— Спасибо! — Дорошевский, яко принявший боевую информацию фельдмаршал, жестом отпускает Фрякина в зал. — Член комитета комсомола получил семьдесят рублей, — разжёвывает он взбудораженному залу, — а большинство из вас, друзья мои, получили шиш с постным маслом! Я предлагаю всем впредь выступающим называть суммы, ими полученные, а уж потом произносить пламенные речи!
Шквал аплодисментов. Обвал.
— Браво, Дорошевский! Даёшь! — кричат из задних рядов те, кто пришёл «приколоться», то есть исключительно «побалдеть». Они поднимаются с мест и во второй раз запускают раздельную похлопковую овацию.
Рядом с очкастой Люськой Юра видит в эту минуту девушку, похожую на Катю, сдавшую ему зачет, и у него начинает ныть и пощипывать сердце. Он встаёт и, мягко раздвигая плечом гудящую плотную толпу, выбирается наружу.
Ему не по себе. Не стоило Лосеву выпускать Фрякина. Не нужно было заготавливать вопросы кафедр. Надо было просто честно рассказать студентам всё. Что основная сумма средств пошла на музыкальное оборудованье и спортинвентарь для них же, на устройство тех же дискотек и вечеров, что премии преподаватели заработали на разовых выездах, а Дорошевский, уж его-то Юра знает хорошо, попросту подтасовал факты.
«Хотя, — решил Юра, поразмыслив, — лучше было в самом деле этих премий не получать...»
Студентом Дорошевский заглядывал к ним в школу, и в Юриной памяти запечатлелся насмешливый, что-то такое будто знающий взгляд, которым обводил он их, желторотиков, поджидая занятую с журналом Елизавету Евсеевну у классной двери.
Нынче как-то и ясно сделалось, что за тайна за такая ведалась с молодых лет Леонтьем Леонтичем. Он-де видит их всех насквозь, все их подлинные подленькие мотивы, и ему весело-смешно наблюдать, как в поте лица они все тут себя да друг дружку морочат и надувают.
Денег, скорей всего, прибегал стрельнуть у мамочки, чего же ещё?
32
Старшая дочь Маши Резниковой поступила в яминский наш открывшийся недавно университет, и в отпуск Маша наезжала теперь к родителям, для моральной её поддержки.
Я выведал телефон и, представившись «биографом Илпатеева», но не упомянув о бирюзовой тетради, сказал, что мне нужно с нею поговорить.
— Хорошо! — сразу ответила Маша. — Чем могу.
Мы встретились в Детском парке на той самой лавочке, где когда-то завязывалась дружба моих героев, где ждала, да так и не дождалась лет двенадцать назад энергичного одного аспиранта одна талантливая актриса драматического театра.
Маша Резникова оказалась крупной, статной и совершенно седой женщиной (что было очевидно рано по нашему всё же возрасту), внешне весьма похожей на итальянскую красавицу Софи Лорен.
Чуть не половину фаланги четвёртого пальца занимало у неё обручальное кольцо.
— Вы его любили, Маша? — едва поздоровавшись, в лоб спросил я её.
Мне, Бог весть почему, вообразилось, что с такою женщиной именно так потребно разговаривать.
Был конец июня. На траве позади нас, в кустах акации, на песчаной, забросанной окурками и всякой дрянью дорожке и в седых Машиных волосах лежал тополиный пух.
Маша кивнула. Неглубоко, но отчётливо и без задержки.
— Можно, я вас поспрашиваю немного? Я ведь вам...
Но она перебила, не дала мне дообъяснить. Ей неважно было зачем, она не желала этого знать... Однако ж, по каким-то собственным причинам, как я понял, отвечать мне она была готова.
В заключенье этой краткой своей речи она улыбнулась, обнажив золотые, все до единого, сверкнувшие закатным солнцем зубы.
— Он был злой? — задал я первый заготовленный вопросец. — Жестокий был?
Она чуть усмехнулась и положила одну ногу на другую. Колено было голое, полное и более чем красивое.
— С чего вы взяли? — Тон и взгляд, которым глянула она исподлобья прямо мне в глаза, были порядочной, не чувствующей за собою вины женщины.
Я немного смутился.
В оправданье я сослался на «страшного человека» в адресованном ей письме, которое сама Маша пересылала когда-то Илпатееву. Ещё кое-какие отзывы, полученные мною в самодеятельном моем расследованье. Я сказал, что, по моим сведеньям, он был... ну как бы «не очень доброкачественный», что ли. Не здоровался на улице, пил, приручал, употребляя термин известного французского лётчика, к себе человека, а затем бросал. Что поначалу многие любили его, но потом непременно разлюбляли...
— Я же не разлюбила! — обрывая меня, быстро выговорила она каким-то птичьим щелистым голосом.
Потом она сама взяла у меня слово. Она полагала, что «страшным человеком» бывшая их классная руководительница просто предостерегала её от ошибки, от ненужных переживаний, обыкновенное между женщинами дело, в особенности, если одна старше и чувствует ответственность за другую.
Кроме того, ей, Маше, кажется, сказала она, что Елизавета Евсеевна сама побаивалась Илпатеева.
— А почему? — встрял я. — Если не страшный-то был?
Ни капельки не стесняясь советских своих зубопротезов, Маша рассмеялась. Смех был самый неожиданный, девчоночий, каким прыскают они, четырнадцатилетние, на школьных переменках вслед новому мужчине-преподавателю.
Коля (Маша с осторожностью произнесла имя Илпатеева) одно время очень хотел убедиться, удостовериться, что это она донесла на своих соседей ещё до войны, всё хотел разобраться, понять, как это возможно «закладывать» на погибель человека и по милосердию брать на содержание осиротевшее его дитя. Постигнуть не мог! Ну а Лизавета чутьём угадывала, что за этим вниманием, и побаивалась.
Всё рассказано было ровно, без суда или оправданья и Илпатеева, и его жертвы.
— Ну и что? Что потом? — спросил я. Ответ мне был известен, но хотелось проверить.
— Потом он решил, что это всё равно. Доносила, не доносила...
— Почему ж вдруг так? — уточнял я.
— А потому что... потому что у каждого крест по его силам и... и не стоит «приискиваться»!
— Приискиваться?
Она не ответила.
Солнце закатывалось где-то за не видимым отсюда зданием политеха, а реденький этот пушок нашей юности ещё летел, плыл наискось, делая всё опять похожим не то на аквариум, не то на состояние космической невесомости. Эта правильная жизнь в меру доброго, в меру злого человека. Её, их Лизы, день, и её жизнь. И в сравнении с честным Толстым, расшатавшим и без того пошатнувшуюся православную монархию, она, которая, как большинство, по слабости оправдательно врала себе... Что это? Уж не лучшая ли доля?
И странно, в который раз и без всякой причины мне сделалось чуть не до слёз жалко, что всё проходит и что вот даже в обществе этой златоустой, законсервированно верной моему герою женщины я тоже наверняка в последний раз.
Если бы Илпатеев, выразил я Маше сомнение, заделался в самом деле таким христианином, вряд ли бы он пошёл на самоубийство, — великий, тягчайший в церкви грех...
Она как будто не слушала меня, думала о своём.
Я молчал, и заговорила она сама. Как всякий прямодушный всамделишный практик, а не теоретик морали, она, угадывая предмет сердцем не хуже моего, испытывала затруднения всякий раз, когда дело доходило до определений. Если же и выражала какую-то «мысль», складывалось впечатление, что это она повторяет что-то чужое, не своё.
Да, из большой, хорошей, очень любившей его семьи. Да, избалованный немножко, изнеженный... Да, пожалуй что и растерялся, когда столкнулся...
И всё начинал, — подхватил я, — всё шарахался от одного к другому, рвал по-живому, а всё кончалось ничем, плохо, очередною чужой болью да бедой.