Быть сидоровой козой ей совсем не улыбалось. Даже если и Сидоровой, и КаЗой — все равно не улыбалось. И как она раньше об этом не подумала? Конечно, в свое время она вволю наигралась с его фамилией, дразня, произносила "Сидоров" на все лады, но почему-то никогда не склоняла его фамилию по отношению к себе, любимой. Теперь же выходило, что ее и вовсе замучают с этой козой. Вряд ли никому, кроме Юры, не придет такое в голову. А перспектива стать на всю жизнь сидоровой козой Катю совершенно не радовала. Но не отказываться же из-за такой ерунды от любимого человека.
— Знаешь, — сказала она. — Я, пожалуй, останусь на своей фамилии. Лучше я буду Пенелопой, чем сидоровой козой. Да, я оставлю свою фамилию.
Улыбка покинула его лицо. Юра в момент посерьезнел:
— Ты мне это брось. Еще чего! Я — Сидоров, ты — Сидорова, и дети наши будут Сидоровыми.
— Дети — может быть, — согласилась Катя. — Им мы дадим такие имена, чтоб никому никогда не пришло в голову обзывать их козлами. А я, уж извини, останусь Панелопиной.
Его глаза потемнели. Щеки чуть ввалились, более четко обозначив скулы. Таким Катерина его еще не видела.
— Ты будешь Сидоровой, — сказал вроде тихо, но в его голосе заиграли металлические нотки упрямства. — Панелопиной ты была от рождения до замужества, теперь ты будешь Сидоровой.
Катерине совсем не хотелось ссориться, тем более в такой день. Еще несколько минут назад все было замечательно, как же так получилось, что теперь они ссорятся прямо у заветной двери? Ведь через каких-нибудь пять минут придет работник загса, они подадут заявление и спокойненько начнут готовиться к свадьбе. И какая разница, станет ли она после свадьбе Сидоровой или останется Панелопиной?
Разницы бы не было, если бы не ее инициалы. Однако она была именно Катериной Захаровной, и с этим ровно ничего нельзя было поделать, кроме того, чтобы остаться после замужества на девичьей фамилии. И она упрямо ответила:
— Нет, Юра, я останусь Панелопиной.
Он долго смотрел ей в глаза, надеясь уловить в них хоть намек на шутку. Но нет, видимо, не нашел ничего на нее похожего, спросил:
— Это твое окончательное решение?
Если бы Катерина была хоть немножечко более внимательной и чуткой, непременно уловила бы грань, черту, за которую не следовало заступать. Но нет, не заметила, не уловила.
— Да, — твердо ответила она.
Юра больше не произнес ни слова. Посмотрел на нее долго-долго, словно бы еще надеясь, что она одумается. А может, прощался со своей любовью — кто теперь скажет? Молча развернулся и вышел из тесного коридора, столкнувшись с какой-то женщиной. Та подошла к двери, отворила ее своим ключом и обернулась к Катерине:
— Можете проходить.
Но проходить в этот кабинет следовало только вдвоем.
Катя никогда не испытывала такого унижения. Как он мог? Бросить ее в загсе — что может быть хуже? Негодяй, подлец. Ничего, она ему отомстит. Он еще долго будет вымаливать у нее прощения. Конечно, она простит, куда денется. Не ради него, ради себя самой. Но сначала она его вдоволь помучает. Он будет вымаливать прощения на коленях. А потом сам же предложит ей остаться на девичьей фамилии. И тогда она согласится, картинно вздыхая: мол, иначе ведь ты все равно не отстанешь…
Попрощавшись с бывшими подчиненными широкой улыбкой, Шолик покинул офис, и в помещении повисла напряженная тишина. Сотрудники смотрели на новое начальство с откровенной тревогой во взглядах. Барышня в шикарной шубе переводила мастерски подведенные глазки с одного на другого, чуть прищурившись, словно бы пытаясь угадать, чего можно ожидать от той или иной личности. Обладатель же родинки и серых глаз пристально смотрел на Панелопину. Губы его чуть скривились. Сложно было понять — приветственно ли, или, скорее, презрительно. Катерина инстинктивно решила, что второе ближе к истине. Да и чего еще она могла от него ожидать после всего, что произошло так давно, можно сказать, в прошлой жизни.
Вздохнула тяжко, и с новой силой принялась разгребать завал на столе. Если раньше у нее и была надежда остаться, то теперь поняла — она действительно первый кандидат на увольнение. Вот только никому было невдомек, что ее регулярные опоздания тут вовсе не при чем.
Обладательница шикарной шубки обернулась к мужу и проворковала:
— Ну я пошла, милый. Дальше ты без меня управишься.
И, одарив сотрудников приобретенной фирмы очаровательной улыбкой, покинула помещение вслед за Шоликом:
— Владимир Васильевич, подождите минуточку! Я вот еще о чем хотела вас спросить…
Что она хотела у него узнать, осталось для всех загадкой — дверь плотно затворилась за нею, издав приглушенный звук, и в офисе вновь воцарилась тишина. Сидоров, наконец, оторвал взгляд от Катерины и обвел им остальную честную компанию. Подумал несколько мгновений и, распорядившись:
— Работайте, вы знаете, что нужно делать, — скрылся в своем кабинете.
А Катя так и не поняла — уволена она или нет. Быстренько закончила уборку, распихав нужные документы по соответствующим папкам и избавившись от мусора. Сидела за столом, не зная, что делать дальше. Относилось ли его распоряжение и к ней, или Сидоров просто надеялся на ее догадливость?
Никто не шушукался. Коллеги лишь обменивались многозначительными взглядами, но разговаривать не осмеливались даже шепотом. В то же время ни один из них не приступил, вопреки воле начальства, к выполнению непосредственных обязанностей.
Так прошло минут пятнадцать. Напряжение в офисе не спадало. Катерина нервничала все больше. Она ежесекундно ожидала звонка от Сидорова, или еще какого-нибудь знака внимания к своей скромной персоне, но ничего не происходило. Из кабинета начальника никто не выглядывал, никто не думал ее вызывать и ставить в известность об увольнении. Если бы Катерина не была столь взволнована, непременно усмехнулась бы — интеллигент! Самому увольнять ее неудобно, надеется на Катину понятливость. Ну что ж. Раз Магомет не идет к горе, придется самой решать все вопросы…
И, не чуя под собою ног, она направилась к стеклянной двери. На ней жалюзи уже были подняты, но на стенах все еще оставались закрытыми. Спиной Катя чувствовала на себе изумленные взгляды коллег. Ей так хотелось сбросить их с себя, стряхнуть, как налипший снег, обжигающий ледяным холодом. Она поежилась, но тут же, наткнувшись на равнодушный взгляд из-за стеклянной преграды, распрямила плечи. Дыхание сбилось, сердце стучало одновременно во всем теле — ей казалось, что даже ее кожа вздымается в такт пульсу. Кровь немедленно прилила к щекам, а ей так не хотелось, чтобы он заметил ее волнение.
Несмотря на его пристальный взгляд сквозь стекло, Катерина посчитала нужным постучаться:
— Тук-тук, к вам можно, Юрий Витальевич?
Не дожидаясь разрешения, вошла в кабинет и осторожно прикрыла дверь. Она ненавидела ее. Хотя стекло было невероятно толстым, дверь все равно выглядела ужасно хрупкой, и Катя все время боялась разбить ее ненароком.
Вошла. Вот он, возмужавший, повзрослевший. Вроде такой же, но в чем-то неуловимо изменившийся. Ах, да, очки. Раньше он не носил очков. Они нисколечко его не портили. Пожалуй, даже наоборот, подчеркивали овал лица.
Катерина разглядывала его, и словно забыла, зачем пришла. Забыла о том, что все давно в прошлом, что он женат, что он теперь ее начальник, что за ее спиной полтора десятка пар глаз внимательно наблюдают за каждым ее движением. Хотелось, как когда-то, прильнуть к нему, потереться о его щеку, чуть-чуть колючую и такую родную, и замереть так надолго, навечно. Чтобы канули в лету все эти годы, годы без любимого. Чтобы снова быть вместе. Хоть Пенелопой, хоть сидоровой козой — без разницы, лишь бы не одной, только бы рядышком, вместе…
— Я слушаю, — ледяным тоном произнес Сидоров.
И — ни намека на то, что он рад ее видеть. Ни намека на теплоту во взгляде или в голосе. Ни намека на то, что встретились два родных, можно сказать, человека. Родных? Полноте. У них был шанс стать родными, она сама все испортила. А теперь… Теперь слишком поздно. Шесть лет позади. Для кого-то, быть может, это и не срок, а для них… Он женат, он нынче чужой. Да и она уже давно не та, что раньше. И, отбросив сантименты, Катерина спросила сухо, в тон ему:
— Я уволена, Юрий Витальевич?
Сидоров ответил не сразу. Посмотрел на нее внимательно, словно прицениваясь, спросил придирчиво:
— Разве я уведомлял вас об увольнении? Я сказал "Работайте", это относилось ко всем сотрудникам, без исключения. Если же вы сами намерены уволиться…
Он не закончил фразу, но сказана она была таким тоном, что продолжение у нее могло быть только одно: "Я не возражаю".
Однако возражала сама Катерина. Вернее, она не знала, как отнестись ко всему произошедшему. Радоваться ли его возвращению, или печалиться. Увольняться из принципа, или из него же остаться. Или остаться, но совсем не ради дурацких принципов — они уже сыграли с нею злую шутку, перечеркнув надежду на счастье. Остаться ради себя самой, ради того, чтобы иметь возможность видеть его каждый день с утра до вечера, любоваться им, его почти забытым чуть изменившимся лицом, слышать его голос. Пусть грозный, лишенный приятных насмешливых ноток, лишь бы слышать, видеть, иметь если не возможность остаться с ним наедине, то хотя бы надежду на это. Но нет, на что надеяться, когда он женат, и, судя по всему, вполне удачно: вон, какая красавица. И, видимо, отношения у них вполне доверительные, раз фирму зарегистрировал на жену.
Катя никак не могла решить, что же ответить. Противоречивые стремления раздирали ее на части. Быть рядом — разве можно пожелать большего счастья? Но разве возможно большее несчастье, чем быть рядом с любимым, принадлежащим душой и телом посторонней женщине? Нет, нужно уйти, не тратить свои и чужие нервы. Уволиться и забыть, как о страшном сне. Забыть, как забыла тот день в загсе. Нет, лучше не так, потому что тот день въелся в память напрочь, его оттуда каленым железом не выжечь. Уйти, надо уйти…
А куда? На что жить? Снова искать работу? Где, какую? А если на собеседовании понадобится рекомендация с прежнего места работы? Просить Юру, зависеть от него? Да, она хотела от него зависеть, но не так, совсем не так. Какое зло выбрать — большее, меньшее? И какое из зол является меньшим, как расставить приоритеты? Вопросы, вопросы. И ни одного ответа.
— Идите, работайте, я вас не задерживаю.
То ли пришел на помощь, видя, что она не в состоянии принять решение. То ли просто наплевал на ее желания и чувства. Идите. Работайте. И не приставайте со своими глупостями. Все предельно внятно. Просто, без затей: идите, работайте.
Катерина послушно развернулась и покинула неприветливый кабинет. Старалась идти гордо, а плечи не слушались, спина не желала распрямляться. Знала, что он смотрит вслед, но ничего не могла с собой поделать — так хотелось забыть про гордость, про все эти ужасные шесть лет без него, и немедленно броситься в объятия любимого. Но нет — стеклянная дверь, любопытные взгляды спереди, обжигающий неприятием взгляд сзади…
Тогда еще была жива надежда. Ссора казалась глупым недоразумением, неспособным разбить их нерушимое счастье. На самом же деле оно оказалось хрупким, как застывший на лютом морозе мыльный пузырь: красивый, радужно переливающийся на зимнем солнце, но коснись его пальцем — и нет его, рассыплется в прах с мелодичным звоном. Вот так же рассыпалась их любовь. Из-за одного неосторожного слова, из-за глупой шутки, из-за сущей нелепицы. Сидорова КаЗа. Ну что, что тут такого страшного? Ну подумаешь, стала бы она сидоровой козой — она что, от этого была бы менее счастлива? Или более несчастлива, чем оставшись без любимого?
Ждала. Она ждала его целый месяц. Сначала была уверена — прибежит, как миленький, в тот же вечер. С цветами ли, без — какая разница. Главное — он должен был прийти, обязан был сохранить их любовь. А он не пришел. Ни в тот же вечер, ни в другой. Ни через неделю, ни через месяц. Не шла к нему и Катерина. Считала, это он виноват в той глупой ссоре, ему и извиняться.