Однако выстрел до того точен, до того хорош получился, что и Сэбудей-богатур, и Бату-хан, и Тайнгут, и все, кто видел, и сам нукер-рысь довольные запереглядывались и повеселели, расценивая это как залог успеха, как знак не утратившего бодрости и силы монгольского боевого духа.
Подмигнув одобрительно нукеру-рыси и отъехав от телег алдов сорок-пятьдесят, Хостоврул-бухэ приподнял в рост огромное тело на закачавшихся широких стременах и, вздев кверху руки с оттопыренными на обеих большими пальцами, зычно возгласил:
— Эй ты, орусут! Халз тулах! Халз туладья гэх...
ЛВ.
Вытаптывать площадку с обеих сторон сошло с лошадей по десятку всадников.
Подкольчужная рубаха у Евпатия успела промокнуть от сечевого поту и теперь с лёгким пощипываньем холодила спину меж лопаток.
Ласточка была в пене, на задних ногах и крупе в гнедой шерсти вспухали ссадины и мелкие алеющие кровью раны, но и она была в полной своей силе и могла продолжать.
— Если убьют, — никому и всем говорил по другую сторону поединного круга Хостоврул-бухэ, — Мухортого моего горячке Бури-хану этому отдадите... — И, мрачно усмехнувшись (больше нечего было сказать), махнул рукой в чешуйчатой железной рукавице.
— Ты мечом-то, Львович, не сразу спеши махать, — напутствовал у стремени Коловрата Акила Сыч, — он, вишь, чижёлый — сам уморится... Бей вверную!
Коловрат улыбнулся ему через плечо.
Оговоренным Бурулдаем с Савватеем сигналом взлетела и, описав дугу, пошла к земле, шевеля жалом, стрела-унтаух, с привязанной к оперению лентой.
Акила благословляюще хлопнул Коловрата по напрягшемуся колену и толкнул стремя.
Позади грудились отдыхивающиеся от схватки свои, а справа, слева и за противоположным краем поединного места темным-темнела конная и спешенная вражья несметная силища.
Прорыся вприскачку с треть отведённого пути, противники пустили коней в намёт и неслись теперь лоб в лоб, готовые, мнилось, сшибиться насмерть, но не своротить, не уступить сопернику дороги.
В обагрённом кровью снегу недолгой сечи невдалеке остывали тела убитых, и, стеная, зовя о помощи, валялись или переползали с мест и друг через друга многочисленные раненые, но ни русские, ни татары не обращали на них ни малейшего внимания. Всё приковано было к поединку, будто здесь и сейчас решалось нечто более важное, чем сама жизнь.
И когда чёрный, — так Акила звал про себя Коловратова супротивника — едва замечаемым движением начал выводить на замах огромный изгибающийся к навершию меч, Акила, усилием воли гася бежавший по телу озноб, ощутил, угадывая наперед, всем существом — опустись он даже на ко времени подставленный щит, меч развалит без задержки и щит, и Коловрата, и Ласточку, а в прибавок ещё саму землю на аршин вглубь.
«Матушка Царица Небесная, — взмолился Акила без всякого участия ума, — спаси, оборони, помози, Пречистая и Преблаженная... Ой-ё-ёй...»
И тут Евпатий сделал то единственное движение, которое в сущности и решило исход дела. Он сделал нырок, но не кнаружи, как сделал бы сам Акила, не говоря о прочих, и куда, в случае неудачи, враг направил бы новый достигающий удар, а уклонился внутрь, вперёд, ложась грудью на самую, как показалось, рукоять вымахивающего меча.
«То не чёрный вран мне крылом махнул, — прошелестело в Акиле, — то махнула мне сабля вострая...»
Тяжко чакнув с подзвоном о подснежную мерзнь, меч вхолостую взлетел вверх, оставя на истраченно-пегой снеговой белизне оплавленную дымящуюся окалину.
Акила почувствовал, что вспотел, что весь он мокрый теперь.
На выходе из нырка Коловрат зацепил всё же шеломом о нагрудник чёрного, и следившему за опростоволосившейся светлой головой друга Акиле (та удалялась куда-то з а) не сразу вошло в ум, что это не утратившая хладнокровия умница Ласточка обходит супостата с тыла.
Чёрный исполин татарский, звериным безобманным чутьём угадывая дальнейшее, вслепую, с виртуозною точностью выворотил ещё для защиты меч сзади через плечо, но Евпатий опередил его.
Могучегрудый Мухортый, встав на дыбы, со страшным несносимым уху привзвизгом заржал в угнетённо напрягшейся тишине и качельным, сбивающимся на иноходь галопом бросился в шарахнувшиеся человечьи ряды. С вмёртвую схваченными в стременах ступнями легендарный искусник, несравненный бухэ поволокся внизу двумя разваленными до седла половинами, пятная фиолетово-чёрною кровью снег.
Конь удалялся, уходил от людей всё дальше в белую прилесную степь, и чем дальше, тем больше походило это на выросшие под брюхом два чёрных крыла и что как коршун, подранок, он бьёт, ударяет ими о землю на каждом скоке, мучительно пытаясь взлететь.
С засверкавшими бешенством и гневом глазами, с вздувшейся яростною жилою поперёк лба Коловрат вертанул Ласточку вокруг себя раз, затем другой и, выструнив мордою прямо на укрывающие джихангирские телеги щиты мергенов, ударил шпорами.
Акила, Савватей, Олеха, Конон, Пафнутий, Калинка и Угорелый, только того ждавшие на своих лошадях, ринулись за ним.
* * *
«Кто б ты ни был, какое имя ни носил, — думал, сам не отдавая в том отчёта, следящий за орусутским витязем Бату-хан, — а служил бы мне, держал бы я тебя всю жизнь подле моего сердца...»
Медленно, но с неуклонностью, пядь за пядью, размётывая вокруг себя, как сокол сорок, гроздьями налеплявшихся бурулдаевых конников, всадник-расплата двигался сюда, к телегам.
Уже Урда, Шейбани и Тайнгут, не сговариваясь, обступили с трёх сторон, заслоняя телами от шальной стрелы драгоценную джихангирскую жизнь, уж юркий глазок хана Берке взмелькнул ожидающе где-то внизу из-под телег, а в отдававшем повеленья хрипе Сэбудея заслышалась та грубая ненавидящая отсечность, что выдавала и его, видавшего виды вояки, растерянность и смятенье; ему же, Бату-хану, в застывшее, натянувшееся это время слышно сделалось, как за лесами, полями и родимыми горами, за красавицами реками Онон и Керулен молит Высокое Синее Небо за сыновей постаревшая от разлуки матушка Эбугай, как плачет во сне, всхлипнув тонко, младший Улагчи-сынок, как любимая-разлюбимая Гулямулюк его, преодолевая искушения ненасытимой женской плоти, ворочается полнеющим станом на пропахших потом подушках...
Ойе! Не к облегченью ли будет всем, ежели и его, джихангира нашего, развалит на двух Бату размахавшийся что-то мельницей-ветрянкой орусут?
Круглолицый, похожий на молодую рысь монгол поймал на себе злобный, но тотчас же подломившийся при скрещении взгляд Угорелого и, безошибочно угадав жертву, двинул на него низенькую свою крупноголовую лохматулю.
Приблизясь на необходимо нужное расстояние, от левого бедра бросил развёртывающийся по мере лёта басалык, и даже не удостоверяясь, получилось ли, нет, — потащил. Угорелый обронил бердыш, охватил изнутри душившую горло петлю и, багровея наливающимся лицом, вылетел из седла.
Время от времени он ещё приходил в себя, осязая щекой царапающий, вонявший псиной снег, слышал боль в задранных щиколках под переброшенным туда арканом и, изгибаясь длинным нескладным телом, старался то облегчить волоченье, то, впиваясь пальцами в снег, остановить.
Сэбудей, к тележному трону коего подволок Угорелого нукер-рысь, озабоченный другим, отвернулся, равнодушно скользнув глазом по живому трофею, и нукер-рысь, занявший у верных место выбывшего Лобсоголдоя, ткнул в обиде неоценённости распластанное костлявое тело (Угорелого) пикой под пятое слева ребро.
Толком не очухавшись после падения, Угорелый умер, не успев сообразить, что это смерть.
Прижатый к двуствольной замшевшей в комле берёзе, одиноко мучавшейся на ветру у занесённого снегом ярка, Панфутий Кочкарь в боярском бархатном кафтане с золотыми шнурами, надетый на бахтерец, задышливо и кое-как отбивался от трёх взявших его в ловушку бурулдаевых ратников.
Меняясь местами и пересмеиваясь, они устрашающе взвизгивали, крича: «Озлох, орусут! нядлах, орусут!», — что, как видно, означало сдачу без не имеющего более смысла сопротивления на милость победителя.
Смакуя его страх, они явно длили глумливое своё преобладанье, не спешили убивать. Но, может быть, они и ошибались чуточку в Панфутии Кочкаре! Теперь, когда собственная смерть, прыгая в двух шагах, заглядывала с любопытством в самые глаза, та помрачившая душу усталь, что легла на неё, когда осёкшимся отцовым оком увидел Кочкарь восковое личико младшей Устеньки, выраженье недоумения, застывшее в нём, она, усталь эта, выходила с потом теперь, как отрава. И когда татарам прискучило наконец возиться с ним, когда, подшагнув, лучший из них вступил во всё убыстряющийся обмен ударами, а два других двинулись в обход к ярку, он, Пафнутий Кочкарь, забывая возраст и страх, взметнул, как бывало, одебелевшее рыхлое тело вверх и, толкнувшись ногами о спружинившую берёзовую тверь, в один прыжок оказался за спиною у лучшего.
Поперечным вертушечным ударом снеся тому половину башки, второго — замершего с раззявленным от удивления ртом, не останавливая меча, ткнул в брюхо, а третьего, кинувшегося наутёк, достал сзади через шею с протягом.
* * *
*
Сглатывая горькую слюну и дрожа-вздрагивая от возбуждения, Бату-хан, как приклеившись, всё не мог отвести зачарованного взора от сёкшего без передышки его воинов витязя. Если разбираться, и сам не сказал бы в точности, кому, чужаку этому или своим, желает сильней победы.