* Умереть на подушке, на трупе врага (у монголов).
По его команде лучшие, набранные из табунщиков-пастухов арканники ойратских сотен окружили орусута, рассредоточившись в круге на расстоянии двух корпусов лошади. «Витязя, мужа с тяжёлым мячом, им, заарканив, связать нипочём...»
Но и это, и арканы не выручили, нет! До девяти раз по крику «шидах!» бросали волосяные верёвки те, кто, бывало, мчавшегося в опор кулана спелёнывал, и все девять не человек, а крылатый дух этот успевал разрубать исчезающим с глаз мельничным разворотом.
Точно змеи с отрубленными башками, все как один валялись они под копытами грудящихся лошадей.
С блистающим отвагой лицом на телеги сызнова взобрался Шейбани и, клоня в изъявленье почтительности водружённый на голову шлем, умолял брата о дозволенье выйти.
Сэбудей, принимающий ныне без того слишком много решений, на это, семейное, положил внимания не обращать. Хотя бывшему не в себе соколу как раз с весельчаком-то Шейбани и не следовало б попускать...
Сопровождаемый десятком кулюков личной золотой сотни, разлетевшийся ураганом Шейбани врезался в теснину побоища.
Если б его, Сэбудея, воля была, весельчака Шейбани — нет! не отпустил бы он на верную смерть. Где у монгольского кулюка два, полтора мига-мгновения уходило на удар и уклон, у этого, орусута, одного не истрачивалось.
Продравшийся сквозь своих Шейбани-весельчак кинул от седла одиннадцатилоктевое копьё, а правой, сразу же, рубанул. Орусут же, толком и не увидя атакующего, от копьеца отодвинулся чуть, а под монгольский рубящий наискосок щит подставил. Ойе! Шарпнув по щиту, меч Шейбани вниз пошёл, а сам он, получив сопровождающий удар рукоятью в затылок, наземь прянул. И тотчас из-за спины светловолосого выскочил другой орусут-недобиток и, нависнув над поверженным, вонзил в запрокинутое горло собственное, Шейбани, пойманное недобитком копьё.
Молчун и скромник обычно, Урда-хан воскричал тут, будто это его ранили и, потащив из ножен меч, бросился для воздаванья врагу, но по знаку ожидающего подобного Сэбудея ближайшие нукеры набросились на Урду, повалили и, придавив к земле руки-ноги, не дозволили свершиться ещё одной непоправимой ошибке-глупости.
.............
...полк Коловратов был почти полностью истреблён. На каждого русского добровола-отрядника приходилось в бою пять, шесть, десять и сколько потребуется юрких, уцепистых, выносливых и самолюбиво воинствующих бойцов врага. С дерев выцеливали им спины меткачи-мергены, по лошадиным животам и суставным бабкам били без промаху рукастые копьемёты-драгуны.
Сама арканная идея Сэбудея потерпела крах лишь в отношении Евпатия; Савватея же, Олеху, Конона и Калинку с ещё одним безымянным черниговским ковуном заарканили, полонили и, связав в одну веревочную гроздь, подтащили в качестве трофея к джихангирским телегам.
Крутолобый немолодой толмач буртас, щуря со сдержанной усмешкой ядовитые глазки, перевёл на православный язык вопрошанья своих хозяев. Какой-де они веры-изотчины и за ради какой причины решили зло сотворити мирно продвигавшемуся монгольскому воинству...
Стоявшему первым Савватею не видно было из-за телег сражавшегося Коловрата, но в выраженье лица обращавшегося к толмачу черноглазого татарина мелькнуло ему то, что сам он не успел допочувствовать в душе своей: запечатленье исполняющегося чуда.
Избегая сшевелить расквашенную в схватке щёку, а поколику избоку отчасти разевая рот, Савватей мигнул повесившим буйны головы товарищам.
— Веры мы, хане Батые, — рёк, — христианской, отчина наша Рязань, — сопнул, всхлипнув нечаянно, и, слыша тот самый рисково-сладкий под ложечкою холодок, присовокупил: — А посланы тебя, басурманьего царя, честно проводити да по заслуге чести тебе воздати. Не попеняй же, убо мелковато чаши наливали, прощения просим за то!
И, шапку-треух свободной рукой сняв, поклонился поясным туда, кверху, поклоном.
Ханский гнев, он, вестимо, и толмачу боком. Посему искушённый в опытах толмач смягчил в переводе Савватеевы дерзости. «Орусутские воины, — перетолмачил толмач, — восхищены доблестью монгольских ратников и высшею воинской мудростью их предводителей. С искренним сокрушением о содеянном предаются они на милость благороднейшего из благородных, храбрейшего из храбрейших...» И тому подобное.
Бату-хан, вполглаза не перестававший следить за лютевшим, казалось, час от часу более божественным всадником, слушал Савватея и толмача в полуха. Ему было всё равно. Он думал о том, что Джочи-хан не отдал бы, не сумел отдать сайгачиху Гульсун Хостоврулу. По выражениям лиц он угадывал, конечно, более или менее отличие подлинника от вольного буртасова перевода, но это было почти что безразлично, неважно нынче. К пленным орусутам, как и ни к кому на свете, он не питал сейчас ни зла, ни ненависти, ни желания сделать боль.
По распоряжению джихангира пленных отвели в лес, привязали по отдельности к сосновым стволам и оставили, живых-невредимых, для того якобы, дабы правдивым рассказом о монгольском великодушии они повернули сердца покорившихся земляков к желающим им добра завоевателям.
Ага.
* * *
* *
Мешало, собственно, одно: потаённое, невысказанное желание сокола заполучить орусута живым. Сэбудей понял это, когда приспело времечко сим желанием пожертвовать наконец.
Наклоняя голову, а затем и на колени приопускаясь, запросил (Сэбудей):
«О чёрный, уродливый, гордый и хитрый Дух Земли! Дух Зла! Дух Змеи! Дай, дай нам, живущим за войлоком, остановить этого... Дай, Дух! Дай нам! Дай...»
И, не успел довершить из глубин сердца вырвавшегося моления, на телеги вскарабкался невидимый до того хан Берке.
— Надо, осмелюсь предложить, досточтимый жанжин*, вот что сделать, если позволите...
* Полководец.
И, прошло четверть часа, вокруг орусутского богатура начало стягиваться последнее, венчающее дело кольцо.
Гранитные валуны размером с лошадиную голову укладывали в четыре руки в гнёзда китайских камнемётов, а камнемёты, на лошадях и подталкивая сзади кешиктенами-коновозчиками, подтянули и установили, как требовалось.
И тогда Сэбудей вытащил из-за суран-буса Бату-хана серебряный кинжальчик для очистки стрел и, полоснув им по здоровой щеке, заверещал.
Монголы как один попадали лицами в снег со своих сёдел, а в одиноко маячившего средь куч поверженных живых и мёртвых Коловрата полетели камни.
Первой, закачавшись, заваливаясь на бок, упала оглушённая Ласточка. Успев выпростать едва не придавленную ею ногу и сам уже получив удар в плечо, Коловрат сделал шаг, затем ещё к джихангировым, так и не достигнутым сегодня телегам и наконец упал, когда прицельно пущенный мастером-меткачом валун ударил прямым попаданием в не защищённую шеломом голову.
В 1246 году от Р. X. каганом в Каракоруме был избран сын Огодай-хана Гуюк-хан, а два года спустя заботами и хлопотаньем правителя Золотой Орды (в связи с по неизвестной причине смертью Гуюка) в каганы возведён был царевич Мункэ. Мункэ, сын младшего из сыновей Чингисхана — Тулуя, до конца дней почитал золотоордынского двоюродного братца-покровителя выше всех.
«Хоть и два их, — сравнивал он себя и Бату-хана с глазами одной головы, — да оба глядят в одном направлении...»
Бату-хан же умер в Сарае в возрасте сорока восьми лет от неизлечимой в ту пору болезни ног.
Китайский целитель, пользовавший его до восшествия на небеса, корень зла усматривал в переедании мясной пищи и недостатке подвижности. Известно, что в предшествующий кончине срок солнценосный отказывался даже от соколиной охоты, а отправляясь в случае крайней необходимости верхом, брал с собою защищающий от солнца зонт.
Его сын Сартак, принявший вопреки предписаниям Ясы ещё в юношеском возрасте христианство, так и не унаследовал власти, поскольку вскоре после смерти отца был отравлен его младшим братом Берке.
Вторым вслед за Чагадай-ханом принявший мусульманство Берке-хан унаследовал таким образом не только взимаемые с четверти мира богатства и власть, но и не утратившую женской привлекательности младшую жену брата Гулямулюк-учжин, а в придачу тех его жён и наложниц, каковые отказались быть погребёнными со своим господином.