А не забыл ли он, Юра, как заезжал как-то ночью Илпатеев верхом на Ласточке? Не забыл? Ну что ж, он, Юра, верно, мудро отказался тогда. И с кем же воевать-то действительно за Россию? С Центроевробанком? С мафией вот этой? С Чингисханом? С коммунизмом? С фашизмом? С сионизмом?
Господи! Да везде-везде используется один-единственный приём: потачка низкому и заглушение таковой потачки лукавой работой заинтересованного ума! «А биологический оптимизм, Юра, — говорил угрюмо запьянелый снова Илпатеев, — оптимизм наш, Юра, в контексте пролитых и проливаемых морей крови и слёз дурно пахнет!» Что-то такое.
— Ну так что же, Коля, выхода никакого нету, по-твоему? — осторожно спросил Юра, чтобы выказать внимание к столь долгой речи. — Совсем?
Вместо ответа Илпатеев тоненьким, нарочно дребезжащим голосочком затянул:
Как на дубе на высоком
Да над заснувшею рекой
Одиноко думу думал
Сокол ясный молодой.
Две последних строки он повторил. Семён, Паша и Малек-Адель оставили свой разговор и стали слушать.
Что ж ты, сокол сизокрылый,
Призадумавшись, сидишь,
Своими ясными очами
В даль туманную глядишь?
Или скучно, или грустно
Жить тебе в родных краях,
Или нет тебе приволья
На родимых островах?
Эх, тоска, тоска-кручинушка,
Сокол ясный говорит,
Ретивое сердце ноет,
И головушка болит...
Завершился банный вечер вполне, впрочем, мирно, без последующих скандалов.
Малек-Адель с Семёном ехали куда-то ещё, Паша без энтузиазма, но соглашался им сопутствовать, а Юра, отговорившись, что он проводит ослабевшего товарища, попросил его извинить.
Прощаясь, Малек-Адель пожал руку куда крепче, чем при знакомстве, с нескрываемой симпатией. В отсвечивающих алкогольной фольгой, косящих глазках прыгали весёлые, как бы нечто постигшие в Юре-человеке, огонёчки.
38
Эту штуку знает по себе каждый редактор. Он читает некую далёкую во всех отношениях рукопись, подчас просто глупую и неудобоваримую, мучается, увиливает от неё под разными предлогами, преодолевая душу, давит на неё глазами, как тот пахарь на плужные чапиги, но проходят сроки, минуется барьер отторжения и несовместимости, и вот, глядишь, вошёл, попривык, освоился в этой чужой цивилизации и системе цен, и с разгону энное ещё время остаёшься в тех же её дурацких координатах и под её, не нужным тебе, обаянием.
Нечто похожее случилось со мной в случае с бирюзовой илпатеевекой тетрадью.
Волей-неволей начав, помните, читать, а затем вовлёкшись в вынужденные вокруг неё разыскания, я относился к автору, незаметно перебравшемуся в герои, если не с антипатией, то всё же сдержанно, с вежливым безразличием. Однако, дальше больше, когда я в меру сил проник в его если не сознание, то, как он сам говорил (слямзив у Блока в свою очередь), в способ понимать вещи, я, хотелось того или нет, тоже ощутимо изменился, как мне кажется. Я как бы внутренне пришёл к тому, о чём вовсе не помышлялось на старте. Во всяком случае, как-то так получилось, но портрет Саи-Бабы со стола моего исчез, быть может, даже по собственной его, Саи-Бабы, инициативе.
После года Лошади и кончины Илпатеева минуло без малого пять лет. Издательство моё завершило наконец переход на коммерческие рельсы, и хотя начальство, добывавшее раньше хлеб идеологической лояльностью, ныне культивирует предприимчивость и напор инициативы, по составу оно в основном то же, благо что столь ценные для бизнеса связи свято берегутся им с прежних времён.
Однако налоги новонарождающегося государства так покуда высоки, что впрямую толкают новорождённых бизнесменов не только на дальнейшее преодоление в себе нравственного закона, но и на сокращение подельщиков.
Короче говоря, я, как и следовало ждать, оказался на свободе и какое-то время промышлял продажею книг у центрального книжного магазина на проспекте Ленина, используя кое-какие сохранившиеся по издательству и с институтских времён источники, а с недавних совсем пор устроился продавцом в частную книжную лавочку. Это не Бог весть какая удача, но зато я жив-здоров получше гораздо нынче многих.
Лавочка наша о двух полуподвальных комнатках находится в том же дворе (немного вглубь от проспекта), что и Пашин, знакомый читателю, гараж, и ко мне по-соседски заглядывают и Паша, и Семён Емельянов, и Пашина жена Зоя, и однажды даже была Маша Резникова, с которой, как я ошибочно полагал, мы должны были не увидеться больше никогда. Ан нет вот. Маша привезла из Средней Азии поступать в наш университет вторую свою дочь.
Жизнь вокруг такова, что сама по себе отчётливее выкристаллизовывается всего одна простенькая мысль: благородные негодования на плохое, если таковые есть, получают лишние причины к дальнейшему росту, если вдохновлённые ими социальные преобразования всё-таки имеют несчастье произойти.
Без былого интереса, но я всё же вглядываюсь в лица моих сверстников, и на диво схожими выраженьем кажутся мне они. Так или эдак тянул ты лямку, искал ли чего или не искал, а жил, как Бог на душу положит, кроме озаботной изношенности и фальшивоватой бодрости, скрывающей глубинное недоверие, основная беспрерывная тема их одна — усталость. Ну кто б в самом деле выкрикнул сегодня из наших: «Ребята, а моя жизнь удалась!» И кто ещё где-нибудь в одиноком уголочке не признался себе потихоньку хотя бы раз, что она проиграна?
Се ля ви.
Однако ж по ходовым нонешним ценностям лучше всех дела, пожалуй, у Семёна. У него всё схвачено, везде знакомства, он в ладу с новою властью, в авторитете у соседей и приятелей, и, что важнее, он, кажется, свой человек и у той почти не прячущейся сегодня силы, что направляет и контролирует жизнь города.
Паша Лялюшкин, как прежде, дружен с ним и с переменным успехом занимается средним бизнесом, подобно большинству в прошлом инженеров-технарей. Былого пружинистого одушевления, вызывавшего всеобщую нежность и любовь, заметно в нем поубавилось. Он похудел, потемнел, отпустил шкиперскую седоватую бородку и всё чаще глядит на вас с прищуром, остерегаясь, как видно, быть использованным в корыстных целях как со стороны гениальных своих идей, так и неизжитой до сих пор доброты. Живёт Паша ныне за железной, не вскрываемой средним вором дверью и вечерами, отправляясь в гараж, кладёт в карман куртки газовый, без милицейского разрешения, пистолет...
Юра, по слухам, унывает не особенно, а завёл неподалёку от дома садовый участок и с головой ушёл в выращиванье огурцов и помидоров.
Земляку досталась полуторка Юриной умершей тёщи, и постоянно тлеющая там для Юры опасность хотя пугает его по-прежнему, но всё же меньше. Ибо, и что прекрасно инстинктом чувствовало поколение отцов наших, чего не знаешь, того как бы и нет. К примеру, о том, что в «битве» у подземного перехода косвенно участвовал всё тот же Земляк (Зоя опознала его в одном из уводивших от милицейской угрозы главаря), Паше с Илпатеевым хватило ума не сообщать Юре, и он, Юра, так вот и остался хотя бы в этом отношении в благословенном неведенье.
Малек-Аделя в прошлом году застрелили перекупленные телохранители в бассейне собственного дома, где Малек-Адель, добавив для гигиены марганцовки к водопроводной чистой воде, плескался по обыкновению в вечерний час. Ему выстрелили в ухо, а потом, когда брюхо перевернулось вверх, для верности перерезали от уха до уха горло, так что кровь для судмедэкспертизы черпали прямо оттуда, из выложенного чёрным кафелем бассейна, сотворённого яминскими чудо-мастерами из ванной и двух кладовок в одной из старых сталинских квартир городка МВД.
В яминских ресторанах в тот день и до дня похорон Малек-Аделя не смела играть музыка и никто не танцевал, поскольку скорбящие бандиты считали красивым заставлять делить своё горе даже и под страхом смерти, а больше всех без всякого понуждения скорбела яминская милиция, ибо ей опять, в который, теряющий смысл считать раз приходилось перестраивать душу для новых привязанностей...