Клыкастый с готовностью кивнул. Писатель стал рассказывать.
— Некий гражданин приехал в Дом отдыха. Это был я, — смущенно признался писатель. — Ему, то есть мне, в первую же ночь до утра мешал стук кровати в стену из соседней комнаты. Утром он, то есть я, подошел к женщине, живущей в соседней комнате, и спросил как получилось, что всю ночь спинка ее кровати стучала в мою стену. Но вместо ответа она молча влепила ему, то есть мне пощечину и ушла. Ну, как? Стоит этот сюжет пять рублей?
— А скажите, — заговорил Клыкастый, загадочно улыбаясь, — если все толчки кроватей о стены, то есть механическую энергию, преобразовать в электрическую, смогло бы человечество преодолеть энергетический кризис? Как вы считаете? Ой! — вскрикнул он. — Откуда это?
У ног писателя на паркете образовалась небольшая лужа воды.
— А, — сказал он, поднимаясь, — не обращайте внимания. Это с меня. Я постирал белье, но не выкрутил. Ну, я пошел. Пока. Спасибо за угощение. — Он оделся в прихожей, поспешно вышел, спустился вниз, на гремящем лифте и вышел на студеную улицу. Белье быстро вновь олубенело и не облепляло тело, как в теплой комнате. „Хорошие люди, — благодарно подумал он о Клыкастых, — душевные. Чаем угостили, отогрели. Пойду-ка к Захирееву. Может он купит сюжет?"
Писатель остановился у бетонного столба, скобкой загнутого вверх, в сторону середины улицы, и, подняв вверх голову, смотрел на дугу фонаря над головой. Ему казалось, что он летит куда-то в темное бесконечное пространство вместе с этой дугой, бетонным столбом, плохо иллюминированной улицей. В столб с жалобным шелестом ударяла струя, такая же желтенькая, как чай, которым его только что угощали.
Чтобы не остыть, писатель быстро шел по темной улице, и олубеневшее белье гремело на нем как железный лифт, на котором он не так давно поднимался и опускался.
Захиреев впустил его, не выразив на своем худом лице с блуждающим взглядом никаких эмоций.
— Проходите, — равнодушно сказал он, скользнув взглядом по рукам и карманам гостя — контура бутылки не угадывалось — и жестом указал в направлении кухни. Писатель, не раздеваясь, последовал туда, за ним — хозяин. Они уселись за стол. Захиреев выжидающе смотрел на писателя. Взгляд его был холодным, недобрым. Кадык на худой шее выпирал вперед как острый клык. „Не вовремя я пришел, — подумал писатель. — Видно оторвал его от работы. Многоречив, напорист, но все равно его романы умрут в один день с автором. Нет, у него не разживешься пятеркой, это сразу видно, но делать нечего, раз уж пришел…"
— Хотите выпить? — казенным голосом спросил Захиреев, в упор глядя на писателя.
— Нет, нет, — поспешил отказаться писатель. — Я по делу. Хочу предложить вам один сюжет. Может пригодится. «Нет, у него пятерку не попросишь. Оплюет потом так, что до конца жизни не отмоешься».
Захиреев ждал, в упор глядя на незваного гостя.
— Некий человек, — неуверенно начал писатель, а сам подумал: „Черт его знает, зачем я это говорю…", женился на одной одинокой женщине. Вообще-то он был брачным аферистом, но она не знала этого. Стал он-с ней жить. Жили они дружно, любили друг друга. Когда его поймали, она часто вспоминала и жалела его, говорила, хоть он и был брачный аферист, но какой он был нежный и ласковый, как любил меня, как заботился. Ни с одним мужчиной его сравнить не могу.
— Какой же он был к черту брачный аферист, если он женился на ней и жил с ней, — вскрикнул Захиреев, в упор глядя на писателя своими без умными глазами, будто поймал с поличным на месте преступления. Писатель поежился, он уже стал бояться этого, проникающего сквозь кожу, взгляда.
— Он на самом деле был брачным аферистом, — виновато пояснил писатель, — и вначале женился на ней с преступными целями, но потом узнал ее ближе и полюбил.
— Чепуха какая-то, — Захиреев пожал плечами, — за что же его тогда посадили? — Ладно, продолжайте, если уж начали.
— За что его посадили, я тоже не знаю, — Сухо сказал писатель. — И не обязан знать — я ведь не следователь. Так вот, приводит он как-то домой своего приятеля — такого же жулика, как и сам, но не отмытого — заросшего щетиной, всклокоченного, да еще выпившего, спина и плечи в мелу, костюм в грязи и в перьях и говорит жене: „Знакомься, это мой сын". Та чуть в обморок не упала. „Да, он старше тебя", — говорит. „Нет, не старше, мы одногодки. Я его усыновил. Не бойся, он добрый, ласковый парень".
— Ну и что же дальше? — с недоверчивой язвительностью спросил Захиреев. Он был начисто лишен чувства юмора.
— Стал приемный сын жить у них. Отмылся, отоспался и оказался очень приятным молодым человеком. Они с женой брачного афериста ближе узнали друг друга и полюбили.
— А что же брачный аферист? — возмущенно спросил Захиреев. — Он ведь тоже любил свою жену.
— Да, не совсем складная история, — вздохнул писатель, — не знаешь, как свести концы с концами. Впрочем, оставляю это на ваше усмотрение. Ну как, годится для романа?
— Послушайте, — мрачно сказал Захиреев. — Что вы мне голову морочите? Скажите прямо, что вам надо?
— Займите пять рублей, — попросил писатель, увиливая от прямого уничтожающего взгляда Захиреева. — Честное слово, отдам. Как только получу первый же гонорар.
Захиреев скрестил руки на груди и надменно, словно принц на нищего, смотрел на жалкого коллегу.
— У меня есть все, кроме свободного времени, — сказал Захиреев. — Заходите, всегда рад вас видеть. — Он глянул под ноги гостя, увидел лужу воды, лицо его выразило крайнюю степень удивления. — Что с вами?!
— Э, не беспокойтесь, — с досадой махнул писатель рукой. Это совсем не то, что вы подумали. Просто я был в бане и не выкрутил белье. На морозе оно залубенело, а здесь в тепле, оттаяло. Дайте тряпку, я подотру, а то мы наследим.
— Ничего, мы сами, — сквозь зубы процедил Захиреев.
Писатель затылком чувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не вытолкать его в шею и поспешил закрыть за собой дверь.
„Сволочь! — в сердцах вырвалось у него на морозной улице. — Сукин сын. Дерьмо, оборотень какой-то, а не человек. Надо искать добрых людей, а злых обходить за версту. Черт меня дернул пойти к нему на поклон. Стоп! Это идея. Пойду к Нетаковскому. Он выручит".
Слово „черт" и натолкнуло писателя на мысль пойти к старому веселому одноногому поэту. Лицо у Нетаковского было точь-в-точь таким, каким рисуют Мефистофеля, или изображают на курительных трубках. Поэт встретил писателя радушно.
— Проходите, голубчик, раздевайтесь, — приветливо предложил поэт скрипучим голосом. Он словно галка прыгал на одной ноге по прихожей вокруг гостя. Он все пытался выхватить пальто из рук писателя и повесить его на венскую вешалку, но писатель не дал и сам повесил пальто.
Они расположились в довольно просторном прокуренном кабинете поэта, обменялись несколькими фразами о погоде.
— Как сегодня луна? — спросил поэт, закуривая страшно вонючую сигарету, от дыма которой у писателя защипало глаза и запершило в горле. — Я чувствую волны лунотрясения. Сегодня мне особенно хорошо мечталось. Меня все волновало. Мне хотелось обо всем писать.
— Луна сегодня в порядке, — сказал писатель. — В полном порядке, — повторил он. — Она томит меня и будит желание творить.
— Вы здоровы? — озабоченно спросил поэт.
— Как видите, — улыбнулся писатель. — И физически, и морально.
— Я рад за вас, — сказал поэт. — Что новенького в мире?
— На швейной фабрике объявили подписку на Аристотеля, — сказал писатель, думая как бы получше завести разговор о пяти рублях. — Портнихи передрались, сорвали план. О качестве и говорить не приходится.
— Вот как, — отозвался поэт с улыбкой. — Это любопытно. Из-за Аристотеля передрались. А поэты как стояли на полках, так и стоят.
— На праздник юмора, — продолжал писатель, — пригласили в президиум одного чудака. Он пришел в шутовском колпаке, стал паясничать, дергать всех за носы, корчить рожи — пытался всех рассмешить. На него шикали, его отталкивали — ведь в президиуме сидели серьезные официальные лица — они шуток не понимают. В конце концов ему надвинули колпак до самого подбородка и дали хорошего пинка.
— И поделом, — усмехнувшись, сказал поэт. — Место шута среди шутов. Только там он может чувствовать себя человеком.
— Дайте пять рублей! — быстро, как грабитель приставивший нож к горлу жертвы, сказал писатель. — Я отдам, — добавил он стыдливо. — Всего пять рублей — и я буду счастлив! Но у меня их, к сожалению, нет.
— Пожалуйста, голубчик! — сказал поэт и полез в карман. — Можете не отдавать. К чему эти церемонии? Вот это все, что у меня есть, — и он протянул тонкими пальцами два железных целковых.
— Спасибо! — сглотнув слюну, сказал писатель. — Я ведь не для себя прошу. Это для прекрасной папиросницы.
— Тем более, — сказал поэт, — не будем больше говорить об этом, дружище, а то мне уже почему-то ужасно неловко. Пойдемте лучше пить чай. Батюшки, что это? — всплеснув руками испуганно спросил он, вскакивая на ногу. — Откуда эта лужа?
Писатель тоже вскочил и от резкого движения осыпался гроздью водяных виноградин.
Писатель охотно объяснил, настроение у него поднялось. В кармане у него лежало и жгло душу — почти пять рублей. Ему не терпелось встать и побежать к прекрасной папироснице, но это было не совсем прилично. К тому же ему не хватало одного рубля. Ах, зачем он пошел в эту баню. Да еще взял отдельный номер, как какой-нибудь барин.
— Надо было выкрутить белье, — посетовал поэт.
— Я читал британскую королевскую энциклопедию, — сказал писатель, — французскую „Ларусс", но нигде не написано, что белье надо выкручивать. Его надо стирать.