Он нырнул в постель и натянул до подбородка одеяло, чувствуя себя глубоко несчастным и продолжая дрожать так, что у него стучали зубы. По тому, что ветер завывал уже не с прежней силой, огибая резные карнизы и врываясь в воронкообразные дымоходы, Казанова понял, что бора наконец стихает. Тут он услышал приглушенные голоса и увидел отсветы факелов — это Брагадин и Марко Вальери отправлялись на гондоле умиротворять своих подозрительных кузенов и правителей. Вот дурацкие порядки, размышлял Казанова: надо же, чтобы людям среди ночи требовалось оправдываться в преступлении, которое они якобы совершили, обменявшись несколькими словами с послом другой страны! По какому-то недомыслию имя Казановы не было занесено в Золотую книгу венецианских патрициев, и потому он, естественно, видел всю нелепость существования этого класса поработителей, преступные деяния патрициев и их высокомерие.
Все люди, особенно мошенники, обожают испытывать праведный гнев, и Казанова умудрился так себя распалить против аристократов, что даже перестал дрожать. Но когда человек пылает, ему не заснуть. Наоборот: по мере того как Казанова, несмотря на усталость и даже изнеможение, физически чувствовал себя все уютнее, ему все меньше хотелось спать. Всякий, кто хоть немного знал Казанову, с трудом поверил бы, что он мог лежать без сна и, как истинный патриот, возмущаться несовершенствами конституции Венецианской республики.
Женщина! В этом феномене не было ничего нового или удивительного для Казановы даже и в более молодые годы. Новым же и удивительным было чувство, возникшее у него к этой молодой женщине, чьего имени он даже не знал. Романтическая любовь в ту пору еще не вернулась в литературу и искусство — в моде была изящная, если не сказать фривольная, чувственность. Но романтическая любовь случается и в Китае — правда, там к ней относятся с презрением; не была она редкостью и в доримской Европе, хотя игривая галантность приводила там иногда к настоящему чувству.
Так или иначе, лежа без сна в своей постепенно согревавшейся постели, синьор Казанова вполне серьезно сказал себе, что эта любовь для него — «совсем другая», чем все многочисленные предыдущие романы. Правда, все это он говорил себе и раньше; он говорил это уже по крайней мере дважды Марко, притом с достаточной серьезностью, и, естественно, каждой из своих дам, чьих имен сейчас он не мог в точности припомнить, да и не хотел припоминать…
До чего же нелепо, что он не может увенчать именем любовь всей своей жизни, — ему не за что даже зацепиться, чтобы срифмовать на итальянском мадригал или сложить пусть не очень складную элегию на латыни. А еще нелепее то, что он вошел в жизнь молодой особы в малоприятной роли спасителя. Это могло крайне осложнить дело с любой женщиной, которая скорее раскроет объятия мерзавцу, чем из чувства благодарности наградит своим расположением добропорядочного спасителя. «Черт подери, надо же было мне ее спасти, — подумал Казанова, — худшего начала для обольщения у меня не бывало».
Обольщение — казалось, оно утратило для Казановы свою извечную притягательную силу, а ведь он был глубоко убежден, что в своих любовных похождениях выступает, конечно же, как обольститель, а не как обольщаемый. Поначалу это слово шокировало его, хотя он не признался бы в том никому на свете. А затем оно навело его на крайне неприятное предположение о том, что, собственно, мог делать австрийский посол наедине с красивой молодой женщиной в гондоле после полуночи? А то обстоятельство, что ночь была бурная, казалось, лишь подчеркивало, сколь эта встреча была важна для обоих, тем более что Казанова не мог не вспомнить, с какой явной антипатией отнесся к нему барон. Жаль, что барон не утонул. Потом Казанова стал жалеть, что не придушил барона, потом — что не поколотил его, а потом — что не вызвал на дуэль…
Внезапно Казанова почувствовал, что у него идет носом кровь, — такое нередко случалось, когда он не мог найти выхода своему гневу или любовным порывам. А сегодня он страдал и от того и от другого. Он ощупью встал с кровати, прошел через комнату к умывальнику и с помощью холодной воды сумел остановить кровотечение. Он прислушался. Ни звука — только еще свистел ветер, напоминая о прошедшей буре. Вытянув вперед руки, Казанова пересек в темноте комнату и прильнул глазом к щели в ставне. На Большом канале не было ни одного огонька…
Поддавшись порыву, который он даже и не попытался проанализировать, а тем более сдержать, Казанова зажег свечу с ситовым фитилем и стал одеваться. Если не можешь заснуть, вставай и выходи на улицу — этому простому совету Казанова следовал всегда. Но осторожно, как кошка, спустившись в темноте до половины большой лестницы, он спросил себя, куда он, собственно, направляется? Было около двух часов ночи, а в такую погоду обычной ночной жизни быть не может — даже в Венеции, которая оживала главным образом ночью. Казанова остановился, размышляя в темноте над этой незадачей, как вдруг слуха его достиг какой-то шумок на кухне. И ему сразу пришла на ум одна мысль.
Тихонько миновав знакомые лестницы и коридоры, он неожиданно появился в огромной кухне и застал там тех четверых, что несли носилки. Они пили вино и пировали, поглощая остатки ветчины и снова и снова перебирая события минувшего вечера. Слуги, особенно итальянские, все знают, а коль скоро один проходимец всегда тянется к другому, слуги Брагадина обычно были друзьями Казановы. И вот теперь он решил с их помощью узнать имя молодой женщины, а также что связывает ее с Шаумбургом, что она делает в Венеции, где живет. Но тут — единственный раз в жизни — Казанова столкнулся с неожиданной трудностью: смышленые венецианцы вдруг стали полными тупицами, они не понимали его вопросов, ничего не знали, ничего не слышали, ни о чем не догадывались. Единственное, что они знали, — это что дошли до площади под названием Кампо-Сан-Лука. Там их встретил один из гондольеров со слугами барона, и их отослали домой.
«Барон подкупил их да еще и пригрозил», — сказал себе Казанова, выходя из замка Брагадина и углубляясь в сеть узких улочек, которые делают план Венеции похожим на изображение чудовищного мозга. В городе под низко нависшим ночным небом было темнее обычного, да и большинство фонарей, которые зажигают после наступления темноты, задуло ветром или потушило дождем. Австрийское посольство, когда Казанова подошел к нему, раскрыло ему тайну еще меньше, чем слуги Брагадина, и еще больше его обескуражило. Высокие двери были заперты, нижние окна забраны решеткой и закрыты ставнями, и во всей старой крепости-дворце не было ни света, ни звука.
Дело явно зашло в тупик. Ничего не попишешь — с таким же успехом он мог бы сейчас лежать в теплой постели, а не тратить последние силы после тяжелой ночи. Чувствуя себя круглым идиотом, Казанова повернулся спиной к дворцу и, перейдя маленькую площадь, остановился у противоположной стены. Что делать дальше? «Она» действительно в этом дворце? И в качестве кого — гостьи или пленницы, возлюбленной или подопечной? А если она тут живет, то как добраться до нее даже такому изобретательному человеку, как Казанова, преодолеть все эти решетки, пройти мимо соглядатаев и шпионов и охраны?
Легкий шум, донесшийся сверху из окна, мгновенно насторожил Казанову. Одним прыжком он нырнул под выступ карниза, и в ту же минуту большущий камень плюхнулся на тротуар, где секундой раньше стоял Казанова. Он не стал протестовать или возмущаться — хороший игрок знает, когда карта к нему не идет, и Казанове больше не требовалось намека на то, что любая попытка проникнуть с помощью любовной атаки в тайну барона наверняка окончится еще одним несчастным случаем, какие часто происходят в Венеции. Ни секунды не медля, он помчался с площади с такою быстротою, как если бы на небе светило солнце и дорога была хорошо видна, и не передохнул, пока не достиг замка Брагадина, где на сей раз ему не потребовалось много времени, чтобы заснуть.
Проснувшись, Казанова увидел тонкие стрелы нестерпимо яркого солнечного света, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях. И услышал крик гондольера: «Sta-li!»[23], оповещающего, что он выезжает из рио[24] в Большой канал.
Казанова выскользнул из постели, подошел к окну и, распахнув его, растворил зеленые ставни. На секунду он ослеп от яркого света, который лился с омытого дождем неба, заставляя сверкать воду и отражаясь от стен белокаменных дворцов. Мимо тихо проскользила баржа, высоко нагруженная яркими фруктами и овощами. Издали доносились звуки музыки, крики уличных торговцев, смех — смутный бормот веселой венецианской толпы. А наверху, в прозрачном воздухе, летали стрижи, черными стрелами рассекая прозрачный воздух. Венеция была все той же Венецией и вечным карнавалом. Казанова глубокими глотками впивал в себя омытый дождем утренний воздух.
— Все-таки существует на свете счастье! — произнес он вслух без особых оснований — разве что день стоял прекрасный, и он был влюблен и почему-то дерзко уверен, что и предмет его любви тоже любит его. Отвернувшись от окна, он стал одеваться, насвистывая припев популярной песенки, которую распевала и насвистывала в те беззаботные дни вся Венеция. — «Quella zente che gá in bocca’l riso» — «Что за народ — смеется вечно…». Разве не так следует относиться к жизни? — размышлял Казанова, натягивая атласные панталоны. Не со смехом? А ведь есть люди, которые в такое утро ломают себе голову над тем, что такое бог, или какая форма правления лучше, или сколько им должны!
Сойдя вниз, Казанова обнаружил Марко, который, сидя в роскошном халате, пил кофе с горячим молоком и ел булочки-полумесяцы — их пекут в память о поражении, понесенном турками под Веной в 1683 году.
Повинуясь приглашающему жесту Марко, Казанова с удовольствием сел за накрытый к завтраку стол.
— У меня сегодня утром аппетит как у лошади, — заметил он, щедро намазывая маслом булочку.
— У тебя всегда такой, — сказал Марко.
Казанова наполнил хрупкую китайскую пиалу cafe latte и сунул в рот булочку с маслом; съев все, что было на столе, он хлопнул в ладоши, призывая слугу, и, к возмущению Марко, велел принести себе завтрак, как если бы вовсе ничего не ел, а все съел Марко.
— Кстати, прервал Казанова вполне справедливые, но тщетные сетования Марко, — как вчера все получилось с Триумвиратом?
— Откуда же мне знать? — ответил Марко. — Тебе же известно, что я не член Совета. С ними встречался Брагадин. А меня лишь допросил в качестве свидетеля один из секретарей.
— Но что все-таки будет? Тебе снесут голову за измену? Или любезно разрешат еще немного пожить?
— Дозволено пожить. — Марко рассмеялся. — Сенатор сказал, что ему нелегко было развеять подозрения одного из старцев, что гибель гондолы во время бури, да к тому же в полночь, не была задумана нами с Шаумбургом как измена.
— А девушка? — спросил Казанова с деланой небрежностью, которая не провела даже Марко.
— Тебе рекомендовано забыть о ней, — несколько сухо сказал тот.
— Ты всегда начинаешь с этого, Марко, а я всегда начинаю с того, что не обращаю внимания на твои советы. Ну зачем ты это делаешь? Вечно одно и то же. И к тому же не по-дружески. Ну когда я советовал тебе забыть о приглянувшейся девчонке?
— Да разве я был когда-либо настолько глуп, чтобы дать тебе понять, какая девушка мне приглянулась? — возразил Марко и попытался перевести разговор на другую тему: — Я слышал, Гольдони представляет сегодня новую комедию. Пойдем?
Казанова перегнулся через стол и положил свою узкую сильную руку на запястье Марко.
— Дружище, — сказал Казанова, — не пытайся отговорить меня. У меня это не просто увлечение хорошенькой ветреницей. Дело обстоит серьезно. Скажи мне, кто она. Как ее зовут? Где она живет? Что делает в Венеции? Шаумбург — ее любовник? Она ведь, я уверен, не итальянка. Откуда она?
— Не знаю.
— Ты поможешь мне все это выяснить?
Лицо у Марко было смущенное.
— На этот раз не надо, Джакомо, — взмолился он. — Право, не надо. Это опасно.
— Опасно?! — Казанова накинулся на это слово, словно хищник на лакомую дичь. — Значит, ты все-таки что-то знаешь о ней?
— Я же сказал тебе: я ничего о ней не знаю.
— Тогда почему ты говоришь, что это опасно?
Марко секунду помедлил, затем, видимо, решился.
— Просто я услышал такой намек кое от кого, когда мы прошлой ночью, а вернее сегодня утром, выходили из Дворца дожей.
— Кое от кого? От кого же?
— От мессера гранде, если угодно.
Казанова присвистнул и, сняв руку с запястья Марко, откинулся на стуле, глядя в потолок, расписанный аллегорическими фигурами четырех времен года в стиле Луки Джордано[25].
— Интересно, почему? — спросил Казанова, обращаясь к улыбающейся, почти нагой женщине, изображающей Весну.
Ответа не последовало, а Марко сидел, склонив голову и поджав губы, в позе патриция, который, как по опыту знал Казанова, ни за что, даже намеком, не выдаст государственной тайны. В тишине слышен был стрекот стрижей, гоняющихся за комарами, а вдали — пронзительный голос торговки виноградом:
— Ah! Ché bell’uva! Ah! Ché bell’uva! — Ax, до чего ж чудесный виноград!
Казанова поднялся, потянулся, зевнул и просвистел припев песенки о народе, что смеется вечно.
— До скорой встречи, — бросил он через плечо, выходя из комнаты.
Так небрежно Казанова на время простился со своим самым преданным, хотя, пожалуй, и не самым полезным другом, ибо Марко станет человеком денежным лишь после того, как его отец-сена-тор умрет. Продолжая напевать «Quella zente che gá in bocca el riso», Казанова вернулся в свою гардеробную, где его ждали брадобрей и слуга, содержавшиеся, естественно, за счет сенатора Брагадина, ибо не мог же он допустить, чтобы его высокий гость сам брился или утруждал себя по утрам одеванием. К тому же брадобрей, приходивший извне, и слуга из замка Брагадина были двумя превосходными источниками информации для человека, который существовал за счет смекалки и знания того, что ему не положено было знать. Ибо если в Венеции восемнадцатого века брадобреи и слуги чего-то не знали, значит, это было либо что-то совсем неинтересное, либо сверхсекретное.
Казалось бы, эти два всеведущих сплетника и должны были помочь Казанове выяснить то, что ему хотелось узнать о незнакомке. Но неудача, постигшая Казанову в попытке расспросить слуг, что несли носилки, побудила его держаться осторожнее и больше не выдавать себя, ибо каждый его вопрос раскрывал этим искусным сплетникам что-то про него самого. И если Казанова мог заплатить за информацию шуточками, обещаниями и малой толикой серебра, то Шаумбург мог заплатить всепокупающим золотом. А потому Казанова охотно обсуждал происшествия вчерашней ночи и с улыбкой принимал похвалы своих приспешников, но о незнакомке сказал лишь столько, сколько было необходимо, чтобы они не подумали, будто он намеренно умалчивает о ней. А потом он перевел разговор на бедняжку Мариетту и рассказал много такого, что человек благородный счел бы нужным хранить про себя.