Дом у Конона Деича крестовик, крыша четырёхскатная, тесовая, во дворе у крыльца чистый посыпан песок. На залавке у печи в красноватой житной муке мельничные жернова, а пахнет квашнёю, золой печною да молочным с полатей духом детской постельной одежонки. Хозяйка — тонкостанная красавица Феланида — улыбается утайно уголками губ, будто б ведает про себя такое нечто, чего ни Евпатию, ни Савватею, ни даже самому её мужу Конону в ум не придёт.
Слушая, как, укладывая за стенкою дочек Феклушу с Малушею, поёт она тихо извечную про «чадонишкины ясны глазыньки», Коловрат думает о чужом этом им, подорожным, осёдлом житье-бытье, и мнится ему тут не ко двору да некстати, что женщина эта, гибкорукая красавица, мало любит своего ухватистого хозяина-мужа, но что она к нему по-хорошему, всею душой, что и верна ему, и уважительно, нелицемерно благодарна за всё добро.
«И слава, слава Богу, — думает он сам с собою, — дай-то им Бог!»
И всё-таки отчего-то это грустно, неразрешимо печально, и, будто угадывая это его чувство, захмелевший, заугрюмевший чтой-то Савватей вскидывает в тоске бобылью лысеющую свою голову:
— И-эх, братцы-ы... Кабы на крапиву да не мороз!
«В мире мёда не облыга, — вспоминается зачем-то Коловрату, — и ближняго не срини в веселии его...»
А ночью — второй аль в третий раз за кочевые эти годы — снится Коловрату Паруня. Стук-постук лапоточков в сенях, скрип-хлоп затворяемой наружной двери, и чрез остановившееся, бесконечно тянущееся и всё же истекающее время — заледенело-шершавые пальцы её на его плече. «Ясноглазый соколочек мой, Евп...»
Рывком сбросив с ног Кононову шубу, Коловрат садится на своей лавке и долго, возвращаясь в себя, сидит, бодрствует в одиночку в выстывающей мало-помалу предутренней темноте. «...От мысленного волка звероуловлен буду...» Молится. За свою, Парунину души, за Конона, Феланиду с Феклушею и Малушею их, за Савватея, за Олеху... Шепчет о чём-то с собою сам, зовёт ли кого.
А я не смогу никогда забыти,
Пока имею здесь на земле быти.
КГ.
Из Пронска Всеволод, из Переяславля Олег Красный, Давыд из Мурома, а из Коломны Глеб* (все сродники и Ингваревичи) собрались в Рязань к совету князя Юрия.
* Другой.
Третьи сутки не евши-не спавшие послы татарские, средь коих выдавалась чудным обликом немолодая мрачная волхвица басурманская, услыхав на требованье десятины «во кнезех, во всяки людях и во всём» — «Аще живыми нас никого не останется, всё ваше будет!», — удалились в Заокский лес.
Удалой млад князь Глеб Ингваревич предлагал было взвесить непочётчиков за стопы у Спасского, но ни великий, ни удельные не одобрили подобной блядивости. Побой гонцов татарских четырнадцать лет тому, обратившийся соромом калкинским, не изгладился ещё из русской памяти.
Допоздна в тот день лют судили сродники. Из Владимира не жди помощи. Не простил, чать, Георгий князь бывшей вотчине.
Оставалося нешто с Черниговом. Ин не ближен свет до Чернигова, и до сечи едва ли поспеется, ан негоже князь Михаилу не уведомить, дочь его у Рязани за Фёдором.
А даб малые хоть сроки выгадать, мало-мальски к «пированью» сготовиться, запослать к Батыге с подарками, улестить злонадея поклонами.
Во Чернигов скакать Ингварь Ингваричу, на реку Ворону Фёдор Юрьичу.
У Онузы крепости шипело и взбулькивало фиолетово-чёрное варево будущей битвы.
Сменивший умершего слепого Оточа молодой урянхаец-кам Дашбал-бар колол иглами для гутул одетых в коназов тряпичных кукол.
Урда, Шейбани, Бурулдай, Бык Хостоврул и три-четыре из близких к Сэбудею темников, не дожидаясь рассвета, входили и выходили в златоверхий пообшарпанный непогодью Бату-ханов шатёр, а к вмерзающим в лёд Вороны телам незадачливых посланников-орусутов сходилось из леса продрогшее от ночного холода зверьё. Соболи, горностаи, пышноспинные лисы, куницы и мужающие под опекой угрюмой молодой волчицы-матери щенки-волчата, теснясь и щерясь соперничающими клыками, встявкивали наперебой, урчали и вытягивали в пехотной алчбе кольчатые тонкие шеи, тем временем как стремянный Фёдора Аполоница, выкарабкавшись из-под адской кучи и тряся оледеневшей слезами бородою, прятал под равнодушно желтевшей луною, прятал в дуплине кряковистого приберегового дуба ломающееся в суставах тело милого своего господаря...
КД.
В соборах рязанских служили всенощною святому апостолу Андрею Первозванному.
«Мужества тезоименитого Богоглагольника и Церкви возследователя верховного, Петрова сродника восхвалим. Зане якоже древле сему, и ныне к нам воззва: приидите, обретохом Желаемого...»
С усилием подымаясь с колен от аскезной постной слабости, осунувшийся, с жиденькой светлой своей бородкой, авва Иакинф выпевал, покрытый белою торжественною фелонью: «Изми нас от враг наших, от восстающих нань избави и покры от сонма лукавствующих, и от множества творящих беззаконие...».
КЕ.
И бысть на реке Ранове сеча зла, лом копейный и щитом скрипание. Омрачиша свет стрел туча, льяшася кровь людие, яко вода.
И одолеша безбожники измаильтяне русское воинство.
KЖ.
Во Чернигове граде малинов звон.
и... так далее. Здесь, в этой главке, Илпатеев пробует как бы ритмы Кирши Данилова.
Должен предуведомить читателя: я сознательно изымаю эту часть текста, в силу её, на мой взгляд, художественной недостоверности. («Гой еси ты, князь Михаиле Всеволдыч...»). Речь здесь идёт о том, как прибывший в Чернигов в сопровожденье вирника Коловрата Ингварь Ингваревич, отказавшись от пированья-стольничанья с хозяином, сообщает о грянувшей в Рязанской земле беде.
«Восхмурял чело Михайло Всеволдыч, — пишет Илпатеев, — Убирал сапожок со приступочка...»
И якобы здесь же, во полустоле сего пированья, находит на Ингваря Ингваревнча тяжкое «предрассужденье»: де, Рязань пала уже, что посольство их с Коловратом к Михаиле Всеволодычу безнадёжно запоздало, и пока, дескать, идут разговоры о пособлении, покуда ратничество сберут, скакал бы он, Евпатий, ходом-поскоком и т. п.
И тут якобы Евпатий Коловрат воспрыгнул тотчас на резвы ноги, выбег на кирпищат двор и звал с собою всех, кто пойдёт, боронить Рязань-матушку от злаго ворога.
«И как сел в седло, люди видели, а как след простыл, все запамятовали...»
КЗ.
Ясным январским днём, понужая то и дело дрожавшую, стопорящую на каждом шагу Ласточку, въехал Евпатий Коловрат в то, что носило раньше название юго-западных Пронских ворот.