Все поднимают руки. Отказ от президиума — тоже что-то такое свежее.
Лосев вкратце излагает суть дела. Суть же дела, по Лосеву, такова. При очередном переизбрании кафедра аналитической химии не провела по конкурсу на новый срок доцента Дорошевского. Учёный совет кафедру поддержал. В связи с этим Леонтий Леонтьевич Дорошевский написал серию писем в центральные газеты о якобы нетрудовых доходах преподавателей нынешней осенью на сельскохозяйственных работах. Цель очевидна: заставить руководство института провести «нашего правдолюбца» по кафедральному конкурсу.
— Вопросы есть, товарищи? — неуклюже сопрягая былую орлиную победительность с нарождающейся демократической теплотой, обводит аудиторию взглядом Лосев.
Зависает соображающая, что к чему, тишина. Она не верит Лосеву, но и не знает покуда, где «правда».
Так длится с полминуты, а потом из первого ряда пружинкой выбрасывается вверх рука. Это Дорошевский, которого Юра великолепно помнит со школьных лет.
Дорошевский, мелкорослый рыжеватый живчик, бойко выходит к середине сцены, но не поднимается на неё, а, встав боком, дабы обращаться одновременно к аудитории и к Лосеву, вступает в бой.
— Вы извратили причину моего обращения в прессу, — тонким, картавым и противным сейчас отчего-то Юре голосом начинает он громко. — Это мелко, товарищ парторг Лосев! Меня беспокоит не моё личное благополучие, а незаконно присвоенные деньги наших студентов! Это грубо и даже подло, господин парторг!
«Грубо и подло... Вишь ведь он как! — отмечает себе Юра. — А сам на похороны Лизы не пришёл, дела у него были...»
Лосев, будто получил тычок в нос, явно растерян от ещё неслыханного в стенах этого института тона. На провсякий случай он кривит рот в усмешке: что, дескать, ещё можно б было ждать от подобных личностей!
— Вы п-пазволите? — обращается Дорошевский к нему, но, вовсе не дожидаясь никакого позволения, быстренько семенит к краю сцены и по четырём деревянным ступенькам дробкой побежкой восходит на неё.
— В мае прошлого года, — продолжает он без паузы с трибуны, — на уборке овощей студентами заработано двадцать тысяч рублей. — Дорошевский поднимает над головой, как флаг, белый, испещрённый цифрами лист. — Это данные колхозной бухгалтерии. Выдали эти деньги вам, ребята? Получили вы их в виде заработной платы за ваш труд?
— Нет! Не-е-ет! Не выдали! — катится по залу веселым шумком. — Фиг-с два выдали...
Дорошевский наклоняет лысеющую с темени кучерявую головку:
— Правильно! И не могли выдать! — отчеканивает он с проникновенной и даже грустной отчасти решимостью. — Их присвоили себе преподаватели в виде премий...
Из пятидесяти двух преподавателей, — оглашает он теперь данные институтской бухгалтерии, — премированы тридцать три, из которых половина и поля-то толком не видели, а разве что из окошка собственных «жигулей». Остальные — студенты-начальники, приближённые к деканату.
В зале нарастает гул. Это несправедливо. Не справедливо! Обман. Подлог. Подлость! — выражает атмосфера.
— Едет, предположим, товарищ Лосев в колхоз за картошкой по госцене, — развивает успех Дорошевский, — бах! — объехал лужу неправильно. Надо платить ГАИ. Где взять тридцать рублей? Правильно! Из денежек своих же студентов в виде премии. Разве плохо?
— Я на вас в суд подам, Дорошевский! — вскакивает, сливаясь цветом со своим кумачом, пунцовеющий Лосев. — Это оскорбление личности!
— Дайте договорить человеку! — возмущается зал. — Дайте сказать!
Дорошевский складывает бумажку вчетверо и, засовывая во внутренний карман, благодарно кланяется, прижав теперь вещественное доказательство к своему маленькому, но честному сердцу. Он благородно призывает преподавателей возвратить «незаконно присвоенное» в институтскую кассу, а из кассы получить деньги тем, кто заработал их своими горбом и руками.
— Вы кончили? — ядовито интересуется Лосев.
— Пока — да! — с насмешливой снисходительностью мгновенно реагирует Дорошевский и скромной бисирующей побежкой покидает сцену.
В зоне, где сидит прокатившая Дорошевского кафедра аналитической химии, ропот, оживление и возмущающиеся между собою голоса. Наконец, на высшей точке этого набирающего силу клокотанья, вырвавшейся из-под крышки струёй пара раздаётся на весь зал один вздрагивающий женский голос. Кафедра просит ответить бывшего доцента, а ныне народного заступника и популиста, сколько раз он сам, Дорошевский, бывал на полевых работах.
Дорошевский поднимается в первом своем ряду и, галантно поклонившись даме, не сморгнув глазом отвечает: «Три!», — и, оборотившись ко всему залу, присовокупляет с интимной свойскостью: «Премии не получал!»
— Не три, а два! — дрожа теперь не от волнения, а от злобы, поправляет его голос кафедры. — Вы врёте, Леонтий Леонтьевич!
В ответ на оскорбленье рыцарь лишь светло и грустно улыбается. Он понимает женские слабости, и он не станет на них отвечать.
Тогда вопрос задаёт военная кафедра. К чему же было обращаться в центральную печать, а разве нельзя было в собственный партком. На что Дорошевский, кивком одобрив уместность вопроса, даёт военной кафедре исчерпывающее разъяснение. Можно, товарищ военная кафедра! Но в парткоме люди, сами получавшие премии. Полагает ли уважаемая военная кафедра, что он, Дорошевский, мог бы рассчитывать в этом случае на объективность?
Не отыскивая, что и ответить на такой простой вопрос, военная кафедра озадаченно садится.
На сцену выбегает низенькая коренастая девушка в очках.
— Мне кажется, — громче, чем требуется, выкрикивает она в ужасном волнении, — преподаватели пришли сюда не выяснять возникшее недоразумение, а добить человека, впервые посмевшего вынести мусор из избы! Это... это нехорошо, нечестно!
— Молодец, Люська! — весело одобряет зал. — Врежь им, старуха!
Слегка ошалевшая от собственной отваги, Люська приободряется.
— Давайте задавать вопросы по существу! Ну какая разница, сколько раз ездил Леонтий Леонтьевич в колхоз? Какое это имеет отношение к повестке?
Лосев, дождавшись, когда она сойдет со сцены, предоставляет слово члену комитета комсомола четверокурснику Фрякину. — «Просим, Саша!»
Аккуратно на пробор причёсанный, в чёрном с маленьким узелком галстуке, Фрякин неохотно тащится к трибуне.
«Мы, студенты, — едва слышно, как вызубренный урок, бубнит он, — глубоко возмущены поведением и клеветой бывшего доцента кафедры химии Дорошевского... что он... что он... обливает грязью наших любимых преподавателей... который... которые...»
Свист. Крики. Топанье ногами.
— Ставленник деканата! Стукач! Подставное лицо!
Лосева коробит. Контекст выступления «ставленника деканата» предполагался иной, а творческого отношения Фрякину явно не хватило. Это обидно, конечно.
Вскакивает вкусившая сладкого яда признания очкастая Люська.
— Саша! — звенит в воцарившейся сразу тишине её вещий, возвращающий людям правду голос. — Ты кем работал в колхозе?
Фрякин бледнеет и закосневает за трибуной.
— Земле... Землемером, — простодушно сознается он. — А что, Люся?
— А то! — гремит-звенит закусившая удила Люся. — Ты работал землемером, а мы были в борозде тридцать два дня! Поэтому т е б е, Саша, — нажимает она, — говорить от н а ш е г о имени н е н а д о!
Бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты.
Нечёткими гиеньими шажками посрамлённый Фрякин покидает раскалённую сцену.
Вскакивает Дорошевский.
— Саша! — участливо-задушевно просит он, уверенный во внимании. — Назовите суммы, которые вы получили от колхоза и отдельно от деканата.
Захваченный врасплох на спуске с лесенок, Фрякин жалобно обводит ряды глазами.