Он делал на ходу медленный выдох, а потом ещё более медленный вдох. Он ждал визга или крика позади. Но позади было тихо и глухо, будто он убил её там, и ему вспомнилось отчего-то, что у Семёна Емельянова есть старший брат лилипут и что Семён это тщательно скрывает, что у бабушки в Моршанске бывали ярмарки, когда он был маленьким пацаном и приезжал погостить в каникулы на Волгу, что там продавались очень вкусные пироги с луком и яйцами и что из тридцати элементарных частиц одно антинейтрино летит во времени в обратном направлении... Нет, мадам, думал он, он вам не антинейтрино, он Павел Александрович, Павел Александрович, Павел Александрович, прошу запомнить.
Ему нестерпимо хотелось разрыдаться.
29
Был ещё однажды такой сон. Засаленные гнутые лавки на каком-то пригородном вокзальчике. Сумрак. Холодно. И какие-то типы, имеющие над ним, Илпатеевым, власть. К одному он, как обезьяна Чи-Чи, привязан верёвкою, а немного в отдаленье, но тоже на одной из лавок, сидит немолодой солидный не то военный, не то, быть может, милиционер. Типы решают будто бы, что им с Илпатеевым делать, как поступить, а он тянется взглядом к тому, в отдалении, но вдруг делается ясно, что тот тоже с ними. А лоснящийся и громадный, к которому Илпатеев привязан, смеётся, обнажая алые плотоядные дёсны, и это невыносимо, до обморока страшно... И потом темнота, и, оказывается, он бежит, а сзади, свистя и улюлюкая, топочут ногами его преследователи. Внутренне обмирая, он пробует взлететь, это ведь получалось у него раньше, он семенит, подбирает толчковую, чтобы как следует оттолкнуться, и наконец прыгает, и в самом деле какое-то время летит. Но низко, низко летит он, всего сантиметрах в тридцати над землёю, над убитой, утоптанной миллионами ног дорогой. Но его преследователи не удивлены вовсе его полётом, а напротив, они словно бы ждали того, и вот уж, дурачась, паясничая и хвастаясь друг перед другом, они попеременке достают, цепляют руками за его штаны, за выпроставшуюся рубаху, а один, особенно гнусный и хохочущий беспрерывно фальцетом, забегая сбоку, уловчается схватить за пах.
Потом они бьют его по затылку, плюют на него, поверженного, мочатся на него. Он лежит, он пытается встать на корточки, он даже встаёт и опять пытается побежать. Но он... он сломлен уже и согласен на гибель.
И вот у тротуарного бордюра в абсолютно пустом, блестящем от прошедшего дождя городе он видит плоскую, отполированную лаком, законченную в себе, как цельнорожденная рыба, иноземную машину. С заколотившимся, не верящим ещё в удачу сердцем он бросается, тычется со всех сторон в эту машину, скребёт ногтями задраенную заподлицо дверь, а там, за затенённым её стеклом, чьи-то встревоженные смутные лица, там, кажется, женщина, дети. Но — и это как-то изнутри воспринимается без всяких знаков — места для него нету. Он не желает поверить этому. Он оббегает, обстукивает машину опять и опять — возьмите, впустите меня, мне надо! — но водитель, он вдруг видит на переднем месте водителя, — восточный узкоглазый человек и, вероятно, отец многочисленного семейства-экипажа, невидяще, нарочно невидяще встречает его взгляд.
Пашиным изящно-плавным движением он переводит переключатель скоростей, машина бесшумно двигается и мягко уходит из-под ладоней Илпатеева, а сзади его уже тянут, оттаскивают назад, обратно, валят, пинают в живот, в глаза, в пах... И это всё для того, чтобы потом повесить вниз головою и снова бить или, быть может, уже не бить в ожидании его смерти.
...Просыпался раздавленный, словно размазанный по постели, омертвелый, неприсутствующий в себе, как какой-нибудь, наверно, «опущенный», осрамлённый в зоне лагерный петух.
Небритый брёл к остановке. До Гражданпроекта было девять остановок, четыре длинных и пять коротких, и, случалось, он шёл их пешком, не имея силы стоять.
Полегче становилось к обеду. Всё-таки вокруг кульмана шевелились люди, всё-таки в столовой мало-мальски пахло живым.
— Это было, Паша, — рассказывал он в гараже очередной такой сон, — ты же сам говорил мне, что существуют параллельные миры.
— Да брось ты, Коль, — успокаивал его Паша, не особенно даже вникая. — В твоём положении это нормально. Через это надо пройти, как сквозь туннель. Ну и пить, конечно, надо поменьше. — И добавлял с улыбкой, повторяя кого-то: — Или вообще бросить!
— Это я, Паша, где-то около ада побывал, клянусь!
Паша погладил его по плечу.
Когда они по первому кругу обговаривали историю с Лилит, Паша нечаянно сказал, что это Илпатееву расплата. За Машу Резникову, за... ещё что-то там. Но на втором, третьем и четвертом круге Паша не говорил ничего. Не осуждал, не утешал, а как бы меньше стал этим интересоваться. Похоже было, что хватает ему и своего.
Илпатеев же сделался нелюдим, пуглив и не на шутку теперь боялся ложиться спать.
30
Когда не получалось совпадать с Пашею в гараже, в субботу, воскресенье, а иногда и после работы он снова начал ходить в библиотеку.
Эта библиотека, самое любимое когда-то в Яминске место, открылась, когда Илпатееву исполнилось шестнадцать лет и когда как раз «разрешили» Достоевского.
Илпатеев, случалось, пропускал уроки в школе, чтобы почитать в читальном зале то, чего нельзя было взять домой, но больше всего ему нравилось бывать в курилке в подвальном этаже, где «старшими братьями», как звал Юра в своих стихах предыдущее, до войны родившееся поколение, произносились настоящие, бывало, философские диатрибы.
Теперь читалось не очень, в курилке было пусто или какая-нибудь неясной внешности дама курила тонкую коричневую сигарку, а в залах сидели за зубрёжкой какой-то уже новой формации студенты, все с одним и тем же общим выражением лица, все, как он уже удостоверился, будущие юристы и экономисты.
Он чаще бывал теперь где-нибудь в «зале искусства», занимая очередь к наушникам, и листал альбом Брейгеля-старшего, Коро, Борисова-Мусатова, а потом, когда подходила его очередь за какой-нибудь старательной девочкой из музучилища, изучавшей сонатное аллегро и контрапункт, слушал что-нибудь тихое, умиротворяющее, без бурь и натисков. Альбинони, Скарлатти, Перселла...
Гайдна, Баха и Моцарта он боялся: они задевали в нём какую-то больную, опасную струну.
Однажды ему повезло. В курилке, в виде какого-то реликта из той прежней жизни, с ним разговорился здоровенный щербатый верзила, мастер спорта по дзю-до и в свободное от добывальной на хлеб работы время историк-самоучка.
— Я всё понимаю, всё! — ходил он по курилке перед Илпатеевым туда и сюда. — Но объясни мне, пожалуйста, как! каким таким фокусом-покусом один-единственный негодяй за каких-то полтора десятка лет из мирных трудолюбивых скотоводов сделал армии озверело безжалостных убийц?!
И по мятущемуся, измученному взгляду верзилы было очевидно Илпатееву, что он действительно, на самом деле не понимает — как!
Илпатееву, наверное, нашлось бы что ответить. Он мог бы сказать, что в Ясе великого властелина и предводителя были обольщающе объединены манки как доброй, так и злой половинам человеческой природы. Что Яса предписывает любить друг друга, не прелюбодействовать, не красть, не лжесвидетельствовать, не предавать, почитать старших и нищих... щадить страны и города, покоряющиеся добровольно... И разрешает назначенного им (властелином) врага убивать, забирать в наложницы его жену, захватывать и сокрушать его дома, брать себе его лошадь, добро, детей...
Он мог бы задать мастеру спорта по дзю-до и вопрос про генерала, отдавшего приказ майору, и ещё, быть может, достаточно многое, но Илпатееву уже не хотелось споров и выяснений, а ему хотелось не жить.
31
Утро! Пахнет раннею осенней прелью и будто чуть подкопчённым, на минутку выглянувшим в хмаревую дыру-окошко солнышком.
В дипломате у Юры свежая газета. Подойдёт трамвай, он усядется у окошка, развернёт с хрустом московскую её и всегда такую остренькую, а под ногами будут стукать трамвайные работяги-колеса, и это он будет ехать в свой родной институт читать студентам второго курса родимую свою физику...
Однако не тут-то было. На остановке и явно его заметив, стоит курит дорогую сигарету с фильтром доцент его же, Юриной, кафедры Курдуков. Ещё недавно, до утверждения ВАКом диссертации, Курдуков обращался к Юре по имени-отчеству, робел, заискивал, а Юра кратко, делово и неспешно, как и положено более опытному и умудрённому, отвечал на какое-нибудь высказанное тем соображение: «Да, Серёга! Так в принципе возможно. Но лишь при условии, что...» Или говорил: «Нет, Серёга! Это отпадает. Читайте хотя бы работу Хорнбогена. Это, правда, на немецком языке, но не мне вам объяснять, что...» Теперь, получив доцента, Курдуков пытается переменить тон и держаться на равных.
Когда, пробив талоны, они усаживаются рядом на пустующее сиденье, Курдуков обращает Юрино вниманье на повреждённую надпись у двери к водителю. «Окно продажи ...ментов». Курдуков, как умеет, острит, обыгрывая этих хорошо знакомых Юре ментов. Юра замечает на это, что неполноценность информации всегда требует корректности в трактовке научных результатов. Разговор как бы иссякает. На темы быта: о ситуации с продуктами, ценах и женщинах — доцентам беседовать не с руки, и, чтобы положить сему разговору на равных конец, Юра использует известный приём. «Намедни, — сообщает он Курдукову, — прочитал в «Успехах физических наук» статью Рихарда Файмана, так там...» И до завершенья поездки новоиспечённый доцент, сидя внутренне по стойке смирно, вынужден слушать разъясняющее Юрино повествование. И, когда с солидною, вежливой к окружающим неспешностью они покидают, наконец, трамвай, Курдуков, уже с месяц, по кафедральному обычаю, начавший было обращаться к Юре «Борисыч», вновь готов звать его по имени-отечеству.
У деканата на доске объявление. «Товарищи! Сегодня в 17.00 в актовом зале института состоится собрание: «О нетрудовых доходах преподавателей за счёт студентов».
Новые ветра! Ещё год-два тому подобных повесток собраний не могло быть без всяких вариантов. А вообще — плохо, испорчен день.
Между парами на кафедре о том только и разговор. «Дорошевский! Это всё Дорошевский...»
После второй лекции к Юре подходит одна из студенток:
— Юрий Борисыч, понимаете...
— Хорошо, — с лёту подхватывает Юра. — У меня сейчас третья пара, а вы садитесь вот сюда в угол и решайте.
Девушка красивая, крепкощёкая, ясная. Кажется, что она напоминает кого-то Юре, и Юре безотчётно хочется ей понравиться.
— Возьмите нить, — суховато говорит Юра, но губы помимо воли разъезжаются у него от удовольствия, — и рассчитайте мне, применив теорему Остроградского-Гаусса...
Он ждет её взгляда, но ей не до него. Всерьёз озадаченная и помрачневшая, она склоняется над своею тетрадью.
«Да, — осеняет его, — на Катю...»
В актовом зале народ стоит даже в проходах. Дуют, задувают, взвихряясь за углами и по углам, новые социальные ветра.