за руку домой.
Его уже знали в детской комнате милиции, сочувствовали. В институт приходили всякие бумаги.
Земляк никогда, ни единого разу ни в чём не посчитал себя виноватым, не раскаялся. Он даже не находил ошибок в своих действиях, что, как известно, случалось даже с Наполеоном.
Юрина тёща работала в ресторане, сама не была врагом бутылке и единственному внучеку давала, разумеется, по возможности деньги. «На сигареты, мало ли...»
Юра, не удержавшись как-то, попросил её больше этого не делать.
Земляк пришел в бешенство от такой низости.
— Ты что, сука, — дрожал он всем телом, готовый чуть ли не ударить, — бабушку обижать?
Это был настоящий, доподлинный святой гнев.
Юра было заоправдывался: «Никто не думал обижать, сынок, я только хотел сказать, что...»
— Пошел на х.., пидор! — И возмущённый до пределов широкой и благородной своей души заступник-справедливец так бабахнул наружной дверью, что только кусочки штукатурки высыпались из-за косяка.
Юра уже не верил, что будет, есть какой-то выход. Он любил Земляка и стоял ждал его каждый день до двух ночи под открытой форточкой, потирая в области пятого межреберья вдавленную свою грудь.
Хрустальной мечтою («хрустальной» была она у любимого его героя Бендера) Юры сделалось довести своего Аваддона до армии, как-нибудь правдами-неправдами обманув приоткрывшуюся маленькую железную дверь тюрьмы.