27
Лилит уехала, «бросила» его, как говорили соседи и Ямгражданпроект, и Илпатеев то и дело, как ни сопротивлялся и ни бодрил себя, впадал в тоску. По старой холостяцкой привычке он пытался заводить всяческие краткосрочные «романы», но даже те женщины, к которым физически тянуло, для яростного вина блудодеянъя требовали некоего качественного сдвига в пороге чувствительности. Теперь, пережив с Лилит что-то вроде настоящей любви, он как-нибудь должен был не увидеть того, чего не замечать было невозможно — отсутствие присутствия.
Нужно было пить, почти напиваться до фальшивого звона в теле, дабы, умертвив душу, доводить себя до звериной нерассуждающей похоти. А после было плохо, страшно и снились сны.
Вначале чаще всего снился пасынок — маленьким, ещё двухлетним, таким, каким впервые увидел его в гримёрной у Лилит, и он теперь плакал, у него текли слёзки по подглазьям, и он что-то так разумно, толково разъяснял Илпатееву, избегая укора. И Илпатеев просыпался, курил в постели посреди ночи и долго-долго приходил в себя, выдумывая себе всяческие оправдания. «Да нет-нет-нет, — говорил он себе, — она ведь в самом деле хотела, старалась, я же видел! И не смогла, так и не смогла родиться по-настоящему. А будь я сам посильней да покрепче в главном, она, возможно, и не решилась бы на такую бабью штуку... А она... она стала рассуждать, как будет выгоднее и как невыгоднее, и тёмное, без того тёмное ещё своё сердце окончательно загнала во тьму...»
Он даже придумал под это дело новую теорию браков. Что есть-де вот браки подлинные, редкие и краткосрочные, а есть долгие, беспроигрышные и непереносимо скучные даже со стороны. Что женщина, в подчиненье трём основополагающим инстинктам, связанным с продолжением рода, а как то: «найти», «родить» и «поднять», — то бишь (прошу внимания!) любою ценой, всеми правдами и неправдами прокормить и вырастить ребёнка или детей; что женщины, хотя не все, но преимущественно, опасаясь брака настоящего с мужчиной, усилия коего выходят за зону сей священной триады, ну, скажем, он озабочен миром, как таковым, — женщины эти, дабы обезопасить себя, выбирают брак совпадающий, карманный, женский... В глубине души они всё-таки мечтают о подлинном, то есть рискующем, а стало быть, чаще недолговечном, но опаска и страх под нашёпты лукавого толкают их, бедняжек, на скуку «выживания». Но, если бы не извелись мужчины (размысливал Илпатеев, лежа у себя в комнате на мятой простыне) или оставшиеся не подчинились страху женщины, не было бы двух третей всяческих компромиссов, называния чёрного белым, взяток, подличанья, воровства.
«У нас был всё-таки настоящий с Лилит, — утешал себя он, — и пусть...»
В пустой, полузагороженной шифоньером и освещённой из угла бра комнате сгущалось чёрное электричество.
Маленькая ночная музыка Моцарта.
28
В троллейбусе, когда их прижало друг к другу, касаясь жёсткими от лака волосами его щеки, она шепнула: «Я соскучилась, Пашка!» — и у него, Паши, прошёл озноб по спине и вспотели ладони. Это было слабее, чем в пору сумасшествия, но было, было. Не стоило кривить душой.
Они вышли за политехом, на конечной, и двинулись сначала парком, по аллее-тропе, а затем прилесными, просыхающими помаленьку стёжками средь сосен. Он ни о чём не расспрашивал её, но она сама рассказала как старому доброму другу нынешнюю свою жизнь. Она теперь в «секретке», в Яминске-66, муж вот-вот защитит докторскую, он математик и её а-бо-жает. Зарабатывает ничего, но можно было бы и побольше. Сама же она разделалась наконец, слава Тебе Господи, с институтом своим культуры и сейчас что-то вроде полуобщественного на полставки директора дома учёных.
И, оживляясь, возможно не притворно, забегала-закружилась, напевая, вдыхая «ароматы весны», подбирая шишечки и бросая их в Пашу. Слегка отяжелевшая, в полном расцвете зрелой женственности «моя Кармен».
Она не бывала в лесу тысячу лет, хотя и живёт среди леса, она ужасно, ужасно рада видеть Пашечку...
Забегая и пятясь, любуясь им и морща в улыбке лицо, учила заодно его, дурака, жить. Ну как вот он, Паша, с бабами теми же, ну разве ж так можно! Он импозантный, интересный, мужественный вон какой мужчина. Кудри какие, хоть вон и седеет. А голос! Шаляпин бы поменялся! Он должен: глянул на женщину — она его. А он что делает? Карты на стол, и лапки кверху. Ешь меня, режь меня... Они и режут, они и едят.
«Это ты о себе, что ли?» — надо бы было спросить, но он не спросил: не хотелось расширения. Он предчувствовал, что главное впереди.
— Вон Коля твой Илпатеев... Николя! — И спохватилась, прикусила губку. С того вечера, ещё в студенчестве, когда у Юриных родителей, где отмечался очередной праздник, Паша постоял возле дверей в ванную, решая, взломать её или всё же нет, тема Илпатеева была у них обходной.
— У Коли жена ушла, — обронил он теперь умышленно, обозначая иное взаиморасположение фигур, — сбежала с жуком одним... из выгоды.
Он сказал это, чтобы она знала — т е п е р ь то былое не имеет никакого значения, что Илпатеев был и остался его другом.
Она, преодолевая неловкость, рассмеялась.
Потом она спела своим небольшим, но точным музыкальным голоском:
— Жили три друга-товарища
В маленьком городе Н,
Были три друга-товарища
Взяты противником в плен...
И ещё раз засмеялась, с нежностью уже.
— А! — досадливо, как от не появившихся ещё комаров, отмахиваясь от своих мыслей. — Вы все трое чокнутые, ей-Богу! Инфантильные какие-то, задержавшиеся в развитии.
Он тоже не выдержал и улыбнулся тут.
Чуть кривоватые, сильные, в дорогих в обтяжку сапогах ноги её с небрежной уверенностью ступали меж вылезающих серыми шнурами корней. Это был прямо танец.
— А ты, Пашка, значит, нынче слесарем на заводе? Это правда?
Они подходили к каменоломне. Самой возле парка маленькой и красивой.
— Кто тебе сказал?
Она притворилась, что не услышала вопроса, любуется открывшейся красотой.
— Кто сказал тебе, Кармен? — слегка запаздывая, как заика, голосом за движением губ, переспросил он опять.
Она полуобернулась к нему, лукаво щурясь.
— А ты не догадываешься? — и, переводя тему, полуспросила-полуукорила с женской заботой. — Всё пьёшь, Пашка? Всё праздника тебе подавай?!
У осклизлых, обросших аксамитового цвета мохом берегов мокли серенькие затопленные иголки.
Он молчал. Она подошла сбоку, взяла под руку и чуть-чуть прислонилась к нему. По воде медленно бежала тяжёлая металлическая рябь.
— Ну хорошо, скажу, — словно идя навстречу его слабости: упрямству, сказала она. — Один там работает у нас, учился с тобой...
И назвала фамилию одного из курсовых стукачей, любовника, по-видимому, нынешнего, ушлый был паренёк.
Она хотела повернуть его к себе, взяла за плечи, но он не сдвинулся с места, и тогда она сама, заступив и заслоняя воду своими приближавшимися тёмно-коричневыми глазами, встала перед ним и прижалась.
Он чувствовал её бедра, живот и скользящие в поцелуях холодные губы возле своих. «Паша-Паша-Пашечка мой, — жарко, спешаще шептала, щекоча ухо, — прости меня, подлюгу! Мне машину нужно перегнать, дали наконец, а учёные эти хреновские... Толку от них... — И, деловито отстранившись, щёлкнула замком сумочки. — Вот тут открытка, телефон... А у нас тебя встретят, я договорилась, прямо на въезде и передашь. И ещё, если можно, Паш, у меня талон на «шестёрку», а там, я слышала, «девятки» пришли, ты займи мне тыщи четыре на переброс, а я тебе в полгода возмещу потом...» — И опять хотела прижаться-прилепиться, но он успел уже отступить на шаг.
Возможно, если б она сказала, что поедет вместе с ним, он бы совсем иначе всё почувствовал. Он и за собою знал это лукавство мозга. Но она не поедет, у неё, вероятно, ещё куча всяких деловых дел, а с ним она «рассчитается» как-нибудь так, по ходу-на ходу.
Вот ведь сука-то! Это он подумал не то про неё, не то про себя, не то про вообще всю жизнь разом.
Плавным мягким движением он высвободил из её белых в золотых кольцах пальцев лаковую чёрную сумочку и без размаха кинул в каменоломню — в самый, получилось, центр.
— Ну какая ты, к чёрту, Кармен? Ха! — глядя-вдавливая каменеющий от ярости взгляд в её зрачки, ширящиеся от ужаса, отчётливо произнёс. — Ты обыкновенная помойная жучка.