По дороге домой Ярослав встретил университетского товарища Тараса Коваля, сына лесоруба из прикарпатского села Яблоница. Ярослав рассказал ему о знакомстве с Кузьмой Гаем и его просьбе к членам студенческого социалистического кружка.
— Я готов, — не колеблясь, согласился Тарас. — Завтра с лекции профессора Грушевского можно уйти. Думаю, нас человек пять отправится на тартак[46] барона Рауха.
На оживленной улице Рудольфа, возле дома под номером одиннадцать Тарас взял Ярослава под локоть и сказал:
— Зайдем к Яну Шецкому. Я уверен: завтра он тоже пойдет с нами.
— Не хотелось бы идти к нему… — уклончиво ответил Ярослав.
— Или тебе одиннадцатый номер не по душе? — засмеялся Тарас. — Ведь не тринадцатый! Пойдем. Он мне рассказывал о ваших детских годах, драках и очень сожалел, что все так по-дурацки вышло.
Ярослав сделал вид, что не расслышал последней фразы.
Еще зимой, спеша на лекцию, Ярослав в вестибюле университета с разгона налетел на высокого, стройного студента. И как же он удивился, когда студент обернулся к нему, и Ярослав, хотя и не сразу, узнал в нем Шецкого.
— Калиновский? — изумился Шецкий. — Здравствуй, друг мой!
Ярослава сначала неприятно поразили эти слова, но они были произнесены с таким искренним доброжелательством, что Ярослав радостно пожал руку Шецкого.
Вторично они встретились на тайном собрании студенческого кружка. Товарищи относились к Яну Шецкому с большим уважением. Однако Ярослав не подружился с бывшим школьным приятелем. Он сторонился Яна Шецкого. Анна не разделяла антипатии сына, даже симпатизировала Шецкому. Он дважды был у них в гостях, и Анна видела разительную перемену в нем. Даже следа не осталось от когда-то избалованного, дерзкого мальчишки. Энергичный, вдумчивый, красивый, Шецкий был предельно вежлив и учтив. Говорил просто и ясно, не прибегая к услугам мудреных иностранных слов, которыми любила жонглировать в те времена студенческая молодежь.
Из рассказа Яна Шецкого Анна узнала, что десять лет назад он потерял родителей — погибли во время железнодорожной катастрофы. Осиротевшего мальчика взяла на воспитание тетка, сестра матери, хозяйка фешенебельного ресторана во Львове.
Не требовалось особенной наблюдательности, чтобы заметить — молодому человеку не вольготно жилось у тети. И хотя на Шецком был элегантный костюм, за обедом он ел торопливо, жадно, как человек, не привыкший к сытости.
Уступив уговорам товарища, Ярослав зашел с Тарасом к Яну Шецкому и пробыл там около часа. Шецкий читал им свои стихи. Одно лирическое стихотворение очень понравилось Ярославу. Он даже изъявил желание написать к нему музыку.
Возвратившись домой, Ярослав снял костюм и повесил его в шкаф. Потом освежился под душем, надел белые парусиновые брюки, фланелевую рубашку и в мягких домашних туфлях бесшумно вошел в комнату матери.
Анна читала в постели. Увидев сына, она отложила книгу и улыбнулась.
— Соскучилась без меня, да? — спросил Ярослав, целуя ее в лоб.
Ночник под зеленым стеклянным абажуром на тумбочке разливал мягкий, приятный свет. В комнате царил полумрак.
Анна молчала.
— Мама, ты расстроена?
— Так… была одна неприятность, — ответила Анна, но быстро перевела разговор на другое: — Я вижу по глазам, сынок, ты хочешь мне что-то сказать?
— Ты никогда не ошибаешься, мама!
— Я слушаю. Только прикрой, пожалуйста, окно, мне что-то зябко. Боюсь, как бы ноги опять не приковали меня к постели.
— Ты должна себя беречь, мама! — И ладонь встревоженного Ярослава легла на лоб матери.
— Температуры нет, — Анна поспешила успокоить сына. — Только ноги очень болят.
— Может вызвать врача?
— Не нужно.
Ярослав закрыл окно, опустил шторы и, взяв стул, сел около матери.
— Мама, у меня сегодня была приятная встреча. Сегодня Иван познакомил меня с двумя рабочими. Оба русины. Один из них не очень… а другой!.. Если бы ты его видела: отвага, ум, благородство — вот о чем говорит его лицо. Знаешь, мама, даже сквозь сдержанность Ивана Сокола я почувствовал колоссальное уважение литератора к этому человеку. Кузьма Гай — так зовут рабочего. Вообще-то, он оттуда, из России; очень похож на дядюшку Ванека. Кузьма Гай мне очень понравился, я пригласил его к нам. Завтра под вечер он зайдет. Готовится забастовка пильщиков. Я хочу предложить Кузьме Гаю принять в рабочую кассу пока что пятьдесят тысяч гульденов.
— Поступай, сынок, как находишь нужным. Ой, да ты же голоден! — спохватилась Анна.
— Не вставай мама, я сам.
Ярослав подтянул кофейный столик к постели, застелил скатертью, принес из буфета и поставил посуду, вышел на кухню. Там он положил на блюдо жареного карпа, вынул из духовки грибы (любимое блюдо Ярослава, и Анна часто его готовила), взял сметану, прованское масло, лимон, и все это отнес на столик.
— Мама, я, вероятно, скоро увижу ее, — глаза сына сказали Анне больше, чем могли сказать слова.
— Да, сынок, мне бы очень хотелось познакомиться с Каринэ.
— Только бы она приехала до твоего отъезда в Карлсбад, — кровь прилила к щекам Ярослава. — После тебя, мама, она мне всех дороже…
— Я могу не ехать, подождать ее, — проговорила Анна, улыбаясь.
— В том-то и беда, что я не знаю, когда она будет здесь.
За ужином Ярослав снова вернулся к прерванному разговору.
— Второй человек, с которым меня познакомил Иван Сокол, когда-то работал на промысле Калиновского. Его фамилия — Стахур. Он мне с негодованием сказал; «Ваш отец, пан Калиновский, был жестоким эксплуататором, и рабочие его ненавидели!» Что я мог возразить? Даже неприязнь Стахура ко мне не сумел сгладить, назвать свою настоящую фамилию, сказать, что нет на свете человека, которого бы я ненавидел так, как Калиновского…
— Потерпи, дорогой, вот окончишь университет, и мы постараемся возвратить тебе настоящую фамилию.
— Скажи, мама, Ярослав — настоящее имя моего отца или псевдоним?
— Настоящее!
Ярослав, никогда в жизни не видевший отца, знал о нем лишь по рассказам матери и боготворил его. В представлении юноши отец был образцом чести, мужества, ума, доброты, красоты — всего самого лучшего, что есть в человеке.
Юноша поймал себя на мысли, что его отец, Ярослав Руденко, вероятно, походил на Кузьму Гая: большой, сильный, бесстрашный. Из рассказов матери он всегда представлял его молодым.
После ужина Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:
— «Прощание с родиной»?
— Да.
Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке послышался стон, жалоба и гневно зазвучал призыв к борьбе…
Как-то, проиграв «Прощание с родиной», Анна рассказала сыну, будто автор, польский революционер, написал музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник.
…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие — воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью!.. Там, в родном Полесье, его ждет и не дождется старушка мать. Она не ведает, что, только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к Большому шляху, чтобы первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда, будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчуганов будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку, написанную кровью на стене…
Заметив, что мать задремала, Ярослав осторожно опустил крышку рояля и на цыпочках вышел. Он долго не мог уснуть, думая о завтрашней встрече с Гаем. Раскрыв том «Графа Монте-Кристо» и перелистав несколько страниц, прочел: «Фридрих Энгельс. Анти Дюринг». Так студент хранил нелегальную литературу, переплетая ее в обложки популярных романов.
На следующий день с лекции профессора Грушевского ушли четверо: Денис, Тарас, Стефан и Ярослав. Ян Шецкий в этот день почему-то не пришел в университет. Тарас даже сострил:
— Шецкий с Каролиной Арцимович заняты проблемой эмансипации женщин.
Стефан, недавно увлекавшийся студенткой Каролиной Арцимович, не ощутил в сердце ни ревности, ни сожаления по поводу того, что расчетливая, эгоистичная кокетка кружит теперь голову Яну Шецкому. Его неприятно поразило другое: ведь Шецкий обещал непременно пойти с товарищами, а теперь изменил слову.
На лесопильном заводе, близ вокзала, студентам ничего не удалось сделать. У ворот лесопилки они встретили знакомого носильщика досок, и тот предостерег студентов:
— С утра нелегкая принесла бароновского управителя. А с ним еще один панок, не иначе как с «орлом». Ходят, принюхиваются… Вы сегодня не заглядывайте туда, лучше заходите в бараки, когда стемнеет.
— Что ж, не все гладко получается, как хотелось бы, — огорчился Тарас. — Пан Авраам, предупредите, пожалуйста, людей, что мы вечером будем.
— Добре, — пообещал рабочий.
Прощаясь с товарищами около Большого костела, Ярослав предупредил, что сегодня вечером он занят и к рабочим в бараки пойти не сможет. Тарас не настаивал, потому что понимал: задержать Ярослава может только важное дело.
Время приближалось к семи. Ожидая своего гостя, Ярослав зажег лампу с широким зеленым абажуром, вставил ее в бронзовую подставку на письменном столе и вошел к матери.
Анна, как просил Ярослав, с утра не вставала и чувствовала себя гораздо лучше.
— Звонят, сынок. Наверно, твой гость.
— Пунктуален! — взглянув на часы, сказал Ярослав и поспешил в переднюю. Не спросив как обычно: «Кто там?», отворил дверь.
— Можно?
— Прошу, прошу.
— Я не один. Со мной ваш сосед.
— Пожалуйста, прошу.
В переднюю вошли Гай и белокурый, ясноглазый Гнат Мартынчук, которого светлая борода делала намного старше.
— Давайте шляпу, плащ, — ухаживал за Гаем Ярослав.
— Познакомьтесь, друже Ярослав, каменщик Гнат, один из наших лучших товарищей. Казначей рабочей кассы. — Затем представил студента: — Ярослав Калиновский, студент.
Каменщик и студент пожали друг другу руки.
— Прошу, — Ярослав провел гостей в свою комнату.
— Видите, как оно иногда бывает. Живете в одном доме, соседи, а до сих пор не поинтересовались друг другом. Ай, Гнат, Гнат! — усаживаясь на диване, пожурил Гай. — Про нашего молодого друга-студента распространяли самые нелепые слухи, а ты слушал, развесив уши, вместо того, чтобы дать отповедь.
— Был такой грех, — набивая табаком трубку, подтвердил Мартынчук. — Будто мою Катрю не знаете! Она первая и подхватила брехню аптекарши, мол новая соседка и ее сынок-студент — хитрые ростовщики. Теперь Катре самой совестно.
Ярослав вспомнил вчерашнее настроение матери и понял, что означали ее скупые слова: «Была одна неприятность».
Его мысли прервал Гай.
— Легковерны, как дети. Какой-нибудь злой язык ляпнет нелепость, а другие повторяют. Что и говорить, немало неприятностей причинили здесь вашей маме.
В соседней комнате Анна невольно прислушивалась к разговору. «Так вот кто помог изменить отношение соседей ко мне!» Чем больше она вслушивалась в голос нового друга Ярослава, тем меньше доходил до ее сознания смысл его слов. Анна была поглощена чисто звуковым восприятием голоса: тембр, интонация, мягкость, теплота, проникновенность…
«Боже, какой знакомый голос!..» Сердце у нее колотилось. Необъяснимая тревога охватила ее.
Голос умолк. Теперь говорил сын… А этот немного простуженный — каменщика. Но третий… Вот он опять заговорил.
Теперь Анне показалось, что удары собственного сердца мешают ей слушать. Вдруг она вся встрепенулась: его голос!
Анна вскочила с постели, готовая броситься в соседнюю комнату, дрожащей рукой ухватилась за стол, чтобы не упасть. Обессиленная, села на кровать.
«Я больна… опять брежу…» — прошептала лихорадочно.
В соседней комнате продолжался тихий разговор.
— Мама сейчас больна.
— Тогда я вас попрошу, друже Ярослав, как только она почувствует себя лучше, познакомьте меня с ней.
— Мама будет рада с вами познакомиться, — уверенно сказал Ярослав. — Маме есть о чем рассказать. Она… — студент запнулся, потом продолжил: — Нет, лучше вы с ней встретитесь… Теперь о главном. Очень хорошо, что здесь присутствует казначей рабочей кассы. Как бы вам сказать? Хочу просить принять от меня в рабочую кассу пятьдесят тысяч гульденов.
Ярослав подошел к письменному столу, открыл ящик, достал десять пачек ассигнаций и положил перед Гаем.
— Деньги по праву принадлежат рабочим.
— Скажите, мой друже, вы с матерью советовались?
— Конечно!
— Я должен написать расписку? — спросил Гай.
— Нет, зачем же?
— Возьми, Гнат, зарегистрируй в кассовой книге как взнос от… — Гай вопросительно посмотрел на Ярослава, выжидая, какую фамилию тот назовет.
— От «Я. Р.», — ответил молодой человек.
— Правильно, так лучше. Не нужно, чтобы, кроме нас, кто-нибудь знал фамилию взносчика. Сумма крупная, и неприятность может быть не меньшей, — усмехнулся Гай, не вдумываясь в значение двух букв, которые означали: «Ярослав Руденко».
— Вот саквояж, положите туда деньги, — предложил студент Гнату Мартынчуку.
Гай встал и начал прощаться.
— Мне пора. Я прошу, пан Ярослав, передайте вашей матери благодарность за то, что она воспитала такого сына.
Ярослав смущенно молчал.
Гнат Мартынчук, успевший уложить в саквояж деньги, тоже встал и, прощаясь, сказал:
— Саквояж утром занесет мой Ромка.
— Пан Ярослав, кто же ухаживает за больной матерью?
— Мама слегла только вчера… Во Львове у пас нет никого из близких…
Гай многозначительно посмотрел на Гната Мартынчука.
— В этом дворе живут семьи рабочих. Вы не будете себя чувствовать одинокими. Доброй вам ночи, — и Гай крепко пожал руку Ярославу.
— Утром я пришлю к вашей маме Катрю, жену мою, она все сделает, что надо, — проговорил Гнат Мартынчук.
Проводив гостей, Ярослав вошел в комнату матери. Ему показалось, что она спит. Но мать раскрыла глаза и спросила:
— Твой новый знакомый — местный человек?
— Кажется, нет, — ответил Ярослав, силясь что-то припомнить. — Впрочем, я точно не знаю, мама.
— У него есть семья?
— Не знаю.
— Мне кажется, ты прав… Он действительно хороший человек.
— Выходит, ты не спала и все слышала?
— Сколько ему может быть лет?
— Лет сорок, не больше. Если бы не седые волосы, даже меньше можно дать. Но почему ты об этом спрашиваешь, мамуся?
Анна невольно опустила перед сыном глаза. Она чувствовала себя как-то неловко.
— Спокойной ночи, сын мой… — прошептала. — Иди уже, ложись отдыхать.
Но сама не сомкнула глаз до утра.
Закончив все свои дела, часов около десяти вечера Гай зашел к Остапу Мартынчуку. Заметив, как смутился старик, Гай понял: и на этот раз Остап не нашел в церковной книге записи, подтверждающей, что Анна венчалась в костеле Марии Снежной.
И действительно, старик развел руками и сказал:
— Видно, я тогда обознался…
— Чего ж вы приуныли, друже, будто недовольны, что ошиблись?
— Кому приятно, когда ошибаешься? — усмехнулся Остап, но глаза его остались серьезными.
«Анну надо искать в Праге, — решил Гай. После второй эмиграции из России он не успел связаться с пражскими товарищами. — Адрес Дворжака я помню… Напишу ему. Если с Вацлавом ничего не случилось, он узнает, где Анна».
ОТСУТСТВУЕТ ТЕКСТ
своих творцах. Я ей рассказывал об историке Садок Баронч. Он армянин по происхождению, родился в бедной семье в городе Станиславе. В своих монографиях Садок Баронч написал историю армян в Галиции и Польше. Как живой встает передо мной этот энергичный, талантливый армянин. Сперва он был учителем, затем студентом философского факультета. Но жестокая нужда бросила совсем молодого человека за глухие стены доминиканского монастыря. Проходят годы, однако могильный монастырский быт не отвлек его от цели. Во львовском монастыре он изучил философию, богословие, путешествует, пишет. Пишет о том, что народные памятники являются узлом, связывающим нас с нашим прошлым. Они обогащают наш ум и указывают путь к стойкости и прогрессу. Эти мертвые камни громко говорят о своих творцах, которым они обязаны видом и формой…
— Послушай, Андраник, а почему бы тебе не писать басни? — прервала его жена с затаенной насмешкой.
— К сожалению, природа лишила меня злости, — тяжело выдохнул профессор, негодуя на себя, что затеял этот разговор.
— И всякой догадливости природа тебя тоже лишила! — с той же супружеской бесцеремонностью почти крикнула коммерсантка. — Боже мой, ему и в голову не приходит, почему наша голубка рвется в Галицию!
— Для подозрения нет ни границ, ни правил, — овладев собой, с мягкой улыбкой отозвался муж. — Разве девочка не все объяснила в письме? Разве с ней не поедет Наргиз?
Жена бросила иронический взгляд, как бы говоря: «Да такого простофилю даже малое дитя обведет вокруг пальца…»
— Ах, вот оно что! — вдруг догадался профессор. — Ты думаешь… Ну, знаешь, тогда я действительно ничего не понимаю! Сама прожужжала мне уши: ах, господин Калиновский сказочно богат, ах, если бы они поженились… Признаюсь, Изабелла, может быть, один-единственный раз в жизни я вполне согласен с тобой: господин Калиновский, несмотря на свою молодость, деловой и порядочный человек. Он достоин…
— Ах, дело совсем не в нем, а в девчонке! — вскричала коммерсантка. — Надо же быть такой до ужаса скрытной… Хотя, она характером в тебя… Подумать только, не намекнула даже родной матери, что выбрала нам зятя. Вот дура! Неужели она думает, что мы ей помешаем? Да, хитра! Когда я намекала на Калиновского, она делала каменное лицо, мол, это ее совершенно не интересует… Нет, нет, Андраник, моя дочь не в тебя. И слава богу! Пусть она и не откровенна с нами, но знает цену деньгам. Ты должен молиться, нищий профессор, что я вовремя вырвала дочь из-под влияния бунтарей. Нет, я не жадная до денег, я не поскуплюсь… Сегодня же переведу на ее счет в мюнхенский банк крупную сумму. Ты не отрицаешь, что у твоей жены хороший вкус, но всегда ужасаешься моей расточительности: «Ах, ах, безрассудно швырять деньги на платья, шляпы, перчатки, духи!» А вот мой покойный папенька говорил: «Руб поставишь — два возьмешь!» Понял? Каринэ должна поехать в Галицию, одетая с царской пышностью. Ах, глупая, если бы она была с родителями более откровенна…
Желая положить конец разговору, профессор сказал:
— Душа моя, в одном могу тебя заверить: Каринэ непременно позовет нас на свадьбу. Так что будем терпеливо ожидать дальнейших событий.
— О-о! Будь уверен, я смогу ворочать капиталами миллионера, не то что его управляющий, который, наверно, обкрадывает его каждый день!
Ярослав Калиновский не переставал думать о Каринэ все эти три долгих года.
В ожидании экспресса расхаживая по перрону, он размышлял над тем, как порой труден путь к счастью. За три года разлуки с Каринэ какие только противоречивые чувства не обуревали его. Разум настойчиво твердил: «Не рассуждай! Не малодушничай! Зачем стучишься в запертую для тебя дверь? Забудь Каринэ!» А сердце восставало: «Как же это так? Неужели ты сможешь забыть такого человека? Разве глаза Каринэ в минуту расставания ничего тебе не сказали?.. Знал ли ты когда-нибудь в своей жизни более щедрый и сияющий день, чем тот, когда впервые встретил Каринэ? Испытывал ли когда-нибудь волнение, сходное с охватившим тебя в тот миг, когда ты ощутил близость ее чистого дыхания?»
Прибывший экспресс прервал размышления Ярослава.
И вот, наконец, он увидел Каринэ… и едва поверил своим глазам.
«Неужели она? Как повзрослела… И ростом стала выше…» — с восторгом всматривался Ярослав в смуглое лицо молодой красивой женщины с осиной талией и загадочным, проницательным взглядом, которая горделиво выходила из вагона первого класса. Она была одета с изысканной элегантностью в черное, что подчеркивало ее грацию. И как шла к ее шелковисто-черным волосам светлая шляпа с белым великолепным эспри, длинные белые перчатки до локтей.
Спустившись на перрон, Каринэ окинула взглядом встречающих. Увидела его. Улыбнулась. Улыбка сказала Ярославу, что Каринэ ничего не забыла, что она ждала встречи.
Он подошел, поцеловал ей руку и задержал ее в своей, не в состоянии оторвать глаз от девушки.
— Вас не узнать, — взволнованно проговорил Ярослав. — Вы так изменились…
Каринэ смутилась, но быстро овладела собой.
— Называйте меня княжной, — шепнула она, с удовольствием вдыхая запах белых лилий, которые ей преподнес Ярослав.
Ярослав дал ей понять, что она может не беспокоиться, он предупрежден.
Итак, первый вопрос, с которым сталкивается всякий революционер, приезжая в тот или иной город, — куда идти, кто из товарищей жив, кто схвачен, куда можно без риска направиться, чтобы не попасть в засаду, — для Каринэ отпал.
Убедившись, что Ярослав Калиновский пока вне всякого подозрения у львовской полиции, Гай поручил ему не только встретить Каринэ, но и отвезти ее в самый фешенебельный отель, где останавливались лишь состоятельные иностранцы, так как номера здесь стоили баснословно дорого.
Во Львове Гай дополнительно должен был снабдить Каринэ марксистской литературой на украинском языке, печатание которой удалось наладить во Львове, а распространять не только в Галиции, но и на Украине.
Под своим настоящим именем Каринэ было рискованно везти опасный груз, который с нетерпением ждали товарищи в России. Поэтому революционеры отправили девушку под видом грузинской княжны Ноны Цыкоридзе, благо Каринэ безукоризненно говорила по-грузински. К тому же ослепительная красота, восхитительные наряды, возможность тратить деньги могли служить надежным щитом для «княжны», в чьих тяжеловесных английских чемоданах с двойным дном таились свежие номера газеты «Искра», за которой яростно охотились царские шпики на австрийско-русской границе.
Поднявшись по белой мраморной лестнице, устланной голубой ковровой дорожкой, Каринэ с улыбкой сказала Ярославу, поддерживающему ее под руку:
— Признаться, мы с тетушкой предполагали остановиться в гостинице «Руссия». Мне говорили, что пять лет назад автор романа «Овод» Этель Лилиан Войнич жила в этой гостинице.
— Вот как? Не знал. Но я слышал, что Оноре де Бальзак, направляясь в Бердичев, тоже останавливался в отеле «Руссия». К сожалению, старой гостиницы больше нет. Вот этот отель недавно построили на том месте, где она находилась.
Тетушке Наргиз очень понравился их номер, состоящий из гостиной, кабинета и спальни. И балкон выходит прямо на многолюдную площадь перед гостиницей. О, отсюда видна и другая улица с аллеей стройных итальянских тополей. Так что, оставаясь одной, можно будет не скучать, с балкона наблюдать поток гуляющих.
Да, конечно, все это чудесно! Но тетушка Наргиз не переставала удивляться и вместе с тем тревожиться чрезмерной доверчивостью Каринэ. Не успела сойти с поезда, как тут же призналась, что приехала по фальшивому паспорту и прямо с места в карьер: «Называйте меня княжной…» Да что подумает господин Калиновский? К счастью, для него Каринэ дороже всех его богатств, но все же… он миллионер, шляхтич…
Разбирая платья Каринэ и развешивая их в гардеробе, тетушка Наргиз из спальни слышала все, о чем вполголоса говорили молодые люди в гостиной.
Вдруг поспешно прикрыла ладонью рот, будто сама все выбалтывала, а не Каринэ. Боже, боже, что Каринэ делает?
— Нас отпустили, — продолжала Каринэ. — Но, садясь в вагон, я вдруг вспомнила, что ведь весь багаж моих родителей полон нелегальщины…
Тетушка Наргиз решила, что племянница от радости встречи с возлюбленным теряет голову. Она вышла в гостиную и, извиняясь перед гостем, перебила рассказ:
— Какое платье ты наденешь к обеду? Я не знаю, что гладить.
При этом тетушка Наргиз, незаметно для господина Калиновского, сделала такие страшные глаза, что только слепой мог не испугаться. А Каринэ хоть бы что!
— Белое с корсажем, — сказала она и самым беззаботным тоном принялась продолжать прерванный рассказ:
— …С перепугу я все совершенно забыла. Взглянула на брата и почувствовала, что и он вспомнил и обомлел. Просто не мог шевельнуться от страха…
Тетушка Наргиз почти что сделалось дурно: «Зачем Каринэ рассказывает?» Рука протянулась к хрустальному стакану, стоящему на круглом столике возле графина с водой. Недолго думая, встревоженная женщина, будто нечаянно, уронила стакан. Но он, упав на мягкий французский ковер, не только не разбился, а даже не привлек внимания Каринэ. Что же делать? Как прервать ее опасное откровение? И она решилась: пусть пан Ярослав сочтет ее неделикатной, бесцеремонной, — как угодно, но благоразумие велит ей вмешаться.
— Прошу извинить меня, — с виноватым видом перебивает племянницу на полуслове тетушка Наргиз. — Ты мне нужна, дитя мое, на одну минутку.
В спальне, куда женщины вошли, тетушка Наргиз зашептала:
— Говори с паном Ярославом о чем угодно, только не про политику. Не забывай, что он — не я. Ты могла мне внушать ненависть к капиталистическому гнету и произволу, а пан Ярослав как-никак капиталист, миллионер. Конечно, всякий волен поступать по-своему, но ты… ведешь себя как малое дитя!
— Его не надо бояться, — и Каринэ попросила тетушку успокоиться.
— Сообщи ему, что ты сидела в остроге! — не сдавалась тетушка Наргиз. — А заверяла: люблю его. Так береги свою любовь.
Каринэ порывисто обняла тетушку Наргиз, шепча:
— Люблю, люблю его… Ты только ни о чем не беспокойся, моя добрая, моя хорошая. Верь мне — и все будет хорошо. — И выпорхнула за дверь.
«О, горе мне!» — внутренне содрогнулась тетушка Наргиз, прислушиваясь к голосу племянницы, которая теперь, правда, тише, чем прежде, рассказывала:
— Я полагала, что нас сейчас вновь схватят, арестуют, но поезд тронулся и никто за нами не пришел. Всю дорогу мы не знали покоя, и казалось, что путь бесконечен. В Тифлисе мы улучили время и распаковали литературу. А потом начали распространять с помощью знакомых, инстинктивно чувствуя, что все надо сделать как можно скорее. Неожиданное появление значительного количества самой разнообразной нелегальщины произвело в городе сенсацию. Мы чувствовали себя героями, несмотря на то, что наши родители сделали из приключения на границе забавный анекдот для своих воспоминаний о путешествии за границу.
…Пока Каринэ переодевалась, тетушка Наргиз занимала гостя разговорами.
— Как? Пани Калиновской нет во Львове? Каринэ лелеяла надежду познакомиться с вашей мамой, пан Ярослав, — простодушно выдала свою любимицу тетушка Наргиз. — Знаете, она так хорошо исполняет Шопена, вашей маме было бы приятно послушать ее игру. И я тоже хотела познакомиться с пани Калиновской.
— Мама ждала этой встречи. Я ей много рассказывал о Каринэ и ее родителях. Только так вышло, что болезнь обострилась и маме надо было как можно скорее уехать на воды. Если к вашему возвращению из России мама будет дома, вы непременно познакомитесь с ней. А если она приедет позже, обещаю, что мы навестим вас в Мюнхене.
— Вот хорошо!
Во время всей этой беседы Ярослав не переставал задавать себе вопрос: где Наргиз овладела польским языком. Наконец, он спросил ее.
— Разве Каринэ не сказала вам, пан Ярослав, что я уроженка Львова?
— Нет.
— До тринадцати лет я жила здесь и училась в польской гимназии. Когда умер отец, моя мать с тремя детьми поехала в Россию. Родственники помогли нам.
— А после вы ни разу не были на родине?
— Не пришлось.
— Пани Наргиз, вам не хочется взглянуть на дом, где прошли ваши детские годы?
— Очень, очень хотелось бы. Когда-то там оставалось много моих сверстников. Кто знает, может, я и встречу кого-нибудь из друзей детства.
— Пойдемте же разыщем ваш дом.
— Вы так добры, пан Ярослав. Но, право же, я боюсь вам помешать, — призналась она откровенно, — лучше спрошу у Каринэ.
Извинившись, она вышла.
Взгляд Ярослава привлек маленький кожаный томик в темно-вишневом переплете с золотым тиснением, лежащий на рояле. Он взял книгу, томик Шекспира. Открыл на том месте, где лежала красная шелковая закладка, и прочел:
Ярослав сразу узнал монолог Джульетты. Помня наизусть «Ромео и Джульетту» от первой строки до последней, он быстро перелистал страницы книги и легонько карандашом подчеркнул следующие слова Ромео:
Сорвав продолговатый зеленый листок лилии, Ярослав положил его на подчеркнутую строфу и закрыл книгу в ту самую минуту, когда вошла Каринэ, обдав его волной радости.
Как она была юна и прелестна в белом легком платье! Корсаж с переплетенными черными тесемками и тончайшими кружевами одновременно подчеркивал ее грацию и гармонировал с черными пушистыми локонами и светлой большой соломенной шляпой с большим страусовым пером, которую она держала в руках.
— В это мгновение я сожалею лишь об одном — почему я не художник! — воскликнул Ярослав. — Я написал бы ваш портрет, Каринэ.
— Вот и прекрасно, что вы не художник, — из глаз Каринэ так и бьет живая, светлая радость.
— Почему?
— Да потому! Вы усадили бы меня вот сюда… — Каринэ церемониально опускается в низкое голубое атласное кресло, расправляя платье. — Попросили бы меня устремить взор туда или вот сюда… — теперь она походила на шаловливого подростка. — Позируя вам, мой художник, я протомилась бы бездну времени. А я хочу гулять. И… но это уже по строжайшему секрету, — Каринэ понизила голос, с таинственным видом показывая глазами на закрытую дверь спальни, где переодевалась тетушка Наргиз, — я хочу мороженого. А у меня гланды. И мой «ангел-хранитель» в облике тетушки Наргиз при одном виде мороженого закрывает не только глаза и уши, а даже зажмуривает сердце. Все мольбы бесполезны. Но вы все же гений, придумав путешествие в детство тетушки Наргиз. Она так обрадовалась.
— Сегодня в семь вечера у вас свидание с Гаем, — очень тихо проговорил Ярослав.
— Где?
— В парке на Замковой горе. Я вас туда провожу.
— Сейчас мы погуляем втроем, а после обеда тетушка Наргиз захочет прилечь отдохнуть. А мы побежим на Замковую гору.
Она вдруг запрокинула голову на спинку кресла и прикрыла глаза.
— Вы устали, Каринэ?
— О нет, нет! Я просто хочу вас запомнить на всю жизнь вот таким, какой вы сейчас… Весь солнечный и… очень красивый.
— Я не подозревал, что вы насмешница, — смутился Ярослав.
— Вы меня поняли так? — всплеснула руками Каринэ. — Сейчас мы будем играть в «Исповедь», это нам поможет лучше понять друг друга.
— Кто же будет исповедоваться первым?
— Вы, — Каринэ пытливо посмотрела на Ярослава, ожидая его согласия.
— Согласен. Но вы не нарушите тайну исповеди?
— Разве я похожа на священника?
— Нет, скорее на ангела.
— Благодарю вас. Итак, — прошептала Каринэ, — достоинство, которое вы больше всего цените в людях?
— Гуманность.
— В мужчине?
— Ум, отвагу, честность, доброту, великодушие…
— Нет, нет, надо отвечать лишь одним словом, — пояснила Каринэ.
— Одним словом — справедливость.
— А какое достоинство вы больше всего цените в женщине?
— Верность.
— Ваши любимые цветы?
— Люблю все цветы, но особенно лилию.
— Еще раз напоминаю: отвечать надо одним словом. Ваше представление о счастье?
— Мне трудно это выразить одним лишь словом, — признался Ярослав.
— Хорошо, говорите в нескольких словах.
— Счастье… — задумался молодой человек. — Бороться и побеждать. Любить и быть любимым.
— Ваше представление о несчастье?
— Бесцельность существования.
— Недостаток, который вы можете простить себе?
— Молодость.
— Да, пожалуй, этот недостаток с годами проходит, — согласилась Каринэ. — Его можно себе простить. А теперь: недостаток, который вам более всего ненавистен?
— Вероломство.
— Кого вам больше всего на свете жаль?
— Бабочку-однодневку. А еще черепаху.
— Почему черепаху? — засмеялась Каринэ.
— Черепаха ужасно медленно двигается. При ее крепком панцире надо быть куда храбрее.
— Ваш любимый поэт?
— Если назову только одного — покривлю душой.
— Тогда назовите трех.
— Шекспир, Мицкевич, Лермонтов.
— Три любимых литературных произведения?
— «Спартак», «Война и мир», «Овод».
— Ваш любимый композитор?
— Шопен.
— Ваш любимый девиз?
— Dum spiro-spero!
— Пока дышу — надеюсь! Я верно перевела?
— Да, Каринэ, — подтвердил Ярослав. — Помните у Лермонтова: «И если б не ждал я счастливого дня, давно не дышала бы грудь у меня!..» Это тоже мой девиз. И еще один девиз, который я люблю: где есть жизнь, нет места пессимизму!
— Ваше любимое имя?
— Анна, Каринэ…
Сказав это, Ярослав открыто посмотрел в лицо Каринэ. Но ее глаза, в которых он ожидал найти ответ на его немой вопрос, были опущены, и он не мог видеть радости, которая лучилась в них.
В гостиную вошла тетушка Наргиз, одетая весьма просто, но элегантно.
— «Княжна», прошу вас захватить с собой… — и она протянула Каринэ зонтик.
— В такой день зонтик? Зачем? — удивилась Каринэ.
— Ах, дитя мое, во Львове так: вот тебе солнце ясно светит, и вдруг как гром с ясного неба — дождь! Ведь так, пан Ярослав?
— О, вы не забыли Львова, — улыбнулся Ярослав.
Когда они вышли из отеля и, пересекая площадь, направились в сторону городской ратуши, тетушка Наргиз внезапно замедлила шаг, в растерянности промолвив:
— Нет, сомнений быть не может: здесь протекала река. Ведь так, пан Ярослав?
— Когда-то Полтва действительно протекала здесь.
— Куда же она девалась?
— Шумит под нами. Ее упрятали под землю.
— И бульвара тогда здесь не было, — не переставала удивляться тетушка Наргиз. — Этих домов тоже.
— Сколько лет пани Наргиз не видела Львова? — спросил Ярослав.
— Почти… да, почти сорок два года…
— Целых две моих жизни, — задумчиво сказал Ярослав.
Они подошли к Латинскому собору с высокими готическими окнами. Здесь внимание Каринэ привлекла большая часовня с фасадом, покрытым искусной резьбой по камню.
— Сколько лет может быть этой часовне? — спросила Каринэ.
Ярослав, осторожно переступая через голубей, которые, подняв головки, казалось, с любопытством разглядывают девушку, приблизился к ней, говоря:
— При князе Галицком в тринадцатом веке на этом месте среди кладбища стояла православная церковь. Когда же польский король Казимир захватил Львов, старая церковь сгорела. На ее месте где-то в конце четырнадцатого столетия, когда возле старого княжеского города начали строиться новые кварталы для польских и немецких колонистов, воздвигли собор. А часовню пристроили К нему много позже. Ей приблизительно триста лет. В летописях города…
Но голос его вдруг потонул в шелестящем гуле крыльев испуганно взметнувшихся голубей.
— Почему они испугались? — жмурясь от солнца, Каринэ проводила глазами птиц, только теперь по-настоящему замечая высоту многоэтажной готической башни собора.
— Вот он — хищник, распугавший голубей, — показал Ярослав на худющего зеленоглазого кота, выскочившего из открытых дверей часовни. — У, какой свирепый! По-твоему голуби поступили не великодушно, даже нечестно, лишив тебя обеда? Так?
— Я не терплю кошек, — призналась Каринэ. Она все еще была без шляпы, и солнце весело играло на ее лице, — а собак люблю. И лошадей тоже.
— Жаль, пан Ярослав, что вы не видели Каринэ верхом, когда она на полном скаку стреляет из ружья в ястреба, — не утерпев, похвасталась тетушка Наргиз. — Не девушка, а настоящий джигит.
— «Девушка должна быть девушкой, а не джигитом» — говорит моя маменька, — Каринэ с напускной строгостью посмотрела на тетушку Наргиз, и та поняла, что сказала лишнее.
Вся какая-то светлая, легкая, лучистая, Каринэ заставляла прохожих обращать на себя внимание. Мелкие промышленники, торговцы, ремесленники, видя, как она щедро раздает у костела подаяние нищим, принимали черноглазую красавицу за путешествующую заморскую принцессу.
— Пан Ярослав, кажется… Ну да, это же бомба! — воскликнула Каринэ, указывая на каменный выступ стены собора, где на цепи висело чугунное ядро.
— Да, это бомба, — подтвердил Ярослав. — Ее повесили в память о том, что когда-то турки при бомбардировке города разрушили эту стену.
— Как? Разве и до Львова доходили они? — искренне ужаснулась тетушка Наргиз.
— Пусть пани Наргиз лучше спросит, кого здесь не было, — усмехнулся Ярослав. — Смотрите, отсюда видны руины Высокого Замка. Он построен в четырнадцатом столетии по приказу польского короля Казимира, захватившего галицкие земли. А в 1648 году Богдан Хмельницкий, освобождая западноукраинские земли от польской шляхты, осадил этот замок. Полковник из войска Богдана Хмельницкого Максим Кривонос со своими всадниками с помощью местного населения за одну осеннюю ночь овладел Высоким Замком. Через двадцать четыре года крепость захватили турки. Потом во время Северной войны на Львов напали шведы. После них — австрийцы.
— Пан Ярослав, вы знаете историю Львова лучше тех, кто родился здесь и прожил свою жизнь до седых волос, — с одобрением заметила тетушка Наргиз.
— Я интересовался историей старинного города, его архитектурными памятниками.
Они вышли на площадь Рынок.
— Отец мне много рассказывал о Львове, — идя рядом с Ярославом, говорила Каринэ. — Это ратуша? Да? В каком же доме во время войны со шведами останавливался русский царь Петр I?
— Здесь, — указал Ярослав на четырехэтажное здание. Как и в большинстве домов на старинной площади, с каждого этажа выходило по три окна. — А владелец был не очень-то богат и именит, — добавил Ярослав. — Откуда я знаю? Да по окнам. Обратите внимание на узкие фасады домов. Два-три окна и все. Теперь посмотрите на те дворцы. Посчитайте, сколько там окон? Шесть? Тот, кто мог платить налог за каждое лишнее окно, позволял себе воздвигать дворцы такие, как вон те, фасады которых украшены бюстами рыцарей, орлами, военными трофеями. На окнах и входных брамах — богатейший орнамент.
Цокая копытами по мостовой, не спеша проехали четыре конных жандарма, направляясь к водоему с каменным Нептуном, где толпилось много людей.
— Видно, там что-то случилось, — испуганно заметила тетушка Наргиз.
— Возле Нептуна обычно собираются и безработные, и бастующие. Сейчас жандармы примутся разгонять рабочих, — объяснил Ярослав.
— Всюду одно и то же: и в России, и в Германии, и в Австрии! — гневно сверкнули глаза Каринэ.
Архитектура Армянской улицы, куда они пришли, ничем не отличалась от архитектуры города. Те же узкие фасады домов с двумя-тремя окнами на каждом этаже, изредка — дом с пятью окнами, порталы и окна украшены армянскими орнаментами.
— Отец рассказывал, — проговорила Каринэ, — что его предки в тринадцатом веке бежали во Львов из разрушенного татарами Киева… Они поселились во львовском предместье Подзамче. Это и есть Подзамче?
— Нет, Подзамче — там, с северной стороны Высокого Замка, — сказала тетушка Наргиз. — Ведь так, пан Ярослав?
— Совершенно верно, — подтвердил юноша. — Первое армянское поселение на Подзамче было разрушено до тла, когда король Казимир напал на Львов. В летописях города упоминается, что армяне мужественно сражались в ополчении князя Льва. Лишь в четырнадцатом веке они смогли построить в стенах города, захваченного Польшей, свой отдельный Армянский квартал, где мы с вами сейчас находимся.
— О, святая дева Мария! — не могла удержаться от слез тетушка Наргиз. — Вот он, наш собор… — Из груди ее вырвался вздох не то радости, не то сожаления. — О, каким он раньше мне казался большим и величественным… Меня здесь крестили. Может, вы, пан Ярослав, как и Каринэ, тоже… не верующий, но я зайду помолюсь.
Они втроем вошли во двор, вымощенный большими каменными плитами. Под собором заметно осела земля.
— Именно таким я себе представляла Армянский собор, — шепнула Каринэ Ярославу. — Типичная средневековая архитектура, особенно замечательна каменная аркадная галерея, о которой говорил мне отец. Зайдемте в собор, интересно посмотреть, как там внутри.
В храме царил полумрак, лишь алтарь хорошо освещался через круглые окна в куполе. Воздух был душен и сперт. С улицы сюда не долетал ни один звук, зато даже тихие шаги по каменным плитам гулко отдавались где-то в глубине.
Каринэ и Ярослав вышли снова во двор, где Ярослав обратил внимание спутницы на мемориальную доску с барельефом: «Карлу Микули. 1819–1897. Выдающемуся пианисту и композитору, директору Галицкого музыкального общества. Благодарные ученики и ученицы».
Да, Каринэ хорошо знала и любила музыку прославленного композитора армянина, ученика Шопена и Робера. Карл Микули был не только ассистентом Фридерика Шопена и виртуозным исполнителем, не только лучшим редактором его произведений, но и сам писал мазурки, полонезы, этюды, которые пленили даже гениального Шопена. А как много песен написал Карл Микули! Каринэ видела его произведения, изданные в России, Германии, Австрии. Но то, что изумительный музыкант жил и умер во Львове, что он похоронен во дворе Армянского собора, Каринэ не знала.
В ожидании тетушки Наргиз они стояли под сенью вековых кленов, вершины которых доходили до самого купола высокой каменной колокольни, примыкающей к собору.
— Меня очень интересует жизнь и быт армянских поселенцев на Украине, в Галиции, в Польше, — говорила Каринэ. — Ведь все это изучено так мало, не правда ли? А хотелось бы рассказать нашей молодежи о многовековом братстве армян с русскими, украинцами, поляками…
— Вот и чудесно, — живо отозвался Ярослав. — Я могу стать вашим помощником. Буду во всем послушен, как Пятница Робинзону.
— Ах вы мой милый Пятница, — улыбнулась Каринэ. — Конечно же, я с радостью приму вашу помощь.
Щурясь от обилия света, подошла тетушка Наргиз. Она показалась Каринэ усталой.
— Вот и помолилась, — промолвила она медленно, хотя силилась улыбнуться.
«А ты не проговорилась своему богу, что мы везем в чемоданах? — почудилось ей в пристальном взгляде Каринэ. — Ведь в наше время и стены имеют уши…»
«Напрасно ты беспокоишься, дитя мое, — с немым укором, казалось, ответил взгляд тетушки Наргиз. — Даже под самыми страшными пытками никто от меня не дознается…»
Они вышли за чугунную ограду собора и направились вверх по Армянской улице, где дома стояли настолько тесно, словно намеревались взгромоздиться друг на друга.
Издали, узнав свой дом, тетушка Наргиз почувствовала, что от волнения у нее подкашиваются ноги.
— Боже мой, все — как прежде… — остановилась, перевела дух. — И пекарня на старом месте…
Улица была безлюдна, только неподалеку от хлебной лавки ссорились двое мужчин.
— Ты и родился мошенником, — темпераментно жестикулируя, кричал по-армянски один из них, седоволосый, широкоплечий, в сильно изношенной рабочей блузе. — Я не забыл, как за ломтик сыра ты списывал у меня задачи, когда мы бегали в школу, тупица!
— Если ты такой мудрец, где же твой модный сюртук? Где белоснежные манишка и манжеты? Где цилиндр и сигара? Где счет в банке? Где, голодранец, холера тебе в брюхо?! — весь побагровев, кривляясь, точно Мариццебилль,[47] фальцетом выкрикивал тучный владелец хлебной лавки. — И почему в твоей утробе пусто, как и в твоих карманах? Почему ты у меня, «тупицы» и «мошенника», просишь в кредит булку хлеба? Почему не устроил себе и своим детям сытую жизнь? Почему? Почему? Почему, холера тебе в брюхо?!
— Потому не нажил, что день и ночь тружусь как вол, а ты… ты впился в мою шею как клещ и сосешь мою кровь, будь ты проклят!
«Не Мартирос ли?.. — будто что-то толкнуло тетушку Наргиз. — Конечно, он. Сын бондаря… тот самый черноглазый мальчик, который умел так хорошо вырезывать из дерева разных зверьков…»
— Заруби себе на носу, смутьян-социалист: если ты придешь взять у меня булку хлеба даже за наличный расчет — не продам! — с ожесточением грозил лавочник. — И бог свидетель, не будь я Андриасом Тодоровским, если тебя не упекут в криминал. Там отучат страйковать! А я не намерен…
Не успел лавочник договорить последние слова, как из открытого настежь окна дома напротив перегнулась молоденькая белокурая горничная — гуралька и полным свежей юности голосом прокричала:
— Пан судья велят положить конец вашему бедламу![48] Пан судья отдыхают.
Лавочник почтительно поклонился горничной пана судьи, тогда как глаза его, острые и злые, метнули на Мартироса взгляд, пылающий лютой ненавистью.
Тетушка Наргиз припомнила эти глаза, хотя время совершенно стерло из памяти черты лица изобретательного в пакостях мальчишки, единственного отпрыска состоятельных владельцев трехэтажного дома, пекарни и большой хлебной лавки. В памяти забрезжило то утро, когда она, тонконогая семилетняя девочка, зажав в кулачке несколько геллеров, шла в лавку, чтобы купить к обеду булку хлеба, как мама велела. Она шла и тихо напевала, не ведая, что сзади кто-то к ней подкрадывается. И вдруг…
«Попалась!» — это был голос Андриаса, который схватил Наргиз за волосы.
Как все дети на свете в минуту опасности, она душераздирающе крикнула: «Ма-а-а!»
«Одну отрезать или две?» — с коварной ухмылкой крепко держал ее за косы мальчишка.
«Ма-а-а!» — рванулась Наргиз, но что-то блеснуло у самого ее уха и — чик! Чик-чик! — взвизгнули ножницы.
«Ходи с одной, так красивее», — с той же коварной ухмылкой проорал хозяйский отпрыск и с воинственным кличем бросил к ногам Наргиз отрезанную косичку.
Сперва девочка вся похолодела, потрясенная тем, что случилось. Она не могла ни шевельнуться, ни возмутиться, ни слова вымолвить.
«Ну, чего ты не ревешь? — Он раза два толкнул ее в спину. — Не ври, не ври, все девчонки умеют реветь… У них глаза на мокром месте…»
Подбежавший Мартирос повалил его на тротуар и принялся колотить кулаками куда попало. Только маленькому негодяю повезло: из брамы выбежала кухарка домовладельцев, и Мартиросу пришлось отступить…
— Видно, негодяй Андриас теперь тут всему хозяин, — опечалено вздохнула тетушка Наргиз, кивнув на лавочника.
Замкнувшись в каменном молчании, мимо них прошел Мартирос. Нет, он не узнал в тетушке Наргиз ту самую соседскую девочку с отрезанной косичкой, которая вот на этом самом месте когда-то обливалась слезами, а он, смущенный и растерянный девятилетний мальчик, робко утешал ее.
— Чего мы остановились и ни с места? — вывел ее из задумчивости голос Каринэ. — Мы подождем тебя, тетушка Наргиз, в сквере на холме. Но ты, пожалуйста, не задерживайся.
Постоянный страх, который тетушка Наргиз испытывала с тех пор, как стала помощницей Каринэ, страх не за себя, а за племянницу, этой до самозабвения преданной женщине иногда удавалось побороть, а иногда — нет. Тетушка Наргиз стала чересчур мнительной. Сейчас ей показалось, что лавочник Андриас слишком пристально наблюдает за ними, высматривает, куда они зайдут.
Дурное предчувствие заставило ее сказать:
— Лучше пойдемте на Высокий Замок, а сюда я забегу как-нибудь в другой раз.
Они еще были у развалин Замка, когда Каринэ первая заметила, что надвигается гроза.
— Ах ты, господи, надо торопиться в гостиницу, — забеспокоилась тетушка Наргиз.
Но первые тяжелые дождевые капли их атаковали возле высоких стен монастыря, сразу же при спуске с горы.
— Я здесь близко живу, — сказал Ярослав. — Переждем у нас грозу.
— О да, — сразу же согласилась Каринэ. — Наши зонтики вот-вот сломаются под такими порывами ветра. И как внезапно он налетел…
— А я что говорила, — задыхаясь от быстрой ходьбы, напомнила тетушка Наргиз. — Во Львове так…
Тетушка Наргиз безусловно удивилась: миллионер живет почти на окраине города, в такой скромной квартире? Ей-то что, а вот если бы кузена Изабелла увидела… Правда, портрет пани Калиновской свидетельствует о том, что она никогда не жила бедно…
…Ну нет! Тетушка Наргиз не позволит пану Ярославу браться за кофе, она сама сварит.
— У вас премилая кухонька, — осталась довольной тетушка Наргиз.
— Это одновременно и столовая, — подхватил Ярослав. — Мы здесь с мамой все трапезы справляем. Пани Наргиз, кто знает, когда стихнет дождь, а мы проголодались. Здесь, вероятно, найдется, чем утолить голод. — Он распахнул шкаф и подозвал женщин.
— Сколько вкусных вещей! — захлопала в ладони Каринэ, заглянувшая в шкаф из-за спины тетушки Наргиз. — Вы ждали гостей? Ну, признавайтесь, пан Ярослав. И откуда вы знали, что я люблю клубнику?
— С тех пор как узнал вас, Каринэ, я мечтал, что когда-нибудь вы придете, а я буду угощать вас только тем, что вы любите, — не то шутя, не то серьезно проговорил Ярослав.
— Так вот, — чувствуя себя легко и свободно, сказала тетушка Наргиз, — ни в какой ресторан мы не пойдем, пообедаем дома. — Она поманила к себе пальцем Ярослава и доверительно прошептала ему на ухо: — Попросите, чтобы Каринэ спела… Я на кухне сама управлюсь.
Много раз Ярослав мысленно видел Каринэ в этой комнате, говорил с ней, целовал ее мягкие как бархат волосы. Давно желанный день настал. Она здесь, живая, искрящаяся радостью, бесконечно любимая.
— Каринэ, я хочу сказать…
— Нет, нет! — с неожиданной строгостью запротестовала она, будто чего-то испугавшись. — Скажете после моего возвращения из России.
— Но почему не сейчас? Почему, Каринэ?
Она проговорила не то, что ей хотелось:
— Когда человек руководствуется только чувствами, он нередко может ошибиться в своих привязанностях. Вы знали меня мало…
— А мне кажется, Каринэ, я знал вас и тогда, когда еще не видел… всю жизнь знал… И моя любовь к вам так глубока, так безбрежна, как само небо. И тревога за вас порой охватывает меня с такой силой, что дышать невмоготу… Невзирая на преследования, вы рветесь туда, где трудно и опасно. Вы боитесь, что наша любовь…
Она ладонью прикрыла ему рот и, глядя прямо в глаза, молчала. И только глаза ее, казалось, говорили:
«Любимый мой… Я навсегда отдаю тебе свое сердце, жизнь… Я хочу, чтобы моя любовь принесла только радость, только счастье… Но я сейчас не открою своего чувства. Зачем мне тебя обнадеживать, если это не в моей власти? Ты знаешь, я еду туда, где царь нагло издевается над законами страны, где по малейшему подозрению меня могут заточить в тюрьму и томить годы в ужасном одиночном заключении. Может быть, чтобы спастись от умопомешательства, мне будет легче умереть…»
Откуда-то изнутри у Ярослава поднялась могучая волна, которая заслонила собой все, все вокруг, кроме милого, самого дорогого лица. Он прижался губами к ее губам.
— Буду ждать тебя, Каринэ…
На лесопилку.
Комический персонаж карнавальных представлений.
Дом для умалишенных в Лондоне; в переносном смысле неразбериха, шум, хаос.