Не так давно в листве могучих кленов и дубов — свидетелей наступления храбрых казаков Богдана Хмельницкого — серебрились нити бабьего лета. Стояли тихие солнечные дни. И если бы не шумливые птичьи хоры в пожелтевших рощах, привлекавших пернатых гроздьями рябины, не волнующе-тоскливые голоса запоздавших журавлей в поднебесье — трудно было бы поверить, что стоит конец ноября.
И вдруг за одну ночь все изменилось. Побелели крыши домов, улицы, узорчатые чугунные ограды бульваров.
На террасе защитного вала, около старинной каменной башни, стонали, скрипели, гнулись деревья, будто искали убежища от неудержимых порывов ветра. С кленов опадали последние листья; они касались белой и холодной снежной перины, угасая, как огромные искры. Но внезапно вихрь снова подхватывал тучи облетевших листьев и кружа гнал вдоль узких хмурых улочек.
После полудня ветер стих. Но на Стрелецкой площади,[60] около пожарной каланчи, намело причудливые сугробы листьев разных цветов и оттенков. Медленно падал снег.
Прошло три месяца с тех пор, как барон Раух уволил бастующих пильщиков и набрал штрейкбрехеров. Уволенных «бунтовщиков» не принимал на работу ни один предприниматель. К этому времени закончился строительный сезон, и многочисленная армия строительных рабочих тоже осталась без заработка. Семьи голодали. Многие, не имея чем заплатить за жилье, еще в теплые осенние дни перетащили свои убогие пожитки на окраину северного предместья, в пещеры и землянки на склонах Песковой горы. На «табор», как теперь называли Песковую гору, часто налетала полиция. Она заставляла рабочих засыпать землянки и убираться прочь, не обращая внимания на слезы детей, мольбы женщин и стариков.
Новые пятьдесят тысяч крон, внесенные Ярославом в рабочую кассу, оказались каплей, потонувшей в людском море нужды.
Семья Богдана Ясеня, здоровье которого с каждым днем ухудшалось, пока жила на старом месте. О них заботилась Анна — она недавно вернулась из Карлсбада.
Для Гриця навсегда кончились дни беззаботного детства. Теперь на его плечи легла забота о большой семье, а зарабатывал он на побегушках в бакалейной лавке пани Эльзы всего один гульден в неделю.
Для Ромки тоже отошли в прошлое игры в «сыщиков и разбойников» с таборными мальчуганами, уличные драки, вечера у тлеющего костра, когда он, со страхом прислушиваясь к шорохам ночи, ни за что не хотел покидать Песковую гору и слушал разговоры рабочих о новой, лучшей жизни.
Ромку отдали учиться в слесарную мастерскую Зозуляка…
В холодный полдень, когда на ратуше пробило двенадцать, из ворот роскошного особняка барона Рауха выехала пышная карета. Пара сытых вороных коней везла ее по направлению к Высокому Замку. Из окна кареты выглядывали Эрика в горностаевой шубке и Пауль в зимнем охотничьем костюме из зеленоватой замши.
Возле пороховой башни на улице Чарнецкого карета с гербами барона фон Рауха догнала Ромку, тянувшего в гору возок с коксом, который он должен был как можно скорее привезти в мастерскую.
Услышав позади себя фырканье лошадей и окрик кучера, Ромка испуганно оглянулся и торопливо начал оттаскивать возок в сторону. Но колесо как на зло зацепилось за камень, и возок — ни с места.
— Эй, дорогу! — торопил кучер.
Ромка изо всех сил пытался сдвинуть возок, но никак не мог. А тут откуда ни возьмись — гимназисты. Вытаращились на Ромку и насмехаются:
— Так, так, поднажми!
— Видать, овса мало съел!
— Вйо! Вйо!
— На, подкрепись! — И один из гимназистов, доев яблоко, швырнул огрызком в Ромку.
Гимназисты залились хохотом. За «забавой» наблюдали из окна кареты барон, Пауль и Эрика.
Ромка, утерев рукой щеку, сердито бросил гимназистам:
— Дурни!
Тогда один из них поднял камень и бросил его в Ромку.
Вскипев от нестерпимой обиды, Ромка схватил кусок антрацита и изо всех сил запустил в озорника.
— А-а-а! — заревел гимназист. И через минуту Ромку окружила шумная толпа прохожих.
— Голодранец! Быдло! — задыхаясь от злости, Ромку тряс какой-то пан в пенсне. — О, будь на то моя власть, я вам показал бы, гайдамацкие выродки! — И отошел, брезгливо вытирая платком руки.
Из кареты выпрыгнул Пауль. Подкравшись к Ромке сзади, он схватил возок за поручень и опрокинул его, обсыпав Ромку углем.
— Хи-хи-хи-хи!
Не помня себя от возмущения, Ромка бросился на Пауля.
— О Пауль, он измажет тебя! — завизжала из кареты Эрика.
Барон толкнул кучера палкой в спину, посылая его на помощь сыну.
Пауль занес стек над головой Ромки. Но мальчик вырвал стек, переломив его об колено, и, отбросив на мостовую, угрожающе проговорил:
— Убирайся, барчонок, а то плохо будет!
— Бандит! — в бешенстве крикнул из кареты Раух.
Кучер барона набросился на Ромку и скрутил мальчику руки.
Ромка стиснул зубы. Он пытался вырваться из сильных рук кучера, но не мог. И мальчик заплакал не столько от боли, как от бессилия, позорного унижения.
Пауль в исступлении бил Ромку ногами, а гимназисты подливали масла в огонь:
— По-стрелецки! Не промахнись! Пли!
— Так ему и надо!
Выручил Ромку Иван Сокол. Он как раз возвращался из типографии, неся пачку гранок, и невольно стал свидетелем истязания мальчика. Сокол гневно схватил конюха за локоть и заставил отпустить Ромку. Обратившись к толпе, он проговорил:
— Как не стыдно, люди! На ваших глазах бьют ребенка, а вы…
Сокол обнял Ромку за плечи, погладил его по светловолосой голове, поднял с мостовой затоптанный картуз и, отряхнув, молча надел мальчику на голову.
Толпа начала расходиться. Уехала и карета барона Рауха.
Помогая Ромке собирать уголь, Сокол заметил, что человек в плаще и шляпе, следивший за ним с утра, стоит на углу улицы, делая вид, будто читает афиши на рекламной тумбе.
Сокол пытливо посмотрел в серьезные глаза Ромки и тихо сказал:
— Твой хозяин когда закрывает мастерскую?
— Как фонари на улицах зажгут.
Сокол еще раз незаметно оглянулся. «Плащ» торчал на углу. Журналист встревоженно шепнул Ромке:
— Передай Ярославу Калиновскому, чтоб дома не ночевал… Его могут арестовать…
Ромка забыл об усталости и недавней обиде. Таща возок, он изо всех сил спешил в мастерскую. Надеялся сегодня пораньше освободиться и предупредить Ярослава об опасности.
А в то время Зозуляк нервно ходил по мастерской и, энергично жестикулируя, выкрикивал:
— Завтра воскресенье, а в понедельник утром комиссар тюрьмы пришлет людей за решетками! Столько работы! Новую тюрьму строят! Два костела строят! Нет, не видать мне нового заказа с такими работниками! И куда он, ирод, запропастился с углем?
Зозуляк поднялся в свою конторку на втором этаже мастерской, но не прошло и пяти минут, как он распахнул окно и крикнул вниз:
— Не пришел?
— Нет, — качнул головой кузнец в кожаном фартуке, стоя у наковальни и покуривая. Его подручный — молодой парень — сидел на ящике и клевал носом. К стенке, недалеко от горна, где едва тлел огонь, было прислонено десятка два железных тюремных решеток.
— У-у, хвороба! — потряс кулаками Зозуляк и яростно захлопнул окно.
Когда же Ромка предстал перед разъяренным хозяином, тот не поскупился на затрещины.
— У-у, лодырь! Вымоешь пол, сложишь весь инструмент, и смотри мне, чтобы нигде и пылинки не осталось! Кончишь уборку — выкрасишь решетки! Будет тебе суббота! — многозначительно произнес Зозуляк. — Пусть твои родители знают, какое счастье они мне подсунули! Раздувай горн, лентяй!
В горне вспыхнул огонь. Отблески его освещали осунувшееся лицо Ромки. Мальчика встревожила угроза хозяина. Неужели Зозуляк опять запрет его на всю ночь в мастерской? Вполне возможно. Не зря же на Ромку искоса поглядывает кузнец и особенно подмастерье. Ведь сегодня он, Ромка, виноват, что они позже уйдут домой.
Подмастерье, переодеваясь, даже ехидно пошутил:
— Не забудь ночью крыс покормить!
В мастерской все уже было убрано, пол вымыт, и Ромка, изнемогая от усталости, заканчивал красить решетку.
— Ну, шабаш! — обратился к мальчику Зозуляк, критически оглядывая мастерскую.
Не почуяв в голосе хозяина коварства, Ромка радостно бросился за своей курткой, висящей на вешалке у слесарей. Он даже не хотел терять время на то, чтобы помыть руки, — давно стемнело, и каждая минута опоздания грозила бедой студенту Ярославу.
На бегу натягивая куртку, Ромка подлетел к двери и вдруг услышал, что со стороны улицы щелкнул замок. На какое-то мгновенье мальчик растерялся, потрясенный вероломством и подлостью хозяина. Он схватился обеими руками за ручку двери и яростно затряс ее. Дверь не поддавалась. Мальчик кинулся к окну, распахнул его и закричал:
— Пан Зозуляк! Пустите меня домой! Прошу, пусти-те-е-е!
Но Зозуляк ушел, не обращая никакого внимания на просьбу мальчика.
Ромка попробовал выбраться через окно, да, на беду, голова не просовывалась через решетку. Мальчик приуныл…
На ратуше пробило восемь. Ромка заметался по мастерской, словно львеныш в клетке. Вдруг мальчика осенила мысль выбраться по дымоходу на крышу, а потом через слуховое окно — на чердак. Дверь чердака никогда не запирается, и можно по лестнице спуститься во двор. Однако в дымоходе оказались скользкие стены, и Ромка, весь в саже, с трудом вернулся назад. Сел на ящик возле потухшего горна и в отчаянии заплакал.
В мыслях проклинал Зозуляка, грозился проломить каменюкой голову, выбить все окна в его квартире… Но от этого легче не становилось.
— Подвал! — вдруг вскочил Ромка.
Быстро раздобыл лом, поставил на пол лампу и открыл люк. Оттуда ударило сыростью и холодом. Ромка взял лампу, лопату и по деревянной лестнице боязливо начал спускаться в захламленный подвал. Споткнулся, едва не упал вместе с лампой. Но все же удержался на ногах, ухватившись за какую-то доску.
Наконец, Ромка был у цели: на окне нет решеток! Ромка быстро влез на бочку, стоявшую у стены, открыл окно, задул лампу и вылез во двор.
В тот самый вечер Гай собрался в гости к Калиновским. Студент обещал познакомить его со своей матерью.
Войдя во двор, где жили друзья, Гай неожиданно услышал вопли и плач из квартиры Богдана Ясеня. Гай приник к окну подвала и сквозь закопченное стекло увидел, как Христина, точно обезумев, избивала Михася. Мальчик кричал во все горло, остальные дети испуганно выглядывали из-под стола.
Пригнувшись, чтобы не удариться о закопченную притолоку, Гай вошел к Ясеням и увидел Христину. Обхватив голову руками, она сидела в немом отчаянии.
— Добрый вечер, Христина. А ну, айда из-под стола, котята! Чем вы свою маму разгневали?
Христина быстро овладела собой, смущенно вытерла фартуком стул.
— Пожалуйста, садитесь… — И не сдержалась, снова залилась слезами. — Взялась клеить кульки… Пани бакалейщица дала муку, чтобы клей сварить, а дети поели… Чужая мука, чу-жа-ая…
Дети с любопытством выглядывали из своего убежища, боясь попасть матери под руку.
Гай молча достал из бокового кармана пальто деньги и протянул Христине:
— Из рабочей кассы. Заплатите за комнату, детей поддержите немного. Потом постараемся еще помочь.
— Дай вам боже здоровья, — прошептала дрожащими губами Христина. Накинула старую свитку, закуталась в платок и сказала уже на пороге: — В лавочку побегу. Я мигом. Богдан сейчас вернется, пошел проводить Степана Стахура. Придет, поужинаем…
— Хорошо, я с детьми останусь.
Христина вышла. Осмелевшие малыши обступили Гая. который вынул из кармана платок и сделал зайчика.
— Зайка, зайка, ты куда? Прыг, прыг, прыг! — раскатисто смеялся Гай.
И дети, видя, как зайчик, точно живой, прыгает на ладони Гая, тоже заливались смехом.
Вернулся Богдан Ясень. С нескрываемым укором глянул на Гая. Он находился под впечатлением разговора со Стахуром, который считал Гая виновником провала забастовки пильщиков. Богдан привык доверять Стахуру, с которым более двадцати лет его связывала дружба. Он считал, что Стахур лучше разбирается в людях. Это же Степан Стахур когда-то первым разоблачил Мариана Лучевского, которому многие нефтяники безгранично доверяли. Но сейчас Ясень был до глубины души возмущен тем, что даже Стахур согласился с мнением Гая о возвращении на работу пяти пильщиков, в том числе и Богдана, которые были душой забастовки.
Пожимая руку Богдану, Гай сразу почувствовал холодок, не свойственный их отношениям. Не знал, чем его объяснить. То ли тем, что семья рабочего бедствовала, то ли сказалось влияние Стахура. До Гая дошли слухи, будто Степан в разговоре с рабочими недружелюбно отзывался о нем. Вчера Стахур сам бросил упрек Гаю: «Друже Кузьма, вы виноваты, что семьи пильщиков голодают… Я предупреждал».
Гаю было досадно:
«Неужели Стахур не понимает, что борьба связана с трудностями, страданиями? Неужели Богдан, не раз сидевший в тюрьме, настолько наивен, что верит наговорам Стахура?»
— Что же вы, голубе мой, крылья опустили? — прямо спросил Кузьма.
— Горе только рака красит, — тяжело вздохнул Богдан. — И вот что… богом прошу, не толкайте меня в штрейкбрехеры!
Гай понял, что Богдан узнал о решении забастовочного комитета. Ему рассказал Стахур. Но почему же Степан не растолковал все как следует?
— Вы не думаете, что говорите, друже Богдан…
— А вы не думаете, что делаете! — раздраженно перебил Богдан. — Я не вернусь на лесопилку!
— Почему?
— Что же подумают обо мне товарищи? Скажут: «Сам нас уговаривал бастовать, а прижал голод — испугался, изменил, стал на работу!» Следом за нами все, кто бастовал, в ноги барону кинутся. А потом попробуйте когда-нибудь людей поднять! Забастовочный комитет об этом подумал? Только что я около фонтана на Старом Рынке встретил одного нашего рабочего. Знаете, что он мне сказал? Что управляющий барона согнал всех рабочих во двор лесопилки и прямо с фаэтона речь держал. Мол, главари забастовки пильщиков, что до вас тут работали, упросили барона принять их назад на работу. Барон сжалился, принял их. Мол, видите, какие люди бывают? Подбили народ, семьи голодают, а баламуты-главари вышли из воды сухими.
Гай задумался. Когда он вернулся из Дрогобыча и Стахур сообщил ему о единогласном решении забастовочного комитета послать на лесопилку своих людей, которые подготовят новую забастовку, Гай не возразил. И кандидатуры не вызвали сомнения. Но сейчас разговор с Богданом встревожил и насторожил Гая.
— Благодарю за откровенность. Согласен, что решение комитета не продумано. Завтра созовем товарищей. И вы приходите, расскажете все. Я теперь понимаю, что посылать наших людей на лесопилку нельзя. Барона надо оставить в дураках…
«Нет, он не похож на Стахура, не гонористый. Не боится признать, что ошибся!» — с уважением подумал Богдан, не зная, что свое решение забастовочный комитет принял в отсутствие Гая.
Если бы Богдан Ясень, возвращаясь домой, был менее взволнован, он, безусловно, обратил бы внимание на четырех элегантно одетых господ, которые остановились у лавки «Эльза и дочь». И пока Ясень понурив голову брел по улице, два пана вошли в лавку, а два последовали за Богданом на улицу Льва.
В лавке Гильда, жеманясь и строя глазки «элегантным панам», поставила на столик бутылки с пивом, кружки и подошла к стойке, за которой стояла мать.
А пани Эльза недоумевала, почему один из «элегантных панов» не садится за столик, а торчит около витрины, будто ему интересно наблюдать за каждым, кто проходит по улице.
О боже, этот пан так засмотрелся на кого-то, что нечаянно нажал на стекло витрины, и оно со звоном посыплось на пол. Пани Эльза с досадой подумала: «Так, я уже имею хороший заработок!»
— Бутылку пива и кружку! — заказал тот, что сидел за столиком.
Пани Эльза подала и приказала дочке:
— Гильда, позови Гриця, он в кладовке пол моет.
— Гриць! Там пан стекло разбил, иди убери! — приказала Гильда мальчику.
Тихо охая, пани Эльза ушла к себе в «покои», которые были тут же, при лавке.
Господа пили пиво, не обращая внимания на Гриця, который торопливо подбирал с пола битое стекло.
— Что-то долго, — сказал тот, у витрины.
— Не прозевать бы, — отозвался второй, за столиком.
— Дом оцеплен. В этом дворе они как в капкане. А вырвутся — здесь скрутим.
— У Калиновского мать больна, он не уйдет. Главное, Гая не упустить.
«Полицаи», — догадался Гриць, и, делая вид, что разговор посетителей не интересует его, он с половой тряпкой в руках, без шапки и куртки вышел на улицу — якобы выбросить мусор.
Очутившись на заснеженной улице, Гриць во весь дух помчался к своему дому. Около костела он столкнулся с матерью.
— Ты что, ошалел? Простудишься, чертенок!
— Мама, скорее… — едва произнес Гриць, задыхаясь от бега и волнения. — Пана Ярослава… Гая… хотят арестовать полицаи… Бежим!..
Христина сорвала с головы платок, набросила на плечи сыну, и они побежали.
Гай, ничего не подозревая, вышел от Ясеня и направился к Калиновским. Внезапно около лестницы на него навалился переодетый полицейский, пытаясь надеть наручники. Гай сильным ударом свалил его с ног и бросился к воротам. Полицейский тревожно засвистел, призывая на помощь.
В это мгновение во двор влетел запыхавшийся Ромка. Мальчику показалось, что навстречу бежит Ярослав, и он крикнул:
— Сюда нельзя!
Узнав Ромку, Гай остановился.
— Вы, пане Кузьма? Быстрее за мной! — потянул его за руку Ромка.
Из темного провала калитки один за другим выскочили во двор три полицейских. Двое поднялись к Калиновским, а третий погнался за Гаем.
В глубине двора дорогу беглецам преградил высокий дощатый забор.
— Сюда! — показал Ромка на пролом в заборе. — Там проходной двор…
Все ближе, ближе топот сапог полицейского. Ромка не успел договорить, как появился преследователь. Не долго думая, мальчик кинулся ему под ноги, и тот упал на снег. Гай успел скрыться за забором.
Подбежавший второй полицейский остановился у пролома, выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вслед беглецу.
На выстрелы и свистки полицейских сбежались жители дома. Ромка, убедившись, что Гая не поймали, бросился к лестнице, чтобы предупредить Калиновского, но опоздал: два полицейских вели Ярослава. Его запястья стягивало железо наручников.
Ныне площадь Данилы Галицкого.