Барон фон Раух и его компаньон Людвиг Калиновский собирались на охоту. Поэтому управляющего нефтяным промыслом пана Генрика Любаша, приехавшего из Борислава, они приняли в обширной охотничьей комнате, рассчитывая, что его доклад займет не больше часа. Однако разговор затянулся.
Никто в вилле не спал. Вся прислуга ждала, что проголодавшийся барон потребует ужинать.
Тем временем в охотничьей комнате шел очень серьезный разговор.
— Нужно сказать шефу полиции, чтобы он прикрутил этих наглецов! Арестовать! В яму! Сгноить! — бушевал Раух. — Я напишу наместнику! Черт знает что такое! Это же свинство! Они требуют… Понимаете, не просят, а требуют увеличения платы! Нет, вы только подумайте, они даже не хотят говорить с управляющим! «Мы хотим видеть хозяев промысла». Быдло! Я с ними говорить не желаю! Пан Любаш, вы с ними взяли неправильный тон. Никаких переговоров! Не хотят работать на наших условиях — выгнать! Всех выгнать! Разумеется, сразу же набрать новых. Работа на промысле не должна останавливаться ни на минуту, мы не должны нести убытков. Ни крейцера. Понимаете? Ни одного крейцера!
— Герр барон, — учтиво проговорил Людвиг Калиновский, — есть такая пословица: кто живет в стеклянном доме, не должен швыряться камнями. У нас нет оснований упрекать пана Любаша. Он довольно осторожно разрешает этот вопрос. Если вы внимательнее присмотритесь к опыту наших западных соседей, поймете, что в нынешние времена нельзя таким тоном разговаривать с рабочими. Нельзя позволить, чтобы они формировались как сила, нельзя допустить, чтобы нас, хозяев, они считали своими врагами. Уволив всех бастующих, мы приведем их к этой мысли. Да и чем вы гарантированы, герр барон, что вновь набранные рабочие через некоторое время не забастуют? Вспомните пословицу: если твоя сучка ощенилась и ты хочешь избавиться от щенят, нужно утопить их, пока они слепые. Позже в ведре их не утопишь, и как бы далеко ты не отнес их от дома, они найдут дорогу назад. К сожалению, сегодняшний рабочий похож не на слепого, а на прозревшего щенка, а вы, герр барон, не хотите этого понять. Пан Любаш правильно сделал, попросив у рабочих времени для совета с нами. Разумный полководец, чтобы выиграть войну, не только сплачивает и муштрует свои полки. Он старается дезорганизовать войска противника, посеять среди них раздор. А мы, как это ни удивительно, игнорируем нашего противника, не изучаем его. Мы даже не знаем рабочих вожаков! Не пора ли нам, предпринимателям, серьезно призадуматься над этим? Прекратить грызню между собой, собраться, подумать и, наконец, принять согласованные меры, которые избавили бы нас от подобных сюрпризов.
Калиновский вопросительно посмотрел на барона, затем перевел взгляд на управляющего. Те молчали.
«Так он же выхватил слова из моих уст! Только я не осмелился предложить такой выход хозяевам, — воспрянул духом Любаш, сидевший с виновато опущенной головой. — Действительно, рабочие, в сравнении с предпринимателями, находятся в гораздо более выгодном положении. Они выступают организованно, а предприниматели… Каждый поступает, как ему вздумается, не учитывая интересов соседа. Одни это делают из-за жадности, не желая нести ущерба, другие боятся, что бастующие подожгут промысел, и идут на уступки…»
Из будуара баронессы на втором этаже доносились приглушенные звуки рояля. Людвиг сразу же узнал свою любимую балладу Шопена.
«К каким только уловкам она не прибегает, чтобы напомнить о себе, — подумал Калиновский. — Хитра… Знает, чем встревожить сердце. А как божественно играла она эту балладу в тот вечер… вечер нашей любви!..» И Людвига охватила волна воспоминаний. Он словно прислушивался к взволнованному разговору влюбленных у развалин старо-го монастыря, который столь прекрасно передал Шопен фортепианной балладе.
Прищурив глаза, Калиновский старался представить себе картину, воссозданную композитором. Но… вместо синих сумерек и силуэтов влюбленных у развалин монастыря, перед ним возникла баронесса в полуосвещенном будуаре…
Калиновский отогнал прочь воспоминания и прислушался к словам Любаша, который рассказывал барону о каком-то случае.
— …И вот рабочие предъявили графу Яновичу ультиматум, в котором потребовали увеличить их недельный заработок на два гульдена.
Барон затянулся дымом.
— Граф, конечно, наплевал на ультиматум?
Пан Любаш помялся, но сказал правду:
— К сожалению, герр барон, граф ответил, что готов с понедельника повысить недельный заработок на один гульден. И рабочие приняли его уступку.
— Не может быть! Разве вол не для ярма предназначен?
— Почему граф удовлетворил требование рабочих — мне объяснил его управляющий, — продолжал пан Любаш. — Он говорил, что бастующие держатся до тех пор, пока у них есть кусок хлеба. А кто может сказать, сколько у них сэкономлено на черный день? Бывает, что и месяц бастуют. Вот и подсчитайте: в сутки промысел дает пять тысяч бочек нефти, в месяц — сто пятьдесят тысяч бочек. Бочку неочищенной нефти мы продаем за десять гульденов. Даже по приблизительным подсчетам мы потеряли б за месяц забастовки около семисот тысяч чистой прибыли. Если же увеличить недельный заработок на один гульден, мы теряем за год семьдесят две тысячи гульденов. Вот вам арифметика графа Леопольда Яновича. То, что он может потерять за один месяц забастовки, ему хватит на задабривание рабочих в течение десяти лет. А теперь вот рабочие и нашего промысла, глядя на графских, выдвигают ультиматумы. Я лично не одобряю арифметики графа. Если мы тоже пойдем на уступки, то совершенно испортим этих нахалов, и нет гарантии, что через месяц-два их аппетиты не разгонятся.
— Мм-да, — задумчиво промычал барон и с присущим ему апломбом заявил: — Граф не отличается особым умом! Зачем отдавать семьдесят две тысячи гульденов в год, если можно уволить одних и нанять других рабочих, а деньги оставить в кармане! — самодовольно расхохотался барон Раух. — Нет, нет, ни я, ни мой компаньон никогда не брали бы примера с графа. Не так ли, герр Калиновский?
— Не совсем, уважаемый барон.
— Как?! — вытаращил глаза Раух. — Вы бы приняли ультиматум этих голодранцев?
— Нет, конечно нет! — ответил усмехаясь Калиновский.
— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами барон. — Как же понять ваше «не совсем»?
— Сейчас объясню, барон. Я готов отдать миллион гульденов рабочим нашего промысла, если получу гарантию, что они больше не будут бастовать. Мы с вами не должны скупиться…
— Что? Я не дам ни одного крейцера! — взорвался барон. — Ни за что! Вы, герр Калиновский, конечно, умеете хорошо тратить, но не умеете зарабатывать. А знаете ли вы, какой ценой мне и вашему покойному отцу пришлось сколачивать капитал? Нет? Я не могу швырять на ветер миллионы!
— А между тем здравый смысл подсказывает, герр барон, что надо немного потерять, чтобы не лишиться всего, — сдержанно сказал Калиновский.
— Как это — всего?
— Да так… Рано или поздно мы потеряем все! Если же мы будем действовать умно, можно катастрофу отдалить хотя бы от нашего поколения.
— Я вас плохо понимаю, дорогой компаньон, — ледяным голосом проговорил барон. — Конечно, вы, адвокат, привыкли философствовать, но я человек деловой, со мной прошу говорить конкретно. Кто отнимет мое богатство? И откуда вы взяли, что «рано или поздно мы потеряем все»? Это же просто… мистика!
— Вероятно, и Левенгука считали мистиком, потому что он увидел через увеличительное стекло мир бактерий, недоступный невооруженному глазу. То, что простительно было современникам Левенгука, непростительно современнику Карла Маркса. Советую поинтересоваться кое-какими произведениями Маркса. Полезно. Он открыл закон, который объясняет развитие человеческого общества. Воспользуйтесь же его открытием, чтобы понять вещи, которые вам кажутся загадочными, мистическими. Когда вы познакомитесь с трудами Маркса, поймете, почему рано или поздно мы лишимся всего. Поймете, что наше богатство отнимут наши же рабочие.
— Ха-ха-ха! Рабочие? Эти грязные свиньи! Ха-ха-ха! Эти неграмотные хлопы? Я не боюсь, как граф, что они подожгут промысел! Ведь они сами же и подохнут с голоду. Слава богу, теперь в Бориславе есть полицейские стражники. Они не дадут поджечь промыслы. О герр Калиновский, вы шутник, рассмешили меня до слез, — и барон снова захохотал.
Калиновский, вежливо улыбаясь, смотрел на самодовольное, пустое и бездумное лицо своего компаньона и думал: «Жадное и свирепое чудовище. Мало того, что невежда, так еще и чванлив, как испанский сеньор. И говорит со мной снисходительно, с таким апломбом, словно он — грос-генерал, а я — рядовой. Сам же похож на новобранца из глухого альпийского села, который едва научился брать ложку, котелок и по сигналу бежать на кухню, но никак не может понять, что такое баллистика».
Калиновскому стало смешно, когда он представил барона в солдатской форме, с котелком. Он знал, что Раух рядовым не служил, но все же хотелось представить его в этом чине.
«Интересно, был бы он таким же чванливым? — все еще не мог расстаться со своими мыслями Калиновский. — Чванливым — не знаю, но глупым — непременно!»
Управляющий подобострастно слушал спор хозяев и думал о своем. В душе он соглашался с Калиновским. В самом деле, до Любаша дошли слухи, будто Андрей Большак (тот самый Большак, которого еще недавно можно было обругать, унизить, а он в ответ только смущенно мял шапку в руках и виновато озирался по сторонам) грозится поджечь промысел. Управляющий нервно передернул плечами, его беспокоила угроза. «Почему Большак считает меня виновником смерти своей жены и трех детей? — думал Любаш. — Мол, не прогони я этого хама с работы, они бы не умерли… Надо приказать шинкарям, чтобы гнали его из шинков и не продавали водки, а то чем черт не шутит…»
Еще одна личность беспокоила пана Любаша: непокорный, острый на язык, молодой русин Степан Стахур.
«Мутит воду… Надо убрать с дороги… Приеду в Борислав — возьмусь за него, — решил пан Любаш. — А за-одно и за этих — Ясеня, Лучевского, Кинаша и еще кое-кого…»
Любаш старался не смотреть на пана Калиновского, боясь даже взглядом выдать свои симпатии к нему, потому что барон был человеком самолюбивым и злопамятным: он любил, чтобы его считали главным хозяином.
Насмеявшись вдоволь, барон закурил сигару.
— Мы отвлеклись от главной темы, — серьезно сказал он. — Что же вы предлагаете, герр Калиновский? Лично я считаю: надо всех уволить и набрать новых рабочих. Виноват, не так. Я хотел сказать наоборот: сначала тайно набрать новых рабочих, а потом уволить старых. Согласны?
— Нет, барон. Мне кажется, пока никого увольнять не следует. Вначале нужно попробовать сговориться с их главарями. Пообещать разные льготы, увеличение заработка. Семейных из ночлежек перевести в отдельные комнаты. Хорошо бы предоставить им кредит для строительства собственных домов. Строиться разрешим на наших земельных участках, а кредит оформим долговым обязательством. Долг будут платить в рассрочку.
— Да вы с ума сошли! — бесцеремонно перебил Калиновского барон, серьезно обеспокоенный предложениями Калиновского. — Не стали ли вы в самом деле социалистом?
— Дорогой барон, разве вы отказались бы стать социалистом, если бы от этого ваши прибыли возросли вдвое, втрое?
Барон растерянно посмотрел на управляющего, потом на Калиновского. Его губы скривились в глупой улыбке, он подумал, что готов стать хоть дьяволом ради увеличения прибылей. Но вслух сказал:
— За кого вы меня принимаете? Я человек чести!
— Но не станете же вы утверждать, герр барон, что предпочитаете разориться, чем стать социалистом? — сказал Калиновский с едва заметной иронией, которой, кстати, не уловил твердолобый барон.
— Да я скорее пулю себе в лоб пущу, чем стану социалистом! — воскликнул старый аристократ. И Людвиг вспомнил, что барон «пускал себе пулю в лоб» тогда, когда ему советовали стать промышленником.
Калиновский, конечно, не поверил словам барона. Но был доволен, что заставил его вскипеть и так темпераментно солгать.
— Не расстраивайтесь, дорогой барон. Я привел только пример. Пока что… — он произнес это подчеркнуто, — пока что никто вас не принуждает стать социалистом.
Но барон не понял насмешки Калиновского.
— Если вы разрешите, я продолжу…
— Да, да, прошу, прошу! Любопытно, как далеко идут ваши реформы, — въедливо сказал барон.
— Итак, смысл моей реформы сводится к следующему: никто из тех, кому мы предложим кредит, не откажется принять его; а когда рабочие подпишут долговые обязательства, они попадут в наши руки.
Помолчали.
— Насколько я понял, придется не менее полумиллиона швырнуть на ветер? Однако продолжайте, пожалуйста, я постараюсь понять вас до конца. — И барон поудобнее уселся в кресле.
— Выброшенные, как вы выразились, на ветер деньги возвратятся к нам с процентами, — развивал свою мысль Калиновский. — В кредитных обязательствах мы укажем, что, в случае ухода с промысла, должник обязуется немедленно погасить кредит. Если же он этого не сделает, дом, построенный на полученную ссуду, переходит в собственность кредитора, и, учтите, сделанные взносы должнику не возвращаются. Таким образом, мы убиваем двух зайцев: завоюем среди хлопов репутацию добрых, справедливых хозяев, заботящихся о нуждах рабочих. А они утратят возможность оставить промысел или забастовать. Кто захочет потерять взносы, сделанные в счет погашения долга? Если же найдутся сорвиголовы, что будут угрожать, бунтовать, мы их выгоним с промысла, ничего не потеряв. Ведь ни один рабочий не сможет погасить свой долг раньше десяти-пятнадцати лет. И даже когда он выплатит нам всю ссуду, все равно он от нас не уйдет, потому что дом его стоит на нашей земле. Ушел — скатертью дорожка, а дом мы купим за бесценок.
— Чудесно! Гениально! Потом этот дом мы сможем снова продать в кредит другому рабочему?
— Вы прекрасно меня поняли, дорогой барон.
— О мой друг, вы так умно придумали! Как вы считаете, пан Любаш, рабочие согласятся взять у нас такой кредит? — спросил возбужденный барон.
— Разумеется, герр барон! Они с радостью набросятся на такой кредит, только нужно, чтобы еженедельные взносы были небольшие. Чем меньше взносы, тем быстрее пойдет в ход кредит.
— Достаточно полутора-двух гульденов в неделю?
— Вполне, — подтвердил управляющий.
— Мой молодой друг, — сказал барон и положил руку на плечо Калиновского. — Ваш отец был очень умным, деловым человеком. Но вы — гениальны! Да, да. Я восхищен вашим умом. Нужно немедленно отправить пана Любаша в Борислав, пусть он осуществляет наш план, мой гениальный Меттерних!
— Может быть, мы возьмем пана Любаша с собой на охоту? — спросил Калиновский. — Поезд в Борислав уходит только завтра в час дня.
— Да, да, конечно! Возьмем его с собой на охоту, пусть пан Любаш посмотрит, какой у меня замечательный лес, как много там старых дубов, бука, ольхи и сколько там водится кабанов, оленей, коз! — расхвастался барон.
— Пусть смотрит, как вы стреляете, — подогрел тщеславие барона Калиновский. — Знаете, пан Любаш, в прошлом барон был лучшим стрелком в дивизии, а после отставки он — король здешних охотников.
— О пан Любаш, вы увидите, как я стреляю! — не замедлил хвастнуть барон. — Страсак! — позвал он, повернувшись к дверям, ведущим на веранду.
— Яволь, герр барон! — в комнату вбежал рыжеволосый, веснушатый детина и по-военному щелкнул каблуками. Он стоял вытянувшись, словно по команде «смирно». На его лице застыло выражение такого идиотского подобострастия, что Калиновский еле сдержался от смеха. Глаза Страсака плутовато поблескивали, казалось, он хотел сказать: «Почему бы не прикинуться преданным холуем перед дураком, который хорошо платит и кормит?»
Страсак еще в армии был денщиком у барона. Быстро изучив его чванливый характер и поняв, что барон любит подобострастие, Страсак ловко ему угождал. Барону настолько пришелся по душе преданный, ловкий слуга, что, выйдя в отставку, он забрал денщика с собой.
— Страсак, все готово?
— Так точно, герр барон!
— Сколько ружей взял?
— Три, герр барон!
— Захвати четвертое!
— Яволь, герр барон!
— Передай кучеру, пусть запрягает.
— Яволь!
— Ступай!
— Яволь! — Страсак повернулся на каблуке и вышел.
— Майне геррен! — повернулся к Калиновскому и Любашу хозяин дома. — Прошу ужинать, а затем — в путь! Нас ожидает прекрасное развлечение. Поподробнее о том, как укротить хлопов, договоримся в карете. До рассвета будем на месте. Лошади — звери, зорьку мы встретим выстрелами.