Казанова ничего этого не замечал. Все слишком знакомое никогда не кажется живописным: мы носим с собой свою обыденность и накладываем ее на окружающие нас время и пространство. Однако из апатии, в какую ввергает хорошее пищеварение, Казанову вывело малоприятное зрелище: группка мужчин прокладывала себе дорогу сквозь толпу с целеустремленным видом людей, несущих неприятную весть. Группка эта состояла из четырех сбиров, своего рода полицейских, и дона Антонио, очень красного, который, отчаянно жестикулируя, что-то говорил им.
И без помощи «Ключа Соломона» или какого-либо иного способа проникнуть в таинственные знания оккультной науки синьор Казанова понял, что этот маленький конвой движется за ним. Ни минуты не медля, он схватил шляпу и плащ, удостоверился в том, что деньги находятся при нем и в надежном месте, вылез через окно в задней стене, спустился по толстой лозе, обвивавшей стену, и боковыми проулками, но с поразительной быстротой, достиг той части порта Чоггии, которая обращена к морю.
Там за два золотых дуката и обещание еще двух за хорошую скорость Казанова нанял двух гребцов с быстроходной сандоло и велел им отвезти себя в Венецию, каковое путешествие он совершил в смятении чувств и весьма неудобной позе, лежа на дне лодчонки под своим плащом и рыбацкой сетью, от которой отвратительно несло сардинами. Его драматическое появление поздно ночью в замке Брагадина повергло в смятение игроков в триктрак, состоявших из Марко и трех старых патрициев. По выражению их лиц Казанова понял, что в ближайшие два-три дня «Ключу Соломона» предстоит усиленно и с большим тактом поработать.
В Венеции на Казанову свалилась куча бед: ситуация оказалась куда хуже, чем он мог предполагать, будучи в самом пессимистическом настроении. Как выяснилось, дон Антонио все время с большим подозрением относился к этому хвастливому молодому незнакомцу, который так безрассудно сорил деньгами и упорно хотел жениться на едва знакомой девушке. Знание человеческой натуры подсказывало дону Антонио, что солидные мужчины с честно заработанными деньгами всегда бережно относятся к ним и что мужчина, всерьез задумавший жениться, редко так спешит уложить свою избранницу в постель. Однако Мариетта и тетушка Тина были обе полонены молодым человеком и устраивали такие сцены, когда им предлагали не спешить с обручением, что дон Антонио, нехотя и вопреки здравому смыслу, все же дал согласие на брак.
Однако для очистки совести он тотчас же обратился к одному из трех адвокатов, практиковавших в Чоггии, и немедля отослал его в Венецию навести справки про молодого Джакомо Казанову и его образ жизни. На беду Казановы, адвокат из Чоггии вскоре повстречал некоторых его врагов, все еще кипевших возмущением против того, кто лишил их благосклонности молодых дам, увлеченных этим вкрадчивым и «всеядным» донжуаном. Эти враги Казановы не только сумели вывести на чистую воду его россказни про дядюшку-землевладельца в Брешии, но и сами нагородили немало всякой лжи. Словом, они так напичкали шокированного адвоката рассказами о дебошах Казановы, его колдовстве, жульничестве в картах и бесконечном злодействе, что, когда тот выложил эту смесь правды и лжи дону Антонио, разъяренный дядюшка немедленно потребовал ареста этого мерзкого и опасного преступника.
По счастью, Казанова быстро предпринял нужные шаги, спасшие его от ареста в Чоггии, где в соответствии с весьма туманными представлениями о правосудии, бытовавшими в те времена, он мог бы не один месяц провести в какой-нибудь сырой и мрачной тюрьме, прежде чем кто-либо из его друзей хотя бы услышал, где он находится; к тому же, если бы сбиры сцапали Казанову, пришлось бы потратить немалую сумму на подкуп и добиться решительных приказов из Венеции, чтобы вызволить его из их лап. Однако Казанова еще отнюдь не выбрался из беды. Мариетта, обиженная и возмущенная его поступком, обливаясь слезами, призналась во всем, и это привело в такое отчаяние дона Антонио, что он путем тщательных розысков сумел обнаружить, куда бежал Казанова, и тотчас отправил вослед ему своего адвоката, полицейских и ордер на арест.
Сенатор же Брагадин, хоть и был раздражен выходкой этого ненормального, считал дотоле сию историю еще одной из проделок милого юноши; теперь же, услышав весть о грозящем ему аресте, посерьезнел и поспешил к своим друзьям во Дворец дожей. Если Триумвират займется этим делом, судьбе Казановы можно будет не завидовать, бежать же из Венеции ему рискованно, поскольку сбиры дона Антонио настороже. Но и тут Казанове повезло. По какому-то непостижимому недомыслию дон Антонио и его адвокат не донесли сразу Триумвирату про Казанову, и Брагадин сумел доказать Общественному обвинителю, сколь нелепы обвинения, выдвигаемые против его молодого друга. Ордер на арест был тотчас отменен.
Но «Мариеттины лиходейства», как именовал случившееся Казанова порою весело, порою мрачно, на этом не окончились. Решив довести дело до уголовного суда и государственных инквизиторов, дон Антонио и его адвокат нагородили такое множество претензий — и нарушение обещания жениться, и соблазнение невинной девушки, и ущерб, нанесенный в этом, в том и в другом отношении, — что требовалось немало времени, и денег, и подспудного влияния, дабы эти обвинения разбить. Казанова был столь явно виновен, что даже закон мог это признать. А пока он прятался в мансардах замка Брагадина, играя в карты с Марко, советуясь с «Ключом Соломона» и читая латинские и французские книги. Даже когда уже было ясно, что Казанове не грозит опасность и он может выбраться из Венеции и снова отправиться в Рим, сенатор Брагадин все еще старался выдать Мариетту замуж за одного из своих крестьян, который просил продлить ему аренду на землю.
«Дабы удержать Джакомо от беды», Марко послали сопровождать его до венецианской границы — предосторожность совсем уж тщетная, поскольку Казанова никогда не делал того, что предлагал Марко, если этого не хотел, а Марко, хоть и протестуя, неизбежно следовал за Казановой, куда бы тот его ни повел. Однако во время путешествия Казанова держался тише воды, ниже травы. Он был немало напуган скандалом, неожиданно разразившимся после его авантюры в Чоггии, к тому же он, пожалуй, немного сожалел об утрате Мариетты. Так или иначе, за носильщиком, тащившим багаж по знаменитой Корсо в Риме, шел, направляясь ко дворцу Аквавива, весьма благопристойного вида дьякон.
У семьи Аквавива было в Риме два дворца: небольшой семейный особняк, принадлежавший маркизу Аквавиве, и дворец более вместительный и роскошный, тоже расположенный на Корсо и построенный его более знаменитым братом-кардиналом. То, что Казанова стоял сейчас у входа в малый дворец, было унизительным напоминанием о немилости, в которую он попал. Аквавивы были давними друзьями Брагадинов, но кардинал, узнав о скандале в Чоггии, отказался принять Казанову в своем доме. Потребовалось все влияние Брагадина, чтобы убедить кардинала пойти на компромисс: пусть Казанова живет у маркиза и официально считается членом его семьи, а работает и учится там, где велит кардинал. При хорошем поведении в течение года Казанова может быть официально приобщен к свите его высокопреосвященства. Перспектива была, безусловно, далеко не заманчивой, и Казанова едва ли знал, почему он от этого не отказался. Он что, в самом деле надеялся встретить в Риме Анриетту?
После беседы с маркизом Казанову отправили в резиденцию кардинала, где его поджидал библиотекарь отец Бернадино, высокий ученый муж лет сорока. Он принял Казанову с изысканной любезностью и благовоспитанностью, все еще отличающими римских духовных лиц, выходцев из хороших семей, но держался холодно, сдержанно, что больно укололо Казанову. Он сразу понял, что неблагоприятные вести о нем — по крайней мере частично — восприняты в Риме на веру и что многое зависит от того, сколь хорошее он произведет впечатление и сумеет ли, ведя себя с осторожностью, удержать его. После краткой официальной беседы Казанова почтительно попросил разрешения осмотреть знаменитую библиотеку и коллекции кардинала.
На лице отца Бернадино появилось удивленное выражение, тем не менее он тотчас провел Казанову в библиотеку — просторную комнату с расписным потолком и сводами, где стены были от пола до потолка уставлены книгами. Окна выходили во двор, искусно разгороженный самшитовыми посадками, чтобы выгоднее смотрелись стоявшие меж них статуи и скрижали с латинскими надписями. Другие древние скрижали, а также бюсты императоров и поэтов стояли в библиотеке, славившейся также своей большой коллекцией римских монет.
Отец Бернадино стал показывать Казанове эти сокровища со сдержанностью, какую защиты ради проявляет знаток перед невеждой и нахалом, но Казанова, внимательно слушавший его пояснения, то вставлял какое-то соображение, связанное с историей империи, то цитировал Вергилия или Луцилия[56], а то мигом расшифровывал неразборчивую надпись, — и сердце библиотекаря было покорено. Отбросив холодность, он начал живо рассуждать об исчезнувшем мире античности, который был для него более живым, чем люди, среди которых он ходил и дышал.
Когда Казанова уже стал прощаться, отец Бернадино, секунду помедлив, положил руку на его локоть и сказал:
— Ваша жизнь здесь, возможно, будет сначала трудной. У вас есть враги. Позвольте дать вам совет: держитесь внешне открыто, но скрывайте свои мысли — это лучше всего вам послужит и продвинет дальше всего.
Эти слова вспомнились Казанове на другой день, когда он предстал перед кардиналом Аквавивой. В Венеции Казанова знал патрициев и прелатов, но венецианская аристократия тех времен была малообразованна, а прелаты (за исключением архиепископа) были часто скромного происхождения. Даже кардинал-архиепископ никогда не казался Казанове фигурой столь величественной — аристократом от рождения и одновременно принцем церкви, — как кардинал Аквавива.
Кардинал протянул ему для поцелуя руку с перстнем, предложил присесть и сразу приступил к расспросам. Как бы между прочим он мягко высказал одно пожелание, которое Казанова воспринял как приказ.
— Вам надо избавиться от своего венецианского акцента. Я прослежу за тем, чтобы вас представили одному почтенному семейству из Сиенны, — сказал он. А немного погодя произнес: — Вы хорошо знаете классику, но ваши познания в области теологии оставляют желать лучшего. — И еще: — Можете вы писать стихи на латыни?
Казанова гордился своей способностью слагать гекзаметры и элегии и быстро создал шестистрочную эпиграмму, содержащую искусный, но полный грубой лести комплимент кардиналу, равно как и неизбежную шутку, связанную со значением его имени — «живая вода». Кардинал с бесстрастным лицом прочел строки и заметил:
— Не было нужды льстить мне. Вы ведь еще не при дворе. И в третьей строке ошибка в количестве слогов. — Он помолчал, как бы обдумывая что-то, и сказал: — А пока будете работать у меня временным секретарем и займетесь моей перепиской на французском языке. — И после еще одной небольшой паузы с обаятельнейшей улыбкой добавил: — Отец Бернадино сказал, что будет рад видеть вас в библиотеке, когда вы захотите.
После чего кардинал позвонил в маленький золотой колокольчик — сигнал к тому, что посетителю пора уходить, — и протянул Казанове руку с перстнем, который тот, как положено, поцеловал. Беседа была окончена.
Большинство людей — даже достаточно толстокожих — почувствовали бы себя уязвленными холодностью этого приема, явно указывавшей на то, что Казанова тут нежеланный гость и что принимают его исключительно из уважения к могущественному покровителю. И большинство людей либо с досадой тут же ретировались бы, либо, более сдержанные, повременили бы, а затем нашли более или менее веский предлог, чтобы расстаться с церковью, что было бы им охотно облегчено. Но не таким был Казанова. Тщеславие было столь глубоко присуще его натуре, что он принял из ряда вон выходящее решение убедить кардинала в неправильности суждения о рекруте из Венеции. И вот в течение некоторого времени можно было наблюдать весьма странное зрелище: Казанова регулярно являлся в присутствие, умеренно ел, не играл, много работал и посещал лишь одно или два высокочтимых семейства.
Такой переход к поведению по всем правилам кажется более невероятным, чем он есть на самом деле. Казанова ведь был еще молод; он был более чем напуган неприятными последствиями своей последней любовной интрижки — последствиями, которые могли бы быть очень серьезными; невзирая на свои успехи за игорными столами в «Ридотто», он еще не стал профессиональным игроком и по-прежнему держался циничной точки зрения, которую излагал своим венецианским друзьям, а именно: что церковь — единственный возможный путь к успеху для бедного умного мужчины, не принадлежащего к аристократам. Сколь бы ни были обоснованны эти соображения, взятые порознь или вместе, они не могли долго скрывать то обстоятельство, что суровый образ жизни, который стал вести Казанова в надежде на будущее материальное вознаграждение, был чистым лицемерием с его стороны.
Более того: чтобы следовать какое-то время подобным курсом, требовалась такая концентрация духовных сил и лицедейства, какую Казанова способен был мобилизовать лишь в самом крайнем случае. Не было у него рассудочной холодности, которая позволила бы ему осуществить такую программу.
Совершенно ясно, что эта несостоятельная попытка Казановы вывернуть свою натуру наизнанку, став послушным молодым левитом, была обречена на провал. Рано или поздно он неизбежно должен был снова стать самим собой, и если произошло это раньше, а не позже, виновата в том оказалась, как всегда в жизни Казановы, женщина.
Каждый вечер кардинал и его брат-маркиз поочередно устраивали у себя так называемые conversazione[57], когда разные люди собирались у них просто побеседовать и провести время за неизбежными кофе и мороженым. Более или менее одна и та же компания собиралась в обоих дворцах: римские священники и аристократы, несколько художников, поэтов, ученых и cognoscenti[58] и порою двое-трое именитых иностранцев. Дамы были, как правило, пожилые, одетые в черное, так что молодая и красивая женщина по имени донна Джульетта особенно выделялась на этом фоне. Какими отношениями была связана донна Джульетта с Аквавива-ми, так никогда и не выяснилось да и не обсуждалось, но она, несомненно, сама была маркизой, и принимали ее как почетную гостью.
У донны Джульетты было продолговатое лицо итальянки с юга, густые черные волосы и черные глаза с длинными ресницами, что в северных странах считается «типичным» для Италии и итальянской красоты, хотя на самом деле в результате смешения рас в Италии существуют разные типы. В обычных обстоятельствах такая женщина, столь отличная от венецианок, мгновенно вызвала бы интерес у Казановы, но под влиянием вновь обретенного, хоть и непрочного аскетизма он вел себя чуть ли не грубо, избегая донну Джульетту и не обращая внимания на то, какими взглядами его одаривали ее блестящие черные глаза. Заметив такое отсутствие внимания и обидевшись, она в свою очередь изображала — а может быть, даже и испытывала — полнейшее безразличие к этому самому высокому, самому интересному, самому живому и, пожалуй, во многих отношениях самому умному мужчине во всем собрании. Однако она поглядывала на него, а он поглядывал на нее, когда каждый из них считал, что другой чем-то занят.
— Красивый малый этот Казанова, — с самым невинным видом заметил в один из вечеров кардинал донне Джульетте. — И как нелепо он выглядит в сутане — точно кавалерийский офицер на маскараде.
— В самом деле, ваше высокопреосвященство? — откликнулась она с холодным пренебрежением, обманувшим даже Аквавиву. — Я этого не заметила. Да разве можно замечать людей такого сорта?
Кардинал употребил слово «маскарад», ибо, очевидно, невольно подумал о предстоящем карнавале. В последние дни Римской республики Цицерон и другие наиболее утонченные сенаторы покидали Рим на то время, когда плебс наслаждался сражением гладиаторов с дикими зверями, а ныне духовенство и наиболее привередливые представители высших классов (в том числе оба Аквавивы) уезжали на свои виллы во Фраскати или Альбано на время народных гуляний и бесшабашного карнавала, тогда как аристократы помоложе, в особенности дамы, предпочитали остаться и поразвлечься, облачившись в причудливый костюм и скрыв лицо под маской. Так мало изменился Рим по сути своей, хоть и кажется, что сильно изменился внешне.
Карнавал в Риме не был непрерывным, как в Венеции, а проходил в строго определенные сроки, установленные духовными властями, которым очень хотелось бы вообще его отменить, но приходилось терпеть из-за популярности карнавала в народе, который, пожалуй, цеплялся за него тем больше, чем больше он не нравился правителям. Так или иначе, карнавал разражался в Риме каждый год столь бурно, что изумленные чужестранцы сравнивали его с древними сатурналиями[59], только карнавал здесь ждали с большим нетерпением и получали куда больше удовольствия из-за его контраста с обыденностью. Серьезный, мрачный город Рим, по словам одного иностранца-современника, в период карнавала превосходит Париж оживленностью и весельем. Главную улицу — Корсо — заполняют беспечные толпы весельчаков в масках и затейливых костюмах — пешие или в экипаже, — и все швыряют друг в друга маленькими шариками из белого сахара, именуемыми конфетти.
В то утро Казанову разбудили крики и пение, кошачье мяуканье, гиканье и звуки жестяных труб, и он, еще не вполне проснувшись, спотыкаясь, подошел к окну. Даже после Венеции зрелище, представшее глазам Казановы, мгновенно вывело его из состояния сна. Никогда он еще не видел подобного разнообразия причудливых костюмов. Тут были солдаты и сатиры, короли и черти, мавры и турки; женщины, одетые мужчинами, и мужчины — женщинами; дети с длинными бородами, вышагивающие на негнущихся ногах, и старики, пытающиеся — куда менее успешно — изображать младенцев с сосками и трещотками. Дамы вырядились простолюдинками из castelli и campagna[60]; горожанки облеклись в непривычные одежды монахинь или весталок; жены лавочников пытались изображать герцогинь и принцесс — словом, все старались выглядеть тем, кем никогда не были или давно перестали быть. Среди них крутились вечно популярные герои комедии дель арте — Тарталья и Бригелла, Скарамучча и Коломбина, Арлекин и Панталоне, нелепые и забавные, как на офортах Калло[61].
Казанова, высунувшись из окна, в изумлении смотрел на это зрелище. Кто-то из толпы заметил его и крикнул:
— Эй, ты там! Убери дурной глаз!
Голос был женский, исполненный насмешки и задора. До этой минуты Казанова намеревался, как истый пуританин, держаться вдали от толпы, но этот веселый задорный голос, смех и пение и гудение рожков оказали на него свое действие. Он отпрыгнул от окна с такой стремительностью, точно мимо его головы просвистела пуля, кинулся к сундуку, вытащил оттуда венецианскую маску и бауту и, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал вниз. У дверей он столкнулся с маской в костюме неаполитанской рыбной торговки и чуть не сбил ее с ног.
— Эй, ты! Дзордзе! Неуклюжая деревенщина! — возмутилась маска. — Надо же смотреть, куда ты идешь!
Легкая дрожь пробежала по телу Казановы при звуке этого голоса, ибо, несмотря на маску, он мгновенно понял, что голос принадлежит донне Джульетте. Казанова сделал вид, будто не узнал ее.
— Прошу прощения, — грубовато сказал он, нажимая на свой венецианский акцент, — а чего еще вы можете ждать, пытаясь пролезть во дворец?
Рыбная торговка рассмеялась и с издевкой присела в реверансе.
— Ах, венецианский патриций! — не без иронии воскликнула она. — Прошу извинить меня, сиятельнейший! Проходите. Ни к чему бедной рыбачке задерживать ваше сиятельство!
Где это, говорят, что-то устлано добрыми намерениями? В один миг Казанова отбросил все свои с таким трудом приобретенные добрые намерения и решения, схватил рыбную торговку за руку, а другой рукой обвил ее талию.
— Неаполь и Венеция! — весело воскликнул он. — Мы здесь с вами оба — чужестранцы. Давайте вместе веселиться на карнавале.
— Но я же не знаю вас.
— Нет, знаете. Вы же сказали, что я из Венеции — и это правда; что зовут меня Дзордзе — и это действительно так; вы только не добавили, что я ваш преданный поклонник, а именно таковым я и являюсь.
— Но вы же меня не знаете.
— Вы уверены в этом? А если даже и не знаю, что из того? Разве щиколотки у вас не тонкие, руки не изящные, а черные глаза не горят? И… давайте не будем тратить время на болтовню, когда жизнь, смеясь, бурлит вокруг нас!
Взявшись за руки, они выбежали на Корсо, где на них мгновенно налетели проказливые маски — заплясали, закружили их, осыпали конфетти и исчезли. Кто-то протрубил прямо в ухо Казанове, оглушив его; какой-то предприимчивый, но неизвестный поклонник попытался засунуть пригоршню конфетти донне Джульетте за лиф; потом их снова закружили в танце — и все с самыми лучшими в мире намерениями.
Так их кружило и несло по Корсо, пока они, крепко держась друг за друга, не достигли широкой пьяцца-дель-Пополо в северном конце Корсо. Большая площадь была заполнена пестрой толпой, возбужденно и шумно праздновавшей карнавал, и Казанова не без труда прокладывал путь себе и своей спутнице назад, на Корсо. Приплясывая и разбрасывая конфетти, они медленно пробирались сквозь поток экипажей и пешеходов и уже находились почти напротив дворца Аквавивы, как вдруг услышали зычные голоса, призывавшие народ расступиться и дать место лошадиным бегам, а папские сбиры начали теснить толпу и перегородили боковые улицы.
Бега были одним из самых долгожданных событий карнавала, поскольку в другое время года они не разрешались. Эти своеобразные бега едва ли встретили бы одобрение у современного жокея или любителя бегов, ибо устраивались на самом Корсо, и лошади бежали сами по себе. С полудюжины быстроходных лошадей без наездников были выстроены на Пьяцца-дель-Пополо в конце Корсо и пущены по улице — они мчались бешеным галопом, подхлестываемые криками зрителей, собравшихся у всех окон на Корсо и на всех боковых улицах, а также шарами с острыми шипами, которые висели по бокам у лошадей и подгоняли их, подобно острым шпорам. Владелец победившей лошади получал штуку красной материи в качестве приза, но, конечно, привлекала зрителей волнующая атмосфера бегов и возможность заключать пари, тем более что в городе обычные бега были запрещены.