Всё-таки в плохое в годы, когда ты ещё полон сил и надежд, верится не очень. Чего только не слыхивал и даже впоследствии не читал Илпатеев про страшную эту якобы организацию — КГБ, а всерьёз как-то мало верилось, так ли уж это всё и страшно. Мало верилось, покуда и его не коснулся сизый полудомашний этот голубь ласково добрым крылом.
Ещё до Лилит, ещё в холостяцкой, довольно молодой своей жизни он строил на территории одной из многочисленных на Севере зон барак-корпус «больницы для наркоманов». По правительственному Указу их, наркоманов, сажали в ту пору всех подряд, а в таких вот, как выстроенная Илпатеевым «больница», осуществлялось «лечение». Его проводили препаратом из серы сульфазилом, и суть заключалась в том, что недельным, с повышением дозы, введением «лекарства» температура у осуждённого повышалась мало-помалу до 40° и выше, и чувствовать он начинал себя так, что волей-неволей должен был задуматься о перемене гедонистических своих взглядов... До лечения сульфазилом, пока обследовали, наркоманы держались бодро, иные вызывающе. «Ну что у вас? — говорили они тем, кто не наркоман. — Ну наработался, пришёл, телевизор включил с этой туфтой. А дальше?» А у них, подразумевалось, и кайф, и всякие тонкие психические переживания... Но, отлечившись, наркоман примолкал обычно в разумные рамки до конца срока.
Илпатееву было тогда лет тридцать или чуть меньше, а от заказчика курировала строительство главный врач зоны, она же старший лейтенант МВД и зубной врач со средним медицинским образованием. Это была немолодая, за сорок, но ещё крепкая, смуглая и очень красивая женщина, к тому же разведённая и жившая одна.
Илпатеев вечером приходил к ней, они пили коньяк, и всё бы у них могло получаться замечательно, если б изо рта у этой красавицы не пахло почему-то редькой. Но, набегавшись и наоравшись на стройке, — он работал прорабом, — ни читать, ни думать вечерами он не мог, и он шёл сюда, в тёплую, по крайней мере, обуютенную женщиной квартиру.
Как-то его дама высказала непонимание, как это можно, живя в стране и топча собственными ногами её землю, тем не менее ругать и поносить её почём зря.
— Это ж какую надо иметь совесть! — возмущалась она. — А, Николай Николаевич?
— Это ты про ...? — спросил Илпатеев про шумевшую в ту пору одну диссидентскую книжку. — А у меня она есть!
У него не было никакой книжки, вернее рукописи, отэренной, он слыхал, и передаваемой с рук на руки не одобрявшей правительство интеллигенцией, но в алкогольном опьянении он любил иногда врать и фрондёрски хвастать.
— У тебя есть ...? — Дама слегка приобернулась, и смуглая её грудь под роскошным шёлковым халатом перестала подниматься в дыхании.
Илпатеев пожалел было о вылетевшем по глупости слове-воробье, да поздно.
И вот в Яминске, куда Илпатеев возвратился, мы помним, с Лилит, год примерно спустя его пригласили зайти в отдел кадров Ямгражданпроекта, где он устроился работать. Лысенький низкорослый завкадрами, что не так давно столь любезно интересовался у Илпатеева северными надбавками и «как там с продуктами», на сей раз, не глядя в глаза, понёс какую-то околесицу об «уточнении в документах», а затем вдруг исчез. В комнату же вошёл высокий, неброско, но с галстуком одетый человек, неопределённых лет и какой-то незапоминающейся наружности.
— Давайте-ка начистоту, Николай Николаевич! — сразу взялся он руками за рога. — Вы приносите рукопись, а мы полагаем инцидент исчерпанным раз и навсегда!
Илпатеев был с похмелья, ему сделалось страшно, а посему он стал отвечать дерзко и вызывающе.
— Вы это о чём, простите, не знаю имени-отчества вашего, и вообще с кем имею честь!
Человек представился, сказал, что он работник органов, и что к ним поступил сигнал о имеющейся у Илпатеева запрещённой цензурным комитетом литературе, и что он, со своей стороны, настоятельно рекомендует...
Не сразу догадался Илпатеев, откуда дует ветер-ветерок, но потом догадался.
Паша рассказал мне, что Илпатеева поразили тогда в отделе кадров две вещи. Во-первых, глупость сотрудника, который в разговоре с ним раз шесть применил один и тот же приём. Отойдя в разговоре куда-нибудь в совсем боковое ответвление, он «вдруг» обрывал речь Илпатеева или свою на полуслове, воззрялся в самые зрачки и бросал: «Ну ладно! Это всё прекрасно и хорошо. Но где рукопись, Николай Николаевич? Когда вы её нам принесёте?»
И сначала Илпатеев разозлился от этих повторений, а потом ему сделалось смешно: и вот такие, значит...
Второе было ещё того интересней. Отринувши, как вражеский поклёп на себя, обладание злополучной рукописью, Илпатеев для правдоподобья и доказательства простодушия похвалил сотруднику читанный им когда-то в журнале «Н-й м-р» рассказ злополучного автора, на что сотрудник тотчас среагировал вопросом: а чем, дескать, этот рассказ так уж вам понравился?
— Стилем, — сказал Илпатеев.
И тут сотрудник весь разулыбался и даже помотал эдак снисходительно-сожалеюще расчёсанной на пробор головою.
— Я, — сказал он Илпатееву, — работаю, извините, в органах семнадцать лет, постоянно имею дело с бумагами, сам пишу их целые кучи, так что в стиле, думаю, понимаю поболее многих.
И дальше преимущественно мимикой и междометиями Илпатееву было дано понять, что «стиль» этого выродка и проходимца в «Н-м м-ре» мог понравиться только вот разве такому неопытному молодому человеку, как Илпатеев.
Кроме же глупости, Илпатеева поразило ещё одно.
Взяв с него письменное объяснение о возникшем недоразумении («Мне ведь тоже, знаешь, Николай, — перешёл на «ты» сотрудник, — перед начальством отчитываться!»), он стал вербовать Илпатеева в стукачи. Вот, скажем, он у себя в Ямгражданпроекте, и вот вышли покурить. И кто-то рассказывает анекдот. «Да нет, — приподнял от стола узкую ладонь сотрудник, — ты не думай, мы сами анекдоты про Леонида Ильича...» Но вот человек один раз рассказал политический анекдот, второй, третий потом... «Чувствуешь, Николай, какая линия вырисовывается?»
— Вы, что же, — продолжая изображать честнягу глупыря, воскликнул Илпатеев, — стукачом меня хотите сделать?
Сотрудник в ответ развёл руками.
— Ну, Николай, я в органах семнадцать лет, а слова такого слышать не приходилось.
Пообещав в заключение, что, встретив настоящего шпиона, лично сообщит товарищу майору, Илпатеев ушёл.
У дамы главврача образование было ниже, чем требовала должность. Тут всё понятно. Беззаветною преданностью и т. п., но что было как-то внове, так это обратный смысл качества вербовки. Получалось, вербовались не идейные бойцы и борцы, а те, кто «испачкался» и теперь боялся за свою судьбу. То есть, с точки зрения охраняющей государство организации, мерзавцы, так или иначе предающие родину.
— А пугни их после кто сильнее с той стороны? — удивлялся Илпатеев. — Они же с потрохами продадут тут же всё!
Паша только посмеивался.
— Всегда и везде были они, сексоты, всегда и будут!
Потом, лет через десять-двенадцать, когда выползут на свет Божий настоящие чудища, инцидент с сотрудником покажется Илпатееву семечками, но тогда, в тот свой день, он был чуть ли не потрясён.
— Это на каких же хлипких ножонках, Пашечка, всё стоит и качается, а?
Паша качнул головой. Да, на таких и стоит! Куда ж деваться-то.
22
До поры, пока Юра перестал приходить, гараж Паши заменил им в известной мере лавочку в Детском парке. К тому времени, когда Юра стал доцентом, а Илпатеев вывез с Севера своё сокровище Лилит, у Паши щедрою помощью его отца и тестя был как раз гараж через дорогу от собственного дома. Это был давным-давно, после войны ещё, построенный из кирпичей-шлакоблоков рядок оштукатуренных, суперценных расположением и удобством гаражей.
Пока у Змия-Земляка завершался протубертатный период, Юра редко, но тоже посещал гараж. Его тянуло.
— Знаешь, Николай! — говорил он где-нибудь в бутербродной, куда хлопотавший над приготовленьями к пиру Паша отсылал их за какой-нибудь «закусью». — В каждой уважающей себя компании должен быть лидер. Мы тут с Лялюшкиным посоветовались и пришли к выводу, что лидером у нас должен быть ты. Ты как? Нормально смотришь на это дело?
Застигнутый врасплох, но польщённый, конечно, Илпатеев в смущении опускал голову, а Юра, с галантным поклоном принимая у продавщицы масленый кулек с беляшами, советовал с плеча не рубить, а хорошенько всё обдумать, взвесить, а затем им с Пашей спокойно сообщить. Тем более что могут присоединиться новые, не совсем идеологически подкованные и не чувствующие интонацию отношений люди...
— Емеля, что ли? — с лёгким недовольством, но уже отчасти как «лидер» сознающий: нравится Емеля или не нравится, а Паше он нужен, — уточнял Илпатеев.
— Хоть бы и Емеля, — подтверждал негромко Юра. — Мне он телефон обещал поставить на квартире.
Когда же сам Илпатеев выходил по нужде за крайний из гаражей, Юра придвигал детский стульчик к Паше и с конспиративным понижением голоса говорил ему:
— Знаешь, Пашец, мы тут с Николаичем посоветовались. В каждой уважающей себя компании...
Паша тоже смущался. Тоже вроде отказывался. Но с другой стороны, оно, конечно, некоторое лидерство в иных случаях бывает неизбежным, — стоит подумать. «Подумай!» — соглашался очень серьёзно Юра, а минут через пять возвращался Илпатеев, и, сравнивая в изображении Юры реакции двух потенциальных лидеров, они по-старому, как давным-давно когда-то, ржали, и было хорошо. Хорошо, как в школьном туалете, когда Женя Мытарев опирался рукой о раму, укладывал пальцы на стекло и пел какое-нибудь «Полюшко-поле», или «Здесь только пыль», или незабвенного «Атамана».
Юра в очередной раз признавался, что после класса, после их дружбы втроём, в смысле интеллекта и всего такого прочего он в любой компании потом чувствовал себя легко и свободно, а Паша, расчувствовавшись, непременно говорил что-нибудь вроде: «А у меня, ребята, только это в жизни и есть!»
Юра обнимал его за мягкие могучие плечи и от растроганной неловкости зудел: «Здз-з... Ну-ну-ну! Всё! Хорош. Будя...»