ГI.
За дощатой стеной у Пафнутия — содружинник-друг Евпатий, Коловратов сын.
На одре он, слышно, ворочается, то вскрикнет, то встонет с зубьим скрежетьем.
И лежит Кочкарь, лелеет думушку, всё Паруня-зелейница блазнится. Округ чресл крутых понёва белохрущата, округ шеи белой бусы зеньчужные. На устах румяных усмешка ветляная, на ноге высокой чуня пеньковая...
За досаду было ране-то Пафнутию, не ему-де ягодка досталася. Всё стерёгся нелепких слухов-домыслов, обережничал ин приглядывал.
Ноне он, Пафнут, удачу празднует — пронесла, знать-то, мимо нелёгкая! Не его томит во снах нечистая, не ему сулятся сети вельзевуловы.
Ан и жалко друга Евпатия, да уж видно ничего не поделаешь.
ДI.
Дальше у Илпатеева вновь пошли вычерки да вымарки. Однако по отдельным разобранным мною словам, а также если судить по контексту, можно предполагать, что речь идёт о женитьбе Евпатия. Вновь, кажется, в дело замешивается Нефёда Возок, он отыскивает по просьбе Льва Евпатьича невесту заблудшему сыну (какую-то будто бы дочь щетинника именем Евстолия), но свадьба, как видно, по какой-то причине расстроилась, хотя и разлученье с дурнёновской из Пешей ведьмою усилиями доброхотов всё ж таки произошло.
Воевода Лев не то из-за напастей с сыном, не то с неотступной по жене тоски внезапно помер, и в тот лют день прибегал под крыльцо к терему юродивый Варяжко, с гуком-скоком совал Евпатью грамотку.
Повелела-де, показывал, отправщица во печи пожечь, в полымя спалить.
«А как сгорел, — констатирует Илпатеев, бесстрастный хроникёр, — берестяный свитец сей, с белой лебеди в жабу скорчился, полегчало у сердца Евпатия, точно камень в три пуда сринулся...»
Как я понимаю (прошу прощенья), сим эпизодом подаётся факт, что дело в самом деле не обошлось без лукавого, — приворот, чёрная некая магия, наверное, — кумара, них, них, запалом, бада, — но (не то в связи с кончиной отича, не то коль и вправду он венчается) являлось вне сомнения благородство женское: отпускали Евпатия на волюшку.
В те же примерно сроки молодой Коловрат покинул молодшую дружину Истомы Декуна и, по одним косвенным сведеньям, предавался долгое время праздности, по другим — успел послужить брату великого князя Ингварю Ингваревичу ловчим либо сокольничим.
ЕI.
...явися над солнцем месяц мал, и исполнися, и наиде на облак чёрн, абие зачалось по весям и слободам рязанским ускотье небывалое, скотий падёж.
Из зибунных мещерских мшар пригнали дружинные люди волхвов-ведунов, чинивших бесовские позоры на дальних лесных еланах. Имяху-де те ведуны-волхвы по две-три жены, а ядут, мол, нечистоту — хомяки, сусоли и зверну мертвячину. Верою же чтят себя в антихристовом услужении, понеже антихрист, рекут, радость дал, а Христос печаль.
С благословенья епископа великий князь Юрий Ингваревич повелел садить их, еретиков, в яму до сроку да дальнейшее думцей вершить.
Во Пешей слободе воткнули нож над дверною скобой у вдовы Паруньки, а в забор ветку крушины, зане поблазнилось добрым людям, яко влетел чрез трубу к Паруне черчено-алый огневой змей.
Положила ж про то думца следующее. Убо ведуны те не в Рязани живут, то держать их, мещеряков, в яме до семи годов.
Зелейницу же Паруню, вдову Чурилину, в острастку колдовской блядивости принародно бадожьём бити. И иже сгонятся беси молитвою иереевой, отпустить с миром, аще нет — в порубе исжечь.
На торговой площади у Спасского бил вечевик.
Отблёскивая вылощенными до черни досками, пустели в бел воскресный день кинутые торговые ряды. Лишь у закромного лабаза в заднем ряду сидел на кукорках толстомордый Варяжко, выл-завывал пёсьим-волчьим завывом-воем:
— Ао-ы-ы, — выл, — оу-ы-ы... Оу-ы-оэ-ы...
Разевал попачканное житной мукой хайлище.
Спешившись и приконовязив лошадь у первого случившегося столба, Коловрат вклинил плечо в напружившуюся у Спасского толпу.
По ухнувшей, занывшей под ложечкой пустоте, по побежавшей в колени дрожи, угадывал, и не увидав ещё, чья тут ныне казнь.
На щелистом, абы как сколоченном помосте с казнильной телегой восседали, точно грудастые снегири, в чёрных, наброшенных на плеча опашенях три известных по Рязани ката.
Средним, опустя в показном задуме рыжую простоволосую бошищу, сидел Васька Творог, возивший на позоры окаянного ещё князя Глеба.*
* Князь Глеб года за три-четыре до рассказываемого события зарезал в селе Исады с помощью половцев и обманов своих братьев-князей с боярами — власти ища.
Лицо преступницы было закрыто, но он узнал вышитую понизу рубаху под задранной на голову красной понёвой и вздувшиеся знакомым рисунком жилки на притянутых к оглоблям руках.
«Деду, — послышалось откуда-то сбоку, из-за спины, — а рыжий из тёти бесов счас станет гнать?» — детский недоумевающий голосок. «Молчи, молчи, хороша моя! Вишь ить чо у нас нонича...» — осиплый в ответ слабеющий голос старика.
Васька, разминая ноги, ходил скрипел по настилу, приноравливаясь. На побледневшем, в реденьких конопушках лице его застыла кривая глуповатая улыбка.
«Деду, а колиш не схочут беси с тёти утечь, её жечь будут, да же ведь?»
«Да, рыбонька моя, примолчи трошечки...»
«А беси? — не унималась девочка. — Они с тётею сгорят?»
«Беси не горят, доню... Они в лес сбегут...»
«А зачем же жечь, дедунь? Ить беси...»
Но ни девочка не успела доспросить вопроса, ни дедушка отвечать. Васька потащил из-за кушака кнутовище, откинул с тупым стуком серую пятиаршинную змеину.
Выгнувшись и будто зависнув слегка в раздумии, кнут раз, затем два и ещё три овил, опоясал сильное Парунино тело. Оно дёрнулось, затрепетало и, тоже чуть погодя, овисло разом на натянувшихся скрученных сыромятинах.
Васька отпятился, ощупал зачем-то суковатое кнутовище и, метнув в толпу косой выискливый взгляд, бросил что-то выстолбившимся возле помоста полоротым друганам-сотоварищам; солёное, видать, артельное словцо.
— Бей, свинячий кот! — взвился, дырявя тишину, звенящий яростью молодой голос. — Пошто мудруешь, гнилая душа?!