Найти донну Джульетту было настоятельной необходимостью, но всякий раз, когда Казанова думал об этом, на него нападала странная апатия и инерция, как если бы вся его смекалка и умение строить хитроумные планы были исчерпаны побегом из тюрьмы. После завтрака, когда солнце пробилось сквозь туман и, как бы в знак раскаяния, принесло печальному осеннему миру в дар немного тепла, Казанова не спеша направился в деревню, прошел мимо церкви, винного погребка и кузницы и вышел за околицу на большую дорогу, которая вилась вверх, к снежным вершинам Альп. В стылом, пронизанном туманом воздухе печально звучали колокольчики коров, откуда-то издали донеслась стародавняя жалобная мелодия, которую кто-то играл на дудке. Чуть дальше Казанове попался стремительный альпийский ручей, и Казанова рассеянно покидал в него камешки.
Никаких идей у него это не породило; бесцельно побродив часа два, он медленно вернулся в деревню и, не зная, чем занять время и ум, постоял и понаблюдал за кузнецом, который снимал с лошади изношенные подковы, чтобы затем подрезать копыта и поставить новые. Вот тут Казанове пришла в голову одна мысль, и из унылого олуха он мгновенно превратился в деятельного человека, перед которым стоит определенная цель.
Он с легкостью завязал разговор с кузнецом и уговорил его продать по нелепо высокой цене пару крепких клещей, с помощью которых кузнец выдергивает гвозди из подков. Тщательно засунув клещи в карман, Казанова вернулся в гостиницу, заплатил за три дня вперед за комнату, а затем объявил, что ему нужно поразмяться и он хотел бы купить лошадь. Возвысившись было в глазах хозяина своей щедростью, Казанова тут же пал, ибо упорно желал купить весьма неказистое животное вместо действительно сильной лошади, которую предлагал ему хозяин. Но Казанове требовалась не отличная лошадь, а кое-что другое.
После обеда он прилег и поспал, а затем, к середине дня, отправился верхом за новыми покупками — не по главной дороге, а неподалеку от нее, — пока не потерял из виду деревню. Тогда он тщательно изучил карту, пересек поле, обнаружил проселочную дорогу, проехал по ней мили две-три и, расспросив шедшего в поля работника, скорее догадался, чем понял, так как тот говорил на труднодоступном диалекте, что нашел нужное место. И действительно, за поворотом дороги почти сразу оказался описанный ему постоялый двор, но Казанова, не привлекая к себе внимания и даже не взглянув из любопытства на то место, где скрывалась донна Джульетта, поехал дальше. Ехал он так, пока не добрался до леска, где росли осины и ивы, а рядом протекал ручей.
Его дальнейшие поступки могли показаться безумными, ибо человек разумный и здравый так себя не ведет. Сначала Казанова швырнул наугад шляпу, затем выпачкал грязью плащ и бок лошади. Взяв купленные у кузнеца клещи, он умудрился — немало попотев и вызвав изрядное фырканье со стороны своей до сих пор покорной лошадки — снять подкову с ее передней ноги. Затем, поискав вокруг, нашел острый кремень и, тщательно привязав лошадь, сделал несколько надрезов ей на коленях — так, чтобы побольше вытекло крови и создалось впечатление, что лошадь упала. После чего столь же безжалостно поранил себе лоб и руку, как следует перепачкал белый платок в крови, перевязал им голову кровавой стороной наружу и подвязал себе левую руку.
В этом более чем плачевном состоянии Казанова в сопровождении лошади, усиленно хромавшей без подковы, явился на постоялый двор и попросил дать ему комнату.
— Сегодня мы не принимаем гостей — у нас полно, — угрюмо буркнул хозяин и захлопнул перед носом Казановы дверь.
Но от Казановы не так легко было отделаться. Немного выждав, он обошел дом и позади его обнаружил краснощекую деревенскую женщину, которая кормила гусей. К ее-то жалости он и воззвал с присущим ему патетическим красноречием.
— Я не для себя прошу, сударыня, — сказал он, любезно обращаясь к ней с таким почтением, какое она едва ли часто встречала, — а ради этого несчастного животного, которое упало, и по его милости я разбил себе башку и вывихнул руку, но это не так уж важно, а вот старина Джузеппе, боюсь, сломал оба колена. Да разве могу я заставить несчастное животное в таком состоянии пройти еще шесть или семь миль? Упаси боже. По вашему лицу я вижу, что вы женщина добрая и, ручаюсь, понимаете животных. Разрешите мне оставить его здесь хотя бы до завтра…
И, произнеся это, Казанова положил ей в руку золотой. Женщина помедлила, посмотрела на него с нерешительной улыбкой, а потом сказала:
— Конюшня — вон там.
Пройдя в том направлении, какое указал ее палец, Казанова положил лошади подстилку и задал ей корм, старательно подражая тем, кто делает вид, будто любит лошадиное естество больше своего собственного, а затем вышел на маленький дворик. Наступили сумерки, и женщина стояла в дверях кухни.
— Вот и чудесно, — сказал Казанова, потирая руки, — теперь, когда мы накормили и укрыли самое для меня важное — лошадь, как насчет несчастного наездника? Вот чума! Я такой голодный, а вы, уверен, отличная кулинарка.
— Муж сказал, чтоб никого не принимать, пока она не уедет, — сказала женщина, покачав головой, и в испуге посмотрела на Казанову — так смотрит человек, выдавший тайну.
— Ах! Но я уверен, что последнее слово в большинстве случаев остается за его женой, — возразил Казанова и многозначительно подмигнул. — Не оставите же вы меня лежать под звездами, точно язычника, когда и я и вы — мы оба с вами христиане? — уже другим тоном продолжал он. — Все, о чем я прошу, — это поделиться со мной вашим собственным ужином и дать сухое местечко, где бы я мог лечь. Это вам… — И он положил ей в руку еще один золотой. — А вы не можете отправить вашего славного муженька купить что-нибудь и провести меня потихоньку в дом? В вашем кармашке завтра окажется еще один цехин, а муж никогда об этом не узнает.
Золото и лесть Казановы сделали свое дело, и добрая женщина начала думать: стыдно все-таки такого красивого, такого разговорчивого, такого уважительного мужчину — уж наверняка большого синьора, судя по тому, как он говорит и какой он щедрый, — оставлять на холоде только потому, что ее мужу вздумалось угодить этой выдре, что занимает две передние комнаты…
И вот получасом позже Казанова, укрывшись в тени, отбрасываемой конюшней, услышал — скорее, чем увидел, — как супруг, громко ругаясь, отправился куда-то по дороге, а через две минуты Казанова был уже в доме, где его провели в маленькую, но чистенькую комнату — снова под крышей, как в тюрьме, не без мрачного юмора подумал Казанова, заметив выступающий над окном скат.
— Я буду сидеть тихо, как мышь, — пообещал он. — И не пошевелюсь до утра. Да благословит вас бог!
Женщина простояла еще с минуту, шепотом наставляя его соблюдать тишину и тайну, и, хоть она и была такая некрасивая, не будь у Казановы спешного дела, он расцеловал бы ее. Но долг есть долг, и он дал ей уйти.
А теперь что? Казанова импровизировал — один шаг, затем следующий. Главное было попасть в дом. Теперь, когда эта цель достигнута, следующий шаг — отыскать донну Джульетту. Она, вполне возможно, вышла. А возможно, она не одна. Скорее всего велит ему уйти и позовет на помощь… Но надо рискнуть. Если он сумеет отыскать ее до того, как вернется мрачный хозяин, Казанове придется пустить в ход все свое обаяние, чтобы она не только разрешила ему остаться, но и нашла оправдание его пребыванию тут.
Он задул плавающий фитиль, который женщина дала ему, чтобы он мог раздеться и лечь в постель, предупредив, что через четверть часа надо задуть огонь, потому как может вернуться муж. Полагая, что она немного укоротила срок, Казанова решил, что имеет в своем распоряжении от двадцати минут до получаса, и медленно и бесшумно стал на ощупь спускаться по темной узкой лестнице. Так он добрался до площадки, откуда ступени вели на первый этаж, а вправо и влево шел коридор, куда явно выходили четыре или пять комнат постоялого двора. Казанова внимательно прислушался и ничего не услышал. Он осторожно пошел по коридору вправо, бормоча ругательства, когда под ногой скрипела доска, и прислушиваясь у каждой двери. Ничего.
Тогда он вернулся на площадку и стал обследовать другой коридор. И почти тотчас сердце его заколотилось, и он чуть не прищелкнул пальцами от удовольствия: из-под двери виднелась тоненькая, как иголка, но яркая полоска света — толстая циновка позволяла увидеть ее, лишь если стоишь рядом. Та самая комната! И раз есть свет, значит, донна Джульетта там. Положив руку на старинную щеколду, которая в этом допотопном доме заменяла ручку, Казанова стоял, затаив дыхание, и слушал. Глаза его сверкнули, когда гнетущую тишину нарушил треск падающего полена, потом тихий шорох юбок и позвякивание железных щипцов — кто-то стал подправлять огонь.
Казанова не двигался, прижав ухо к двери, пока все звуки, связанные с огнем и с шуршанием платья, не прекратились и снова не воцарилась тишина, казалось, возвестившая, что донна Джульетта вернулась в свое кресло. Казанова сосчитал до десяти, глубоко перевел дух, потом легонько постучал в дверь и, не дожидаясь отклика, смело открыл ее и вошел. Женщина, сидевшая возле лампы, произнесла:
— Это что еще такое… — Затем подняла взгляд, увидела его и побелела. — Джакомо! — воскликнула она. — Ты?! Как же ты… — И потом: — Что случилось?
Ибо он стоял, застыв, уставясь на нее, и лишь все больше и больше бледнел, тщетно пытаясь что-то сказать; наконец странно безжизненным тоном он произнес:
— Анриетта.
Вот вам доказательство — если оно требуется кому-то, — что тюрьма плохо влияет на человека. Она может чрезвычайно обострить ум для решения какой-то одной или двух непосредственно стоящих задач, но вообще притупляет, а главное — затуманивает чутье. Разве Казанова, с презрением называвший солдат головорезами, не унизил себя, согласившись стать полицейским шпионом? Не будь Казанова сломлен полутора годами тюрьмы, проведенными по большей части в одиночном заключении, он никогда бы не согласился предать в безжалостные руки венецианских правителей любую женщину, а тем более ту, которая чуть не стала его любовницей. Его падение особенно проявилось в хитроумной затее, с помощью которой он проник на постоялый двор, тогда как прибавь он один-два цехина — и ему скорее всего был бы открыт туда доступ и не надо было бы расковывать лошадь, которая теперь в случае необходимости уже не способна была ему служить…
Однако ничто не указывало так ясно на состояние его ума, покалеченного тюрьмой, как то, что, обнаружив именно эту женщину на маленьком захолустном постоялом дворе, он выказал лишь возмущенное изумление. Мозг его забился о стены возникшей перед ним проблемы, как испуганная птица, которая, залетев в комнату через открытое окно, не в состоянии теперь отличить отверстие от прозрачного, но прочного стекла. И подобно тому, как встреча с инквизитором в ту минуту, когда Казанова уже считал себя свободным, вызвала у него шок и он потерял сознание, так и эта новая и по-своему не менее удручающая встреча вызвала у него головокружение. Неожиданное появление женщины, которую он больше всего хотел увидеть и меньше всего ожидал встретить здесь, пробудило в нем бурю чувств и лишило последнего ума.
Однако сердце бывает порою — только порою — лучшим советчиком, чем мозг. Взволнованный вопрос Анриетты: «Что случилось?» — означал, помимо всего прочего: «У тебя такой расстроенный вид, и ты так бледен — ты сейчас не упадешь в обморок?» Но вместо ответа, не давая своему обычно активному и изобретательному уму времени что-то придумать, Казанова поступил так, как поступил бы любой обычный влюбленный, у которого от волнения сковало язык: он быстро шагнул к Анриетте, обнял ее и поцеловал. И она, вольно или невольно поддавшись этому знакомому объятию, тем самым признала, что по-прежнему любит его. Этим слиянием губ двое виноватых друг перед другом, но страдающих влюбленных оплатили огромный долг, накопившийся за полтора года неведения и горя, — мгновенное забытье и восторг поцелуя перечеркнули время и разлуку, словно ее и не было.
Анриетта прикрыла глаза, чтобы полнее насладиться минутой, и хотя она была, пожалуй, больше взволнована, чем он, именно она вернулась из хрупкого рая любви к жестким фактам реального мира. Она так быстро высвободилась из его объятий, оттолкнувшись от его груди ладонями, что он не успел даже попытаться ее задержать.
— Я считала, что ты все еще в тюрьме! — воскликнула она, и в глазах ее был страх. — Как тебе удалось бежать? И как, как, как ты узнал, что я здесь?
— Я этого не знал, — медленно произнес Казанова, постепенно прозревая весь смысл происходящего, — так заря, появившаяся из-за горизонта, освещает пустыню. — Но вопрос скорее стоит так: почему ты здесь?
— Собственно, — мужественно парировала она, хотя в глазах усилился страх, — вопрос этот можно задать и тебе: почему ты здесь?
— Почему? — повторил Казанова, по-прежнему медленно, ибо все грани этой ситуации лишь постепенно открывались ему. — Мне, пожалуй, стоит рассказать тебе немного о себе, и тогда… тогда ты сможешь немного просветить меня на свой счет.
Он с минуту смотрел на нее с изумлением и возродившимся желанием, к которому примешивалось чувство страшной неловкости. Ни один из них не подумал сесть — оба стояли друг против друга в свете и тенях, отбрасываемых двумя мирно горевшими свечами, которые казались такими чинными в сравнении с бурей, бушевавшей в их сердцах и душах.
— Я действительно бежал из тюрьмы, — с трудом произнес Казанова, облизывая пересохшие губы, в то время как Анриетта, нервно сжимая и разжимая руки, смотрела на него расширенными зрачками. — Мы с Марко сделали подкоп, вышли в канцелярию дожа и оттуда выбрались на площадь, а там обнаружили, что нас одурачили — все это время за нами следили, и нас тотчас арестовали…
— Ах! — Анриетте сразу стало его жаль. — И это после всех усилий и такого мужества! Казанова передернул плечами и продолжал с невольным сарказмом:
— Возможно, нас не следует так уж жалеть.
Через два-три дня… или больше? Возможно, через шесть дней я научился забывать в тюрьме о времени… Так или иначе, меня выпустили…
— Выпустили?! — Удивление, исчезнувшее было из ее глаз, вернулось.
Он медленно кивнул, внимательно глядя на нее, но не сказал ничего.
— Выпустили? — с недоумением повторила она. — Но почему? Каким образом?
Он нагнулся к ней, и кипевшие в нем чувства растянули его губы в улыбке, похожей на оскал, — он показался ей самим сатаной, и она невольно отшатнулась — не только при виде его лица, но и от его слов, прозвучавших для нее страшной пощечиной.
— Меня выпустили, — медленно произнес он, — меня выпустили и послали сюда — в это местечко, в эту гостиницу, в эту комнату, чтобы я вывез отсюда женщину, которая, по их словам, является австрийской шпионкой!
Вот теперь, когда все было сказано, Казанова почувствовал облегчение. Удивило же его и отнюдь не огорчило то, что ему было безразлично, действительно ли Анриетта является шпионкой, как он грубо ее назвал. Это открытие, понял он, было важнее всего остального и показывало, что он любит ее, а она — его. Анриетта, естественно, понятия не имела об этой внезапной перемене в его чувствах и восприняла его слова как изобличение. Она покраснела.
— Значит, ты готов был купить себе свободу ценой того, чтобы подвергнуть пыткам и лишить жизни женщину?
Вот сейчас Казанова до конца осознал, насколько — мягко говоря — некрасиво выглядит его поступок в глазах мира, особенно женской его половины, которая для Казановы составляла больше половины прелестей этого мира. И подобно большинству людей, когда им вдруг напоминают, что они менее идеальны, чем изображают себя, Казанова нашел прибежище в гневе. Однако он не успел и слова вымолвить, как глубокую тишину нарушил отдаленный цокот копыт — лошади мчались в их направлении.
— Ой! — вскрикнула Анриетта, побледнев, и в отчаянии всплеснула руками. — Если он обнаружит тебя здесь, мы оба погибли!
— Кто?