— Видите ли, сударь, — очень серьезно произнес офицер, — у нас в стране мы говорим между собой по-венгерски, а со слугами — на латыни. Мы вынуждены немного знать немецкий, чтобы нас могли понять эти проклятые австрийцы. Я и сам служу ее величеству императрице Австрийской.
Этот монолог, произнесенный прерывисто, поскольку оба еще не отдышались после сражения, пришелся по душе Казанове. Ему сразу понравился этот странный тип, который в одной фразе проклинал австрийцев, а в другой выражал свою приверженность их правительнице.
— А что послужило причиной для нападения на вас? — задал вполне естественный вопрос Казанова.
— Откуда же мне знать? — Венгр с безразличным видом пожал плечами. — Я действительно везу депеши ее императорскому величеству, но думаю, эти типы охотились скорей всего за моим товарищем. — Венгр внезапно умолк и хлопнул себя по лбу, как это делают люди, внезапно вспомнившие что-то очень важное, однако ускользнувшее из их памяти. — Кстати, вспомнил: надо немедленно перерезать ему глотку.
— Перерезать глотку?! — воскликнул Казанова, которого поразила и одновременно позабавила нелепость такого высказывания. — Как же так! После того, как вы спасли ему жизнь? Какой в том смысл?
— Сударь, — сказал венгр, — я полагаю, вы человек благородных кровей, судя по вашей одежде и по тому, что вы пришли мне на помощь против этих чумных canailles[65], но вы не солдат и, очевидно, не знакомы с кодексом чести, которого держатся те, кто носит форму ее величества. Тем не менее вы отлично дрались с этими canailles… А этот молодой безобразник, который сидит у себя в спальне, он опозорил свой мундир, не придя мне на помощь, как только услышал шум драки. Поэтому ему придется драться со мной.
— Возможно, он крепко спал и не слышал, — предположил Казанова не очень уверенно.
— Что за глупости! — воскликнул венгр. — Конечно же, слышал. Должен вам сказать, он сразу показался мне подозрительным, с той минуты, как мне дали странное поручение сопровождать его в Тоскану. Говорит он только по-французски, а это показывает, что он не верный подданный императрицы, да к тому же я в жизни не видал юнца с таким бабьим лицом. Так или иначе, это не причина, чтобы мне не перерезать ему глотку.
Казанове необыкновенно понравился этот эксцентричный вояка с его нелепым кодексом чести — он охотно пробыл бы с ним подольше; но если венгр перережет юноше горло, это, несомненно, повлечет за собой немалые для него осложнения по части закона. И видя, что венгр двинулся по коридору с явным намерением привести свою угрозу в исполнение, Казанова умудрился схватить его за руку и, изящно напомнив о маленькой услуге, которую только что ему оказал, попытался его остановить.
— Судя по тому, что вы говорите, ваш товарищ, видимо, совсем молоденький, — стал Казанова втолковывать венгру. — Наверное, только недавно вышел из-под опеки мамочки и сестричек и еще, должно быть, всего стесняется…
— Этот парень — самый бесстыжий человек, каких я когда-либо встречал, — запальчиво перебил его венгр. — Сударь, он наотрез отказался лечь со мной в одну постель, как заведено между товарищами, и решительно настаивал на том, чтобы иметь отдельную комнату, избалованный молокосос! В моем полку, синьор, мы часто спим по десять человек в одной постели, все в стельку пьяные, как положено офицерам и благородным господам.
— Бесспорно, бесспорно… прекрасный обычай, — умиротворяюще произнес Казанова. — Но вы же не собираетесь драться с ним в ночной рубашке, верно? Разрешите, я поговорю с ним, пока вы будете одеваться. Может, он извинится…
— Никаких извинений я не приму, — высокомерно заявил венгр. — Но вы совершенно правы. На утреннем воздухе голым ногам чертовски холодно. Я сейчас оденусь, а потом приглашаю вас позавтракать со мной, после того как разделаюсь с этим…
И он презрительно повел рукой, указывая на дверь, за которой, как полагал Казанова, прятался напуганный молодой офицер. Удостоверившись, что это именно та дверь, какая нужна, и видя, что венгр благополучно удалился в свой номер, Казанова постучал, но отклика не последовало. Согласно полицейским правилам, висевшим в рамке и запрещавшим недозволенные увеселения в спальнях, двери в этой гостинице были без замков. Не услышав отклика, Казанова толкнул дверь, но, вопреки его ожиданиям, она не открылась. Разведка, произведенная через замочную скважину, убедила его, что к двери были просто-напросто придвинуты стулья. Сильный удар широкого плеча с треском повалил их на пол, и Казанова влетел в комнату; молодой человек, лежавший в постели, вскрикнул и быстро нырнул под одеяло; оттуда раздался приглушенный голос, весьма решительно потребовавший на французском, ломаном итальянском и на чем-то вроде латыни, чтобы нарушитель спокойствия «убирался отсюда».
Казанова приставил к двери стул, чтобы хоть немного задержать венгра, если тот ринется в комнату, жаждая крови, затем подошел к кровати. Вспомнив, что юноша изъясняется по-французски, Казанова заговорил с ним как можно мягче на этом языке.
— Мсье, я пришел к вам как друг… чтобы развязать один сложный узел. Как могли вы оказаться таким трусом и предоставить своему коллеге-офицеру драться одному? Этому должно быть какое-то объяснение. Скажите мне, в чем дело, и я постараюсь умиротворить вашего товарища, а то он клянется, что перережет вам горло!
Ответа не последовало, только фигура, лежавшая в постели, еще больше сжалась, словно трусишка в панике пытался глубже зарыться под одеяло. Даже у Казановы, ненавидевшего браваду, такая безмерная трусость профессионального солдата вызвала раздражение — подобную трусость ни молодость, ни неопытность не могли извинить. Кипя от возмущения, он схватил своими сильными руками одеяло и мощным рывком дернул к изножью кровати…
Бесцеремонный поступок Казановы обнажил нагое тело молодой женщины, причем даже он, разбиравшийся в таких вещах, вынужден был признать, что редко видел более привлекательное зрелище. Но, как ни странно для распутника его калибра, Казанова не смотрел оценивающим взглядом на крепкие груди, тонкие руки, округлые бедра и нежное тело с треугольником темных волос — он смотрел на лицо молодой женщины. Среди спутанных блестящих локонов перед ним было лицо, отражавшее целую гамму чувств, — лицо Анриетты…
Если Казанова не чувствовал себя идиотом, то, безусловно, выглядел таковым, уставясь с глупым видом на свою все еще таинственную любовь, которую он так неожиданно и так бесцеремонно обнажил. Если у него и родилась какая-то мысль, помимо всепоглощающего изумления и растерянности, — это была нелепая мысль о том, что в долгой и многообразной истории любовных отношений редко встречалась такая ситуация, чтобы мужчина держал бесчувственное тело своей любимой на руках и видел ее обнаженной, прежде чем они обменялись хотя бы словом… По счастью для Казановы, женщины редко чувствуют себя оскорбленными, когда мужчина из-за прекрасного пола ведет себя глупо, а Казанова продолжал стоять, уставясь на обнаженную Анриетту, словно деревенщина на ярмарке; тем временем Анриетта, оправившись от изумления, натянула на себя одеяло и спросила Казанову, как он посмел так оскорбить ее — ворваться к ней в спальню и стащить с нее одеяло?
На этот не вполне искренний вопрос можно было дать целый ряд ответов… К примеру, Анриетта прекрасно знала, что он вошел к ней в спальню, полагая, что там мужчина. А Казанова легко мог возразить, что явился к ней не для того, чтобы увидеть ее обнаженной, а чтобы спасти ее жизнь от вспыльчивого венгра. Он же сумел произнести лишь:
— Вы… вы же… Анриетта!
— Это что, дает вам право врываться ко мне в спальню?
— Я… да разве вы не узнаете меня? — взмолился Казанова, лишившись своего обычного нахального апломба. — Я же Джакомо Казанова…
— Казанова? — повторила Анриетта с этаким наивным ехидством. — Я слышала это имя. Не тот ли вы молодой человек, который вынужден был покинуть Венецию из-за супруги некоего аристократа и…
— Вы ошибаетесь, — возразил Казанова, внутренне удивившись, каким, черт подери, образом она могла быть так точно осведомлена. — Я тот Казанова, с которым вы познакомились в водах Большого канала и которого поманили вчера в Риме. И вот я тут, к вашим услугам!
— Теперь, когда мы представились друг другу, первой услугой, о которой я вас, синьор, попрошу, будет покинуть мою спальню, чтобы я могла встать.
К сему добавлю… хочу верить, что в ваших же интересах, а также к вашей чести не раскрывать тайну моего пола, когда увидите меня в форме.
Казанова ударил себя по лбу, внезапно вспомнив о немаловажном обстоятельстве, про которое он успел забыть.
— Господи! — воскликнул он. — Я же совсем забыл о причине, которая побудила меня ворваться к вам…
— И что же это за причина?
— Да этот шпагоглотатель-венгр, драчливое животное, — с весьма озабоченным видом произнес Казанова, — собирается драться с вами…
— Драться со мной? Из-за чего?
— Потому что вы не пришли к нему на помощь во время его схватки с венецианцами… Кстати, а почему они пытались ворваться к вам?
В последних словах Казановы прозвучала ревность, что выглядело более чем забавно. Но Анриетта даже не заметила укоризненного тона, и Казанова с удивлением увидел, как глаза ее перестали смеяться, а раскрасневшиеся было щеки вдруг побледнели.
— Венецианцы?! Если это были венецианцы, то они хотели убить меня! Оставьте меня: мне надо немедленно одеться. Даже в Тоскане я не буду в безопасности от них…
— Но с какой стати мои соотечественники…
— Мсье Казанова, я знаю, о чем говорю. Пойдите и скажите этому дураку венгру, что мы немедленно выезжаем.
С этими словами она выскочила из постели, держа перед собой простыню, которая скорее приоткрывала ее, чем скрывала.
— Но, мадам! — воззвал к ней Казанова, считая не последним соображением немного оттянуть расставание. — Вы забыли, что венгр настроен серьезно, и не учитываете обязанностей, которые налагает на вас форма. Он преисполнен решимости драться на дуэли. Вы только послушайте!
Из соседней комнаты доносился топот ног и поток восклицаний: «Тьерсе, кварта, парируй, коли!», перемежаемых дикими выкриками: «Ха! Ха!» Венгр явно готовился, как и грозился, перерезать своему товарищу горло.
— Я же сказала, что он дурак! — Анриетта топнула голой ногой по полу. — Идите же, мсье, и передайте ему мое указание.
— Он, бесспорно, человек чести, — не без иронии заметил Казанова. — Он тотчас откажется от дуэли, как только узнает, что вы — дама.
— Вот этого ни он, ни кто-либо другой здесь не должен знать! Это должно оставаться тайной. Вы человек сообразительный, мсье Казанова. Сейчас же идите к нему, придумайте какое-нибудь оправдание, но проследите за тем, чтобы я немедленно уехала из этой смертельной ловушки…
Часто бывает так, что в критическую минуту поведение человека убеждает больше, чем слова. Анриетта, правда, сказала «смертельная ловушка», но Казанова привык к преувеличениям — особенно у женщин. Он не обратил бы внимания на просьбу Анриетты, сочтя ее всего лишь уловкой, хитростью с целью выдворить его из спальни, а себя избавить от ситуации, оскорбительной для женского целомудрия, если бы всем своим поведением она не дала ему почувствовать, что говорит вполне серьезно. Каким-то образом, по причинам, которые Казанове еще не дано было понять, Анриетта была явно убеждена, что ее жизнь в опасности, — правда, к такому выводу вполне можно было прийти после недавней драки с переодетыми венецианцами…
Мгновение Казанова помедлил — обольститель в нем не хотел упускать такой возможности одержать быструю победу, — затем повернулся и направился к двери. Уже выходя, он краешком глаза увидел, как Анриетта натягивала на себя форму австрийского гусара, которую носила для маскировки. Но почему ей надо маскироваться? — недоумевал он.
Если Казанова на миг приостановился в коридоре, вместо того чтобы пройти прямиком к венгру, — кто может его за это винить? Хотя он был убежден, что жизнь Анриетты в опасности, да и его собственная тоже, — правда, это обстоятельство почему-то перестало его волновать, — столь многое произошло за эти полчаса, столько надо было всего наметить и осуществить, что Казанове необходимо было собраться с мыслями. Он не имел ни малейшего представления, что сказать дуэлянту-венгру, который все еще со свистом рассекал воздух саблей у себя в комнате, топал и выкрикивал «ха». А кроме того, десяток вопросов относительно Анриетты жужжал в голове Казановы, вызывая раздражение. Почему она окружает себя тайной? Какого черта она делает на этой одинокой почтовой станции, переодетая солдатом, путешествуя с настоящим солдатом, опасаясь нападения со стороны головорезов-венецианцев? Не будь столь явным то, что тупица венгр даже и не подозревал в своем товарище женщины, Казанова был бы уверен, что Анриетта — его любовница. Сейчас же волны ревности накатывались на него при мысли о тех возможностях, которые предоставляет совместное путешествие, и о том, что венгр в любой момент может сделать открытие, и тогда «честь» армии мгновенно повелит ему осадить свое протеже нежелательными предложениями, а при случае даже и употребить силу. Ну а кроме всего прочего, что за игру ведет она с ним, Казановой? Зачем было назначать свидание — «во Флоренции» — без указания точного места, но в определенный день, а самой раскатывать по дорогам Италии с этим нелепым венгром?..
Венгр… Мысль о нем вернула Казанову к необходимости утихомирить глупца и каким-то образом отобрать у него Анриетту. Как же это осуществить? Казанова не имел об этом ни малейшего понятия, ибо всякий раз, когда он пытался что-то придумать, в голову лезли все прочие проблемы и непонятности, связанные с Анриеттой, а ум, который не может сосредоточиться, не способен ничего решить, это уж точно… Казанова машинально пересек коридор, постучал в дверь и вошел в комнату венгра, где ему предстало зрелище, наполнившее его чувством неприязни к этому нелепому и назойливому созданию рода человеческого, настойчивым желанием избавиться от него.
Верный военным идеалам, венгр надел парадную форму — Казанова увидел, что он капитан; мундир сверкал золотом и позвякивал медалями: венгр решил убить своего так называемого «товарища» с соблюдением всего церемониала. Держа в руке смертоносное оружие — саблю, он упражнялся в приемах поединка с таким спокойствием и достоинством, словно выступал перед ее величеством императрицей. Увидев Казанову, капитан перестал наносить удары «противнику», упер кончик сабли в не застланный ковром пол и, приподняв брови, спросил:
— Ну-с?