Катерина была убеждена, что когда они с Сидоровым окажутся вдвоем в огромном офисе, с него окончательно слетит начальническая спесь, и он опять станет самим собою. Она предполагала, что он, забыв о необходимости запереть входную дверь тем самым подвергая их обоих риску оказаться застигнутыми врасплох уборщицей или еще кем бы то ни было, набросится на нее прямо там же, в Катином рабочем закутке, отделенном от других столов невысокими стеклянными перегородками. В своих планах она рисовала, как остановит его в самый ответственный момент, когда Юра будет уже распален предварительными ласками до предела, скажет: "Милый, негоже заниматься этим на рабочем месте, давай поедем ко мне — там нам никто не помешает, и уж на кровати нам будет куда удобнее, чем на жестком столе". Но перед тем как ехать к ней домой, они непременно заедут поужинать в какой-нибудь уютный ресторанчик с негромкой музыкой, и там будут сидеть долго-долго, взявшись за руки и не отводя друг от друга влюбленного взора…
Вместо этого домой ей пришлось ехать голодной и в переполненном транспорте. Но это как раз было далеко не самым страшным. Куда хуже оказалось то, что Катины мечты разбились вдребезги, и она снова осталась одна, не пробыв для разнообразия счастливой хотя бы дня. Сидоров подарил ей лишь два часа надежды.
Что же произошло за те два часа, когда Юра оставался один в своем кабинете? Что случилось там, за закрытыми жалюзи? Ведь когда Катя покидала его кабинет, это был тот, прежний, на сто процентов ее Юра. Он ласкал ее с такою страстью, целовал так ненасытно, казалось, они уже не смогут расстаться и на миг. А через два часа из кабинета вышел совершенно другой Сидоров, холодный и расчетливый. Чужой Сидоров. Чужой. Потому что ее Юра не мог спешить на помощь рыжей, его могла волновать лишь одна женщина на всем белом свете — Катерина.
Кусок не лез в глотку. В желудке урчало от голода, но есть Катя не могла. Как не могла и смотреть телевизор, читать рекомендованную Светкой новомодную книжку про гламурную рублевскую жизнь. Какой гламур, какая Рублевка, когда рушится все кругом, когда прахом пошли все надежды на счастье? Ей хотелось плакать, но слезы упорно не желали появляться. Вместо глаз плакало сердце. А оно плачет куда больнее, кровью…
Следующий день не принес ни ясности, ни облегчения. Единственное, что отличало этот день от предыдущих — то, что жалюзи в кабинете Сидорова были, как и накануне, полностью опущены, дверь плотно прикрыта. Шеф, казалось, спрятался от всего мира в своем маленьком уютном мирке, и выбирался оттуда крайне редко, да и то старался не глазеть по сторонам. По крайней мере, как ни пыталась Катерина привлечь к себе его внимание, а встретиться с ним взглядами ей так и не удалось.
Светка навязчиво приставала с расспросами, что же произошло вчера в кабинете, когда Катя отнесла ему заявление на увольнение. Отделываться от подруги дежурными фразами, содержащими минимум информации, было все сложнее, и Катерина боялась, что еще немного — и она не выдержит, все расскажет подруге, быть может, тогда станет хоть чуточку легче на душе.
К ее удивлению, день пролетел почти незаметно. Наверное, Кате очень повезло, что накопилось много работы, что клиенты, словно сговорившись, бросились звонить наперегонки. Едва успевала положить трубку, как раздавался очередной звонок, и она даже не успевала погоревать о том, что не может, как накануне, любоваться Сидоровым хотя бы со спины, раз он упорно лишал ее возможности видеть его во всей красе.
Часы вновь показывали шесть вечера, а Катина личная проблема не сдвинулась с мертвой точки ни на йоту: как пришла на работу, не зная, на каком она свете, так и пошла обратно домой, сходя с ума от неизвестности. На сей раз не стала изображать перед коллегами несусветную загруженность, выскочила из офиса едва ли не первой — не хватало для полного счастья вновь наткнуться на ледяной взгляд Сидорова, как накануне. Нет уж, такого удовольствия она ему не доставит.
Как ни старалась Катя не думать о нем, а ничего не получалось. То, что в таком состоянии она не сможет читать о чужих гламурных похождениях, не вызывало ни малейшего сомнения, а потому книгу она безжалостно отложила в сторону. Включила телевизор погромче, дабы не чувствовать себя бесконечно одинокой, взяла в руки газету. Маленькие заметочки на разные темы читать было куда легче, чем большой серьезный текст, а политические статьи и вовсе не воспринимались — слова терялись в голове, словно в бездонном ущелье.
Катерина читала, а мысли ее упорно возвращались к наболевшему: почему он так изменился, почему? Уж лучше бы придирался к ней, как раньше — какое-никакое, а все же внимание. Она бы выдержала любые нападки, только не равнодушие. Бесконечно обижалась на него за это, и в то же время пыталась найти Сидорову оправдание. Если мебель уже была куплена и оформлен заказ на доставку, он, естественно, ничего не мог поделать. Как не мог бросить столь важное мероприятие на жену: грузчики такой народ, только дай слабину, они в момент всю мебель расколошматят, или денег востребуют в два раза больше.
Хорошо, пусть так. Пусть у него действительно было важное дело. Но разве оно мешало Сидорову говорить с нею по-человечески? Разве мешало смотреть по-особенному, так, как он смотрел на нее в кабинете? Сказать что-нибудь теплое на прощание. И уж тем более ничто не мешало Юре позвонить вечером, когда проблема с доставкой мебели разрешилась. Хотя нет, тут Катя в корне неправа. Если в дом завезли новую мебель, это же такой раскардаш, несколько часов нужно убить на то, чтобы расставить все по местам. Да и потом не мог же он звонить ей при жене? И с сыном нужно поиграть…
Господи, ну о чем она думает? У человека жена, ребенок, куда она лезет? Любит? Ну а кто мешает ей любить? Люби себе в тряпочку, но не разбивай чужое счастье, не уводи из семьи мужа и отца.
Наконец-то слезы прорвались наружу. Как все глупо. А обиднее всего то, что она сама во всем виновата. "Сидорова коза" — разве это не величайшая глупость на свете? Он же пошутил, как она могла обидеться на шутку? Ведь ни до того, ни после Катю ровным счетом ни единый человек не назвал "Козой", хотя инициалы К.З. были у нее от самого рождения, и останутся, конечно же, до последнего вздоха. И из-за этой ерунды она испоганила собственную жизнь, подумать только. А может быть, не только свою? Может, Юра точно так же страдает, как она? Ведь если бы он давным-давно забыл Катерину, как стремился это продемонстрировать с самого своего возвращения, разве смотрел бы на нее так, как накануне в кабинете? Разве покусывал бы так нежно ушко, пробираясь руками под свитер? Целовал бы так нетерпеливо и жадно? Выходит, он все еще не избавился от любви к ней, и значит, Катя загубила не только свою жизнь, но и его?
Ох, как бы ей хотелось так думать. Но реальность была куда суровее грез. Если бы в Сидорове осталась хоть капля былых чувств, он не смог бы целый день ходить мимо Катерины и делать вид, что попросту не замечает ее. Он нашел бы выход, невзирая на существование жены и сына. Хорошо, допустим, позвонить вчера вечером ему мешала рыжая, но что мешало ему сегодня днем вызвать Катю к себе в кабинет? И плевать на то, что коллеги всё поняли бы без труда. Если бы в нем оставалась хоть капля былой любви, ему было бы наплевать на чужие ехидные взгляды точно так же, как и Катерине.
В том-то и дело, что ему было не все равно, кто что подумает. Это Катя — рядовая служащая, в любой момент готовая поменять работу. Сидоров же — начальник, больше того, хозяин фирмы. И пусть официальной владелицей значилась его жена — кого это могло обмануть? На самом деле хозяином был Юра, ведь рыжая даже не появлялась в офисе, если не считать того памятного дня, когда Шолик зачем-то продал компанию.
Начальник, шеф. Вот в чем дело, вот чем объяснялась Юрина холодность. Он не мог себе позволить рисковать репутацией, поскольку для делового человека это самое ценное понятие. И в глазах подчиненных он должен был оставаться вне подозрений, как жена цезаря. Ему рядовые интрижки ни к чему.
Вот оно, рядовые. Катерина перестала плакать, насторожилась. Неужели именно в этом дело? Она для него — не более чем рядовая интрижка… Ну да, когда она оказалась рядом, он не смог сдержаться, как, наверное, любой мужик — память тут же подсказала рукам, что делать с женщиной, стоящей напротив. Сработала привычка, как иной раз говорят — автопилот, то есть он чисто машинально схватил ее руки, не задумываясь, не испытывая никаких чувств. Его руки помнили Катино тело, а потому действовали самостоятельно. Вслед за ними начал действовать и сам Сидоров, тоже на автопилоте, не слишком задумываясь о том, что творит. А потом, когда она покинула кабинет, он опомнился, как будто отрезвел, и с тех пор, видимо, зарекся, как бывалый алкаш: больше ни-ни.
Если Катины выводы были верны, то ей в этой ситуации не светило ровным счетом ничего. Даже роль любовницы была для нее недостижима. Единственная ипостась, в которой Сидоров готов был ее принять — чужая, посторонняя, но быть ему посторонней Катерина не могла. Нет, лучше уйти, исчезнуть, раствориться. Умереть, наконец.
Ну, положим, умереть — слишком радикальный метод борьбы с несчастной любовью. Для начала нужно просто уйти. Уйти из его фирмы, уйти из его жизни. Уволиться. Опять уволиться. И из фирмы, и из жизни Сидорова.
И Катерина заснула с твердым намерением оставить любимого в покое.
Как говорится, благими намерениями… Нет, она и не думала отступать. Просто оттягивала воплощение плана в жизнь до последнего. Все мечталось: а может, Юра одумается, может, позвонит, вызовет к себе, и там, за закрытой дверью, снова прошепчет ей на ухо: "Катька…" И тогда она не решится покинуть его, останется рядом навсегда, и пусть лишь в роли любовницы, только бы не чужой, не посторонней…
Однако на город опустились ранние ноябрьские сумерки, а Сидоров, как и накануне, не проявил к Катерине ровным счетом ни малейшего интереса. И тогда она в третий раз написала заявление: "Сидорову Ю.В. от Панелопиной Е.З. Прошу уволить меня…"
Стильные круглые часы, плохо различимые на белой матовой поверхности стены, показывали без пяти минут конец рабочего дня. И конец Катиным надеждам. Народ потихоньку собирал сумки, наиболее отважные уже потянулись к вешалкам. А Катерина под осуждающими взглядами коллег направилась в кабинет начальника.
Для приличия постучалась, но не стала дожидаться позволения, вошла сразу, как всегда, аккуратно, чтобы не разбить хрупкое стекло, прикрыла за собою дверь:
— Я к вам, Юрий Витальевич.
Тихонько подкралась к столу, словно бы опасаясь побеспокоить Сидорова. Положила заявление и тут же пошла обратно. Едва добралась до двери, как ее остановил грозный окрик:
— Стоять!
Послушно остановилась, но возвращаться не стала. Даже не повернулась, все еще стояла лицом к двери. Боялась выдать себя взглядом, не хотела, чтобы он понял ее истинные чувства.
Через секунду-другую, понадобившихся ему для чтения коротенького заявления, Сидоров недовольно произнес:
— Это уже где-то было, я что-то похожее читал, и не так давно. Ах, да, ты же мне это и приносила. Мне казалось, что мы решили этот вопрос.
Катя сжалась, как от удара. Так вот что это было! Он таким образом решал рабочий вопрос, и ничуть не более. Он всего-навсего не желал терять сотрудника, пусть даже не слишком ценного — все равно на обучение новичка пришлось бы потратить куда больше времени и средств, чем на "уговоры" Катерины. Работа, только работа, и ничего личного. И в глаза своей рыжей смотрел с чистой совестью: "Дорогая, тебе не в чем меня подозревать, я лишь пекусь о благополучии нашей с тобой фирмы".
Не ответив, она решительно открыла дверь и прошла к своему столу. В конторе оставалось всего несколько человек, да и те толклись у самого выхода. Все дружно уставились на Панелопину. Кате было на них плевать, их взгляды скатывались с нее, словно вода с щедро сдобренных питательным кремом рук. Но среди остальных была и Светка, а от ее взгляда так просто не отмахнешься. От нее теперь будет очень тяжело отделаться — не отстанет, пока не выпытает если не все, то хотя бы основные сведения. И до метро придется ехать вместе с нею, и все это в то время, когда Катерине больше всего на свете хотелось оказаться одной, дома, чтобы никто не видел ее слез, чтобы не сочувствовали ее горю.
Нет, еще больше, чем остаться одной, ей хотелось оказаться в объятиях Сидорова. И чтобы не было его рыжей в рыжем, не было семейного фото на его столе, не было этих ужасных шести лет разлуки, не было Ковальского с его маразматической мамашей, не было нелепой ссоры из-за сидоровой козы…
На бегу ухватив сумку, висящую на спинке стула, Катерина подбежала к вешалке и сняла дубленку. В этот момент стеклянная дверь распахнулась с характерным звуком. Катя оглянулась помимо желания — на пороге стоял сердитый шеф. Он явно собирался что-то сказать, но увидев подчиненных, словно бы запнулся. Растерянно кашлянул, потом произнес вроде грозно, но в его голосе чувствовалась неуверенность:
— Панелопина, ко мне, остальные свободны.
Катя застыла у дверей с дубленкой в руках. Все вышли, только Светка чего-то топталась на месте.
— Я сказал — все свободны, — недовольно повторил Сидоров, и Светка послушно ретировалась. Вслед за нею сделала шаг за порог и Катерина, но тут же услышала: — Панелопина, ко мне в кабинет.
В офисе не было никого, кроме них — не об этом ли мечтала Катя? Но в этот момент ей почему-то хотелось убежать вместе со Светкой. А с другой стороны, хотелось законопатить дверь супер-крепким цементом, чтобы уже никто и никогда не смог ни войти сюда, ни вывести их отсюда, чтобы они с Сидоровым так и остались вдвоем до конца дней.
Она все еще стояла на пороге, не зная, что выбрать, чему отдать предпочтение, куда ей идти — к нему или от него. Сидоров решил эту дилемму за нее. Подошел к двери, втянул ее за руку в офис, и провернул ключ в замке. Быстрым жестом сунул ключ в карман и повернулся к Катерине. Взял ее за плечи, взглянул в глаза:
— В чем дело? Бунт на корабле?
Катя держалась из последних сил. Больше всего на свете ей хотелось снова броситься в Юрины объятия, не дожидаясь первого шага с его стороны, рассказать ему о своей любви, и пусть тогда делает с нею, что хочет. Но нет, это уже было. И ни к чему хорошему не привело. Она опустила взгляд, но Сидоров несильно встряхнул ее за плечи:
— Эй, я спрашиваю: в чем дело?
Катя вырвалась из его рук:
— Я тебе не "Эй"!
Тот усмехнулся:
— Знаю. Ты не "Эй", ты Катерина Захаровна. И что? Как понимать твое заявление?
— Так и понимай. Так надо, Юра. Так будет лучше.
— Кому?
Она деликатно протиснулась между Сидоровым и дверью, прошла к своему столу.