Рубил дровцы по просьбе отца келаря, складывая их по здешнему заводу круглыми тщательными башенками, таскал для трапезной воду в вёдрах, ловил с лодки-долблёнки плотвичку да лопарей в медленноводной Кади, сучил шерсть, мёл зимой-летом дорожки на монастырском дворе, сидел при внешних вратах сторожем-караульщиком — всё это, беря примером братиев сонасельников, нудил делать себя без былого торопливого нетерпения, с полнотой сердца, видя и находя в любом чёрном труде смысл служения и возможность благодарить......
...будучи призван для послушнического увещевания к отцу настоятелю.
Не испрашивая ни помыслов, ни предбывших душевных уязвлений, седокудрый, осанистый, спокойно уверенный в себе муж сей, лишь единожды пронизав тяжёлым испытующим взором известного ему (по Льву Евпатьичу) Коловрата, возвестил ...дующее:
Не суди брата согрешающего.
Не будь спорлив, не разевай рта для смеха.
Блюди себя от лжи.
Ненавидь честь и покой.
Переноси обиду.
Осекай хотение.
Аще вспомнишь в келье о сделавшем тебе зло, встань и помолись за него, да помилует его Бог, и исчезнет страсть твоя в отношении к нему.
Аше согрешишь — не стыдись сознаться в том, но преклони колена, исповедуй грех и проси прощения.
Аще преодолеешь, не хвались, не полагайся на себя, а блюдись, ибо враг не замедлит устроить новую брань, сильнейшую прежней.
Он это был, Коловрат Евпатий, сын воеводы Льва, либо иной другой на его месте, очевидно было — рокочущий бас отца настоятеля звучал бы одинаково. И лишь отпуская, прощаясь с ним, отец настоятель последнее наставление сказал чуть иначе.
«Не ищи, чадо, — рёк несколько словно задушевно даже, — супротивника себе средь ворогов. Не мудруй! А войди в умолчании уст во глубь сердца своего и т а м створи брань с сатоною...»
Он, отец настоятель, очень выделил это «там».
КI.
Дни шли вместе и быстро и медленно, будто один. В душе Коловрата яснело, делалось проще, крепче и, хотя посе не вполне постигалось им ещё, чему восторгаются, умиляются и плачут светлыми слезьми новые его товарищи, сам строй жизни пустыни, её сторожко вслушивающаяся тишина становились сродственее, сердечно ощутимее.
Днём службы, терпеливый послушнический труд, а до середины ночи по благословенью отца Варсонуфия — чтенье Святых Отец. Дионисия Ареопагита, Иоанна Экзарха, Григория Богослова, Иоанна Лествянника... И какое жило здесь напряжение, ревнование к истине, боль за падшего и извеку тщащегося очиститься от скверны падения человека! Какие разгорались светы в сердцах подвижников, дабы осветить затмлённуюю сатаниновым ухищрением стезю к узким вратам спасения!
Необвыкший к упорной умной работе мозг Евпатия, не будучи в силах погрузиться на всю глубину могучего духа святых сиих отец, угадывал словно единый их взволнованный напев-звук, некую серебряную мерцающую нить, похожую на ту, что услыхал он впервые в колыбельной матери, и у Коловрата пресекалось дыхание, кружилась голова от ответного поднимающегося одушевления. Нет, он не отыскал ещё ответа о праве на кровь, но подозренье, а засим и неколебимая уверенность, что ответ есть, что он обретается в духовных высях, где зарождается святость, уверенность эта поселилась в нём, чтобы не покидать уже никогда.
«Коли бы и впрямь, — услыхал он во сне собственный доносящийся голос, — пожалел от сердца Паруню, не попустил бы в грех с нею войти...»
После зачинательной молитвы один из монахов всё утро читал в просвирне неумолкаемую псалтырь, а остальные, включая Коловрата, без слов почти, но в склад и лад исполняли артельное непростое дело.
Таская листы с сырыми просфорами к печи, чернецы задевали иной раз один другого, и тогда «прости мне!» говорил задевший. — «Бог простит», — отвечал задетый. А отец Кирилл, потревожив и прося прощения, целовал, случалось, брата в ушибленное место.
Однако и здесь иногда сбивался ритм и являлась торопливость. И Евпатий видел, как из благообразно тихого, будто внимавшего и ведомого каким-то внутренним гласом отца Кирилла выглядывал краешком другой отец Кирилл, телесный и как бы по-мирски узнаваемый. На мягком, совочком, носу выступал пот, движенья делались порывчатыми, и весь прозрачный, скорбно-мужественный облик отца Кирилла оплотневал, густел изнутри, и тогда легко было представить его в седле, в шлеме и с тяжеловерхим борсецким мечом, а не то так за широким скоблёным столом во главе многочисленного дружного семейства.
Но и сие возвратное преображенье виделось ныне прекрасным Евпатию Коловрату, и только лишь любезнее, человечьи понятнее становился напрягающийся в Божией правде скрытый ежечасный подвиг этого человека.
К.
Дерзайте, Аз есмь, не бойтеся.
Узенькие, близко к носу поставленные глазки отца Варсонуфия если и взглянут, то вскользь, без внятной отчётливости, без любопытства. Росту он среднего, сутул, узкоплеч и худ. «Худёнек...» — так о нём говорят. Словно будь воля духа его, явленного в столь скудной телесности, он и вовсе б пообошёлся... Ему едва за пятый десяток, но он глядится старообразым, а точней вовсе без возраста, словно не в том дело.
Он носит, как все здесь, клобук и рясу, и они чисты и опрятны, но столь истёрты, заношены, что невольно влетает в ум мысль о их единственности и незаменности во всю отца Варсонуфия монашью жизнь. Звук же голоса трубный, глухой, немного гудящий, как у воеводы Льва перед смертью, словно слегка стесняющийся самого себя.
«Простить не можешь Рязани, убо колдунью твою пожгла?
Вскую, сыне! На всё воля Господня... Прими и смирись...»
И ещё потом услыхал: «Все мы виноваты. И все о всех вечно будем Бога молить...»
Первое, что творит дьявол в охоте за человеком, похищает Божию молитву. А будет молитва цела и искрения, сам цел и чист во всяком деле останешься. Повреждённая же душа — и это-то открылось Коловрату отцом Варсонуфием — и в малом деле беды народит.
.............
Добывая с остывающей в осень Кади затонувшую мерду, Коловрат застудился и за седмицу до рождества Богородицы отлежал в келлии в потном жару двенадцать дней. А как выбрался из сутеми к свету Божьему, из увязной тошнотной заволочи, узрил внезапу над дверною косицею диво чудное — два ясно различимых мужских лика.
Один, ошую, гладколицый и без бороды, зрился сбоку, сам устремляя неотрывной взор куды-то вдаль, вперёд, вовсе не видя и не ведая лежащего на одре Коловрата. От отблёскивающих, гладких, самодовольных ланит исходила глухая, сытая беспощадность всему.
Другой же был скрыт зыбящейся тёмною дымкой и плохо различим. Но смотрел прямо на Коловрата, и в выраженье робкого взгляда его угадывалась какая-то что ли грусть, словно б растерянность.
Уснув и вновь пробудившись часа чрез два, Коловрат ликов тех более не увидел, но по множеству мыслей, клубившихся в голове в те дни, значенья особенного видению не придал. Но к вечеру наведавшийся отец Кирилл, услыхав про лики, встревожился, припотух глазами и вскоре ушёл. Явился читать псалтырь отец Варсонуфий, а Евпатия понудил повторить вслед себе три защитительные «молитовки». Ночью тяжесть из членов ушла («Не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ни по грехам нашим воздал есть нам...»), и Коловрат припомнил, что лики те были его собственные, он сам в двух ликах, и это было странно, как-то инно веще дивно, но отчего-то не страшно.
Он почувствовал во всём своём теле, воротившем отроческую чуткость после болезни, некий пронизывающий едва уловимый гул, мелко-мелкое сотрясение, и это было неожиданно теперь радостно, печально и хорошо.
Спустя месяц, слабый для иной ещё работы, сидел стражем при наружных монастырских вратах, читал в башенке Григория Синаита. В большом же храме служили заутреню.
«Следовало бы нам, приняв духа жизни о Христе Исусе, — читал он, — чистою сердцем молитвою херувимски беседовать с Господом. Но мы, не разумея величия, чести и славы возрождения, и не заботясь о том, чтобы возрасти духовно чрез исполнение заповедей, и постечь до состояния умного созерцания, предаемся нерадению, через что впадаем в страстные навыки и низвергаемся в бездну нечувствия и мрака...»