У закоптелого, без куполов и оконных решёток, храма Спасителя лежал зияющий прогалами обглоданный до изжелта-белого блеска рёбер остов лошади.
— Ишь ить падлы! — вырвалось у одного из черниговских доброволов, ехавших сзади. — Жируют на чужбинку-от.
Вся торговая площадь, запечатлевшая на себе следы безжалостного разрушения, была облеплена, как мухами, точками и кучками каких-то неведомых красноклювых птиц, отдалённо напоминающих маленьких ворон. В нехорошей кладбищенской тишине они молча деловито ходили, косо вспрыгивали, перелетали или, напоминая клювами непотухшие зольные головёшки, сидели в нахохленной неподвижности.
Это какие-нибудь чужедальние вороны или галки, наверное, — подумалось Коловрату.
На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мёртвых человечьих тела.
Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть — седоватая, клинышком, бородёнка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажён, а на нём несколько плоских и круглых ранок... Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.
Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истёртая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблёскивала тусклой плёночкою уходящему с зенита солнцу.
Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.
Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины её слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.
— Жива душа калачика чает, — слышалось в не нарушаемой ничем тишине, — а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться... Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам — в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осуждён, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал... — Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. — Мняй да блюдися... Держись за Христовы ноги... Моли Пречистую о заступлении... Веселися, раб Христов!
Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.
На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло чёрный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.
Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:
— Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пёс! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!
Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.
— И-эх, бедун-горемыка, — вздохнул позади протолкавшийся следом Савватей Кисляк. — Ума, вишь, решился, Бог его упаси! Хватил, чать, мурцовки-то, чернячья душа.
Кроме русских ополченцев из Чернигова пришло за Евпатием сотни полторы ковунов-тюрцев, по собственным тайным причинам ненавидящих захватчиков-татар.
В Рязани ж в полк влилось ещё более тысячи хоронившихся по охотничьим да бортническим избушкам уцелевших ратников.
Опричь дружка Евпатия с Савватеем по молодшеству Пафнутия Кочкаря, оглушённого в рановской сече шейдемом татарским, в отряд к общей радости вступил известный борсек Акила Сыч. Был Акила годами моложе их троих, но до геройской гибели в степи Декуна успел смладу отпробовать потной его науки.
Искрошивши мечом четыре заслона вражьих, легкотелый, невзрачный с виду Акила Сыч вынес на седле коня отходившего от ран молодого Пронского князя Всеволода. В лесном безлистом ольшанике, подкопав острием меча мерзлую почву, закидал тело упокоившегося князя ветками и устроил, как сумел, снеговую бескрестную до времени могилу. Там же, запалённый непосильным утруженьем, остался околевать боевой конь Акилы, верный товарищ.
Возвратился пеши на политый кровушкой русскою рановский берег, да застал лишь бездыханное крошево людских и лошадиных тел и колебаемые ветром лысые промёрзшие камышины...
От оглоушенного Кочкаря, говорившего с заиканьем ин затруднением, удалось вызнать всё же о кончине великого князя Юрия, о плененье и мученической смерти Олега Красного, о Фёдоре, со свитою принявшем смерть за Христову веру, о как, заслыша от доковылявшего до своих стремянного Аполоницы смертоносные глаголы, с сыном на руках прянула с теремного забрала краса и радость Рязани княгиня Евпраксея Михайловна.
Попал в сподвижники и бывший кат Васька Творог, неотступно везде сопровождаемый курносым верзилою, коего из-за подпалённой с одного боку бороды тотчас прозвали в отряде Угорелым.
Родом Угорелый был из Пешей, более чем знакомой когда-то, а ныне дотла сожжённой слободы, и то ли чудилось, то ли так и было, но он, Угорелый, будто намекая на некую общую для них тайну, щурил на Коловрата с дерзким вызовом голубой, глубоко посаженный и мутный глазок.
КИ.
На второй день погони, выйдя без промаха из лесной чащобы на коломенский зимнепуток (им шёл лёгкою, в вереницу, рысью Коловратов полк) примкнул ещё знакомец — Конон Деич Коврига по прозвищу Буран.
— Ну теперича зажируем, едрёна-матрёна! — скалил радостно редкозубье своё довольный Савватей. — Теперича мы их вмах! Это ж сила-а...
Однако ж и не шутя на заре следующего дня Буран с помощью юного Калинки-колесника приволок на бечеве за конём двух всамделишных полонённых татар.
После учинённого Акилой с Савватеем краткого допроса, осуществляемого жестами и междометиями — где, кто и сколько? — дальнейшая судьба басурманинов вызвала в отряде разногласия.
Кат Васька и сочувственник ему Угорелый домогались порвать поганых «на собачью закуску», но Акила, Савватей и даже мычавший невразумительное Пафнутий, поддержанные большинством рязанцев, воспротивили сей жестоковыйности.
Один из врагов, узивших над выпуклыми маслянисто-смуглыми скулами усталые, подламывающиеся глазки, был джагун Хагала, другим — утэгэ богол сотни, бывший младший помощник кама Кокочу.
В пощажённом Бурулдаем сельце Мокрое — полюбившиеся нойонам-темникам крупные орусутские лошади нуждались в фураже — Хагала занедужил. Не то молодуха хозяйка, без дальних слов сделанная наложницей в первую же ночь, опоила его с утра по бабьей стервозности, не то собственная безразборность в еде стали тому причиною, но, как бы ни было, а весь день Хагалу рвало, кроваво поносило и от его похудевшей в несколько часов шеи бежали, сотрясая конечности, редкие длинные судороги.
Навестивший одного из лучших джагунов Бурулдай отдал повеленье оставить сотника в Мокром до выяснения исхода дела. Самого же малонужного и безответного — кюрбчи Кокочу — оставили приглядеть.
По просьбе Хагалы поместили их не в истбе заколотой Бурулдаем «раз так!» орусутки, а в арбяной походной кибитке во дворе, где кошмы, как чудилось слабевшему духом Хагале, хранили запах кумыса и родной степи, где, забываясь и пугая Кокочу жалобностью слов, он звал ночами младшую оставленную в каганате жену.
Имя жены Наран. По-ойратски — Солнышко это.
— Налютовался, страмец? — борясь с жалостью, бодрили себя мужики-смерды, втыкаясь взглядом в измученное тоской и тряскою липо Хагалы. — Не дюже сладко в неволе-то? А почто лез, пёсий сын?
Хагала поводил тусклыми красными зенками в узких щелях и молчал.
— Он ить не сам, Данило, — ронял какой-нито из вовсе разжалобившихся, — его евоный хан гнал, в дых ему дышло!
Данило клонил долу кучеряво-лохматую голову и, отдумав, не соглашался.
— А сам он чо ж? Кубытъ пововсь без своей воли сюды шёл?
— А ты вона не пойди-ко! — возражал разжалобившийся. — Энтот вмах вязы-то свернёт.
Но Данило и тут не терял, однако, мнения.
— А тебе любее, нижль он тебя аль меня безвинно утолочит? Нетуть, милок, — тряс Данило выпрямленной головою, — я за евойного хана не ответствую!
Но жалостливый милок отыскивал в таком случае последний и неопровержимый уже аргумент:
— Без вины, мнишь? Ой ли, Данилушко? Ой ли-и! Этто кто ж с нас, эдаких-то, безвинный да без греха? Без греха, надоть думать, и рожи не износишь!
Но подобных Даниле философов-мышлецов, вопреки угрозным их повадкам и укоряющим речам, Хагала чутьём попавшегося зверя не страшился нимало. А страшился, трусил он до холодной испарины, до обморочных тошнотных провалов одного-единственного — Ваську Творога, который с глумливо-сложной ухмылкою в плотоядных губах сужал вкруг него приглядывающиеся свои петли.