– Это твой парень?
Почему она так интересуется моей личной жизнью? Подозрительно!
– Он просто мой лучший друг.
– Он сексуальный?
– Нет, просто Люк. – Люк сексуальный? Я вспомнила озорной блеск в его глазах, прикосновения его рук – и вспыхнула. Я поставила кружку. Чересчур горячая! – Нет, Люк совсем не сексуальный.
– Очень плохо. А у тебя есть парень?
– Нет.
– Попробуй закуски. Я сделала ореховое пюре, нарезала всякой всячины и приготовила соус тофу со шпинатом. – Она пододвинула ко мне поднос. Стопка журналов накренилась, и на секунду я испугалась, что сейчас мои туфли от Феррагамо покроются желтоватой ореховой пастой.
Я взяла кусочек моркови и стала жевать.
– У меня был парень. Мы долго встречались, но я бросила его пару месяцев назад. – Рейнбоу театрально вздохнула, окунула крекер в соус и отправила его в рот.
Интересно, существует ли статистика, сколько зубов ломается об пирсинг языка?
– Хорошо, что он ушел. Такой придурок! – добавила она, жуя.
Казалось, она ждала моей реакции, поэтому я переспросила:
– Да?
Похоже, я отреагировала правильно, потому что она продолжила (а Люк утверждает, что я не умею поддерживать беседу):
– Да, полный негодяй. Я хранила деньги в книге возле кровати, – она махнула рукой в сторону спальни, – так он частенько таскал их оттуда. А когда я скандалила с ним из-за этого, у него хватало наглости все отрицать. А потом он выманивал остальное, обещая, что больше так делать не будет.
Я замерла, перестав жевать. Я знала эту историю. Со мной происходило то же самое.
– Он все время говорил, что это в последний раз, – фыркнула она так громко, что я испуганно вздрогнула. – И я давала ему деньги. Ты, наверное, думаешь, что я идиотка, если верила ему.
Я прикусила губу, подвинулась и разгладила юбку на коленях. Если она идиотка, то кто тогда я?
– Нет, не думаю.
– А я действительно идиотка! – Ее кокетливые косички подпрыгивали при каждом движении головы.
– Рейнбоу, мне пора. – Я встала. Скорее бы выбраться отсюда! Я протянула ей руку. – Спасибо, что пригласила.
Она нахмурилась, но взяла меня за руку. Однако, вместо того чтобы пожать ее, она поднялась с пола.
– Ну ладно.
Я избегала смущенного взгляда ее больших наивных глаз. Мне просто нужно побыть одной.
– Спасибо тебе. До свидания. – Я протиснулась между стопками журналов, схватила сумочку и, прыжком преодолев барьер из обуви, оказалась за дверью.
Я долго ковырялась с замками. Когда мне наконец удалось их открыть, я проскользнула внутрь и захлопнула дверь, будто спасаясь от преследования.
Прислонившись к двери, я сняла очки и стала разминать переносицу. Рейнбоу думала, что у нас нет ничего общего. Что я намного лучше ее. Ну, в том плане, что она вся в дредах и пирсинге, живет в свинарнике, ничем толком не занимается в жизни. У нее даже работы нормальной нет – она подрабатывает. У меня есть работа, большие амбиции, цель в жизни. Но, в конце концов, мы с Рейнбоу очень похожи.
Нет, Рейнбоу даже лучше меня, потому что она хоть сказала своему подлецу приятелю, что больше не даст ему денег. А я и этого не могу сделать. Конечно, я снабжаю деньгами родного отца, а не постороннего парня, но все же...
Я пошла в спальню. Не включая свет, я сняла одежду и машинально повесила ее на плечики. Натянула одну из старых футболок Люка, еще со времен курсов массажа, заползла под одеяло и свернулась калачиком. Одеяло было таким изношенным, что я видела неоновые огни, мерцавшие сквозь широкие щели в шторах.
Я зажмурилась и попыталась отключиться от всего, но в голове всплывали сцена за сценой. Когда мне было семь лет, мой отец прокрался в мою комнату, думая, что я сплю, намереваясь залезть в мою свинку-копилку. Когда мне было десять лет, я открыла кошелек, в котором хранились деньги на хозяйственные нужды, чтобы заплатить домовладельцу, ждавшему у двери, и обнаружила там только три пенса и десятицентовик. Когда мне было тринадцать, пришлось отнести в ломбард мамино жемчужное ожерелье, – она отдала мне его восемь лет назад, поняв, что ее раковая опухоль не поддается лечению, – чтобы рассчитаться за аренду, и мы смогли остаться в очередной убогой квартирке еще на месяц.
А когда я училась в старшей школе, я вынуждена была заложить замечательный, самый современный калькулятор, подаренный мне Люком на Рождество. Я обожала тот калькулятор – он, можно сказать, делал за меня домашние задания по математике и был намного лучше тех устаревших техасских инструментов, которыми я раньше пользовалась. Когда Люк узнал... Честно говоря, я и не подозревала, что он может так разозлиться. Не на меня, а на отца. Он купил еще один и заставил пообещать, что если мне понадобятся деньги, я попрошу у него. Я пообещала и сберегла любимый калькулятор, и начала давать частные уроки, чтобы иметь дополнительный заработок.
Я вздохнула, взбила подушку. Рейнбоу поумнела. Мне тоже уже пора поумнеть (так считает Люк), но каждый раз, когда приходит отец, я отдаю ему все, что он попросит, без всякой борьбы. А что поделаешь? Он мой отец.
Повернувшись на другой бок, я постаралась не думать, что все сложилось бы иначе, будь мама жива.
Зря я вспомнила об отце, потому что он материализовался у моей двери на следующий же вечер.
Я просматривала рекламные проспекты, поднимаясь на свой этаж. Было уже восемь часов. У меня еще оставалась куча работы – в основном по моему секретному поручению. (Ясное дело, если считать себя секретным агентом, то ситуация кажется более терпимой.) Но когда я поднялась по лестнице и повернула за угол, то увидела его, сидящего перед моей дверью.
– Кэти, малышка! – расцвел он и вскочил на ноги. – Обними старика отца!
Он обнял меня, и на какое-то мгновение мне снова стало пять лет, когда папа был повелителем всего мира.
Мы с мамой обычно ждали его, выглядывая из окна. Едва он подъезжал к дому, мы выбегали ему навстречу. Он брал меня на руки, целовал маму, и мы шли в комнату. Я прижималась к отцу, сидя у него коленях, а мама устраивалась рядом. Он рассказывал нам, как прошел день в брокерской конторе, – всякие забавные истории о странных клиентах, – и мы неудержимо хохотали.
Я спрятала лицо на его груди, представляя, что он герой-победитель, вернувшийся домой. Каким он был, пока не умерла мама и он не начал пить.
А потом я учуяла в его дыхании алкоголь. Я отстранилась и посмотрела на него. Свалявшиеся, тусклые, грязные волосы, одежда помята так, будто он несколько дней носил ее, не снимая, а глаза того же цвета, что и мои, – воспаленные.
Почему я не переставала надеяться, что все изменится? Наивный оптимизм – самая отвратительная моя черта. Такая же отвратительная, как и вьющиеся рыжеватые волосы.
– Странно, что ты пришел, папа. – Я отперла дверь и впустила его в квартиру.
– Отчего же не навестить своего единственного ребенка? – Он сразу направился к старой кушетке, которую отдал мне Люк (если бы не старые вещи Люка, у меня бы вообще не было мебели). Отец швырнул пиджак на пол и плюхнулся на кушетку.
– Так ты пришел просто навестить меня? – Я подняла пиджак и повесила его на спинку диванчика.
– Ну... Понимаешь, и навестить, и по делу.
Я почувствовала, как мои плечи ссутулились еще больше.
– По делу? – спросила я, точно зная, какое именно дело столь неожиданно привело его сюда. Я положила сумочку на складной кофейный столик и села, съежившись, на стул напротив него. Мелькнула мысль, что жакет ужасно помнется, но я не придала ей значения. Зато он был теплый, и плевать на то, что подкладка сомнется.
– Поговорим об этом позже. Сначала расскажи старику отцу, как у тебя дела. – Он вытянул шею и осмотрелся. – Я вижу, ты так и не обосновалась тут толком. Ты живешь здесь уже... Сколько? Лет пять?