- Твоего Хаузера убили, - сказала мать. - Прежде, чем всё это наговаривать, ты бы установил главное, профессионал: мотив. Зачем его убили. А тогда уж и остальное будет ясней.
- Да сколько угодно мотивов! Например, он мешал писательской карьере. Что, если бы в кругах читателей стало известно, что писательница упрятала своего младенца в пещеру, собственно - закопала в землю? А как получить Георгиевский крест, как пройти экспертизу, долженствующую установить мужской пол испытуемой, если бы в протоколе фигурировали роды?
- Господи, но зачем же всё это было самому Пушкину? - пробормотал Ю.
- Да ведь о Пушкине я пошутил и сознался в этом! Интересно, что ты, несмотря на это, принял шутку всерьёз, и значит, что-то в этой версии всё же есть, надо бы вернуться к ней попозже... Зачем нужно? А затем, что он был неуёмно... пытлив, наш поэт.
- Как же теперь быть с версией Фейербаха, очного свидетеля? - Ди пожевал губами, это могла быть и улыбка.
- Мои ничуть не хуже, - отрезал отец. - Что нам, в конце концов, до князей Баденских? У нас свои князья, поближе, наши. Дело кровное, и нам всегда есть дело до Кутузова, или, скажем, Сандро Сандрелли.
- Почему-то год и день смерти Хаузера совпадают... - рассеянно заметила Изабелла.
- ... с годовщиной его появления на свет, - подхватил отец. - Верно, это не только символично, тут и след. Запишем и его, и займёмся же наконец вплотную нашими уродами из цирка.
- Уже можно смеяться? - горько вопросил Ю. - Я знаю, почему они тебе поперёк горла стали. Получающие пенсию по врождённой инвалидности вызывают твою ревность, поскольку по твоему мнению они... они не заслужили её, в отличие от тебя, ведь так? Даже не ревность: ненависть, так?
- Это я у всех вызываю...
- У меня родилась идея, - вдруг громко проговорила Ба, и замолчала.
Все семь разноцветных пар глаз впились в её серые. А потом медленно опустились и уставились на руки Ба. Посмотреть было на что: эти руки безостановочно протирали фаянсовую тарелку с пастушками, только что висевшую на стене и вот, неизвестно каким образом, очутившуюся на коленях Ба, которая, кажется, всего этого вовсе не сознавала. Жуткий холодок прополз по крахмальной скатерти между чашками, призвякнули на блюдцах ложечки...
- Отличная идея, - повторила Ба. - Мы ведь тоже можем стать очными свидетелями изучаемого предмета. И, следственно, уже ни в чём не уступим Фейербаху.
- Как это? - брякнул отец: шутка зашла дальше, чем он предполагал.
- Для начала, - сказала Ба, пробуждаясь от своего странного сна, - ты должен подать свою версию происшествия в законченном виде.
- Но ведь это была... так, пустая комедия, - возразил отец, и Ди в знак согласия метнул своих зайчиков в сторону Ба. - Маленькое развлечение за завтраком.
- Ну, и продолжим развлекаться, - повела она плечами. - Не все ещё окончили завтрак.
- Ладно, - согласился отец и тоже повёл плечами. - Чтобы поставить точку, версия будет столь же безумной, как и её исходные. Младенец, найденный на Базарной площади, есть тот самый ребёнок, который заменил Каспара Хаузера в предназначенной тому могиле. Благодетель, сотворивший это, был сам Фейербах, который и был за то убит впоследствии вместе с им спасённым Хаузером. Убийцы, скорей всего, действовали по поручению родителей, точнее, родительницы Каспара: какой-нибудь дрессировщицы или наездницы, какой-нибудь Дуровой, желающей спасти свою карьеру. Или наоборот, в пику ей, в отместку за то, что по её настоянию были вынуждены тайно закопать ни в чём не повинного другого младенца.
- И кто же эти преступники? - спросила Ба. - Вернее - подозреваемые в исполнении преступления?
- Коллеги наездницы, разумеется.
- Господи, - вмешался Ю, - пусть будет хоть Сандро Сандрелли, закопавший труп своими... ногами, лишь бы вы уже кончили эту... комедию. Её пора кончать.
- И мне пора, в тиянтир, - заявила Валя. - Сегодня днём там "Оптимистическая трагедия".
- Кончить изложение рабочих версий, значит: перейти к допросам и очным ставкам, - заметил отец.
- Вот именно, - Ба вдруг встала, продолжая тем не менее протирать тарелку, - идея моя и состоит в том, чтобы пригласить Сандро Сандрелли к нам и устроить домашний концерт. Сборы публики, и соответственно - денег, я беру на себя. И, разумеется, музыкальное сопровождение.
- Ты забыла, - встревоженно заговорил Ди, - что ребёнок...
- А, - махнула рукой Ба, - ведь устраиваем же мы ему регулярно ёлку.
- Можем, стало быть, устроить разок ёлку и для Ба, - прошептала мать.
Вероятно, идея восхитила одного меня. Но зато так, что я не смог усидеть за столом, когда Ба отправилась в свою спальню, сопровождаемая общим молчанием. Старинное право залезать с утра в её постель пригодилось и сейчас: пока она ходила по спальне, протирая безделушки на трюмо, и само зеркало тоже - особенно тщательно, полки и тумбочку у кровати, я бродил за ней. Когда же она открыла шкаф и начала перебирать бельё, я стал разглядывать в зеркале своё отражение. Чем больше я его изучал, тем меньше оно мне нравилось. Честно говоря, я бы пригласил не Сандро, а мотоциклиста, смысл его полётов был куда мне понятней, чем стрельба по блюдечкам. Пригласил, разумеется, с приложенным к нему жанниным меховым животом.
Я сморщил нос, и потом высунул язык. Рожа в зеркале стала омерзительной. Настоящий урод, подумал я, и неожиданно для себя самого плюнул в эту рожу. На беду плевок получился смачный, обильный и звучный. Я замер от ужаса: по только что протёртому зеркалу стекала густая пузыристая слюна. Я услышал, нет, учуял у своего затылка струю раскалённого воздуха и обернулся. За мной стояла Ба с испускающими жёлтые, солнечные, как у Жанны Цололос, световые лучи глазами. Губы её шевелились, нет, извивались, ей приходилось кусать их, чтобы принудить к послушанию. Ноздри её расширились, Ба склонилась ко мне...
- Что это значит? - услышал я исходящее из непослушных губ Ба, бледной, как простая куриная, не слоновья кость.
- Я не хотел! - вскрикнул я так громко, что меня услышали и в столовой. Оттуда отозвалось эхо, задвигались стулья, ко мне или к Ба на помощь побежали люди.
- Я не хотел, - повторил я, пытаясь тянуть время: к спальне уже подбегали.
- Нет, ты хотел, - сказала она.
- Я плюнул в себя, - снова закричал я, - в себя, клянусь!
- Нет, - повторила она, - ты плюнул в меня.
Дверь распахнулась, на пороге возникли люди, и в этот миг Ба схватила щётку для волос и очень ловко, я и моргнуть не успел, ударила ею в моё темя. Я услыхал глухой стук. Фигуры в дверях застыли, словно это по их черепам вдруг прошёлся колючий, пахнущий пудрой ёж. Затем Ба отошла вглубь спальни и присела на кровать.
- Что же это такое... - прошептал Ю.
- Что? Наверное, та самая ёлка для Ба, - сказала Изабелла. - Хорошенькое, во всяком случае, её начало. Но, к счастью, те уроды уже давно уехали и продолжения не будет.
Ди подошёл к кровати и присел рядом с Ба. Что же, так и выглядит то, что называют семейным счастьем?
- Свинство, - сказал отец. - То есть, я свинья, конечно. С другой стороны, я ведь только хотел пошутить!
- Ну, она и приняла это как шутку, - сказала мать. - Если бы не так, если бы всерьёз, то она пригласила бы к нам мотоциклиста. И он ездил бы тут по стенам. Туда-сюда, и вообще... задом наперёд.
- А ты-то откуда знаешь такие подробности? - изумился отец.
Откуда... Во всяком случае, сказанное ею наилучшим образом подтвердило, что она - родная мне мать.
"Ездил бы тут, сбивая со стен блюдечки", дополнил я в уме. "Все твои настенные тарелочки, Ба, расколотил бы он что твой винчестер, поверь."
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Значит, это было и зимой, и летом.
А осенью мне предстояло пойти в школу, то есть, переехать из Старой в Новую часть города. Согласно семейному мировоззрению - уехать, собственно, из города. Всё это делало меня взрослей не только в собственных глазах. Но я и без того выглядел старше сверстников, сам образ жизни - применимо или нет это выражение - был сложней, чем у них: тройной, как у вполне взрослого. Конечно, в сказанном можно найти повод для возражения, мол, я не прав, что и другим, всем участникам общественной жизни, детям в том числе, присуща та же тройственность существования. Но тут дело в осознании её: я осознавал - они же, к их счастью, и не подозревали о ней. А это значит, что мне, моему я, тройственность таки была присуща, а им нет.
Тройственность создавали прежде всего различные типы контактов: с взрослыми, детьми и самим собой, но не только. Эти внутренние различия отлились и вовне, в совершенно разные области моего наличия, в замкнутые концентрические его круги, одна в другой арены, на которых выступал один и тот же я - единственный персонаж, соединяющий их в одно целое. Это не ошибка, не аберрация памяти, оно действительно было: чувство, что я выступаю на аренах, в концентрических, не соприкасающихся друг с другом - только со мной, кругах. По порядку, от внутренней к внешней, эти арены: дом, двор, Большой базар.
Наш маленький палисадник представлял собой отгороженный от Большого двора участок. Мои сверстники, населявшие Большой двор, так и остались нераздельной массой, за исключением, пожалуй, некоей Тани, тоже докторовой внучки. Правда, была ещё и дочка архитектора Кривобокова, но в разряд сверстниц она уже не попадала, уже не совсем девочка - ещё не вполне девушка. Раз в году этой массе позволялось проникать в наш дом: на ёлку, устраиваемую Ба по случаю Нового Года, и на этих празднествах я непременно фигурировал в черкесске с газырями и папахе. В сочетании с косоглазием - а при фотографировании полагалось снимать скрывающие его очки - костюм производил, как теперь понятно, особо сильное впечатление на дворовых. Во всех других случаях не двор ко мне, а я являлся в него, в иной мир, растворяясь в нём, поскольку его обитатели позволяли мне это проделать. Они были щедры ко мне. Не совсем ясно - почему, но я стал чуть ли не предводителем этой шайки шакалят, ещё наполовину беззубой, но уже коварной. Налёт на трамвай, вихляющий по конечному кольцу, представлялся нам нападением на индейское поселение. Мы брали трофеи: вывинченные на ходу лампочки. А потом, преображая их в гранаты, метали их в стенку гаража, и грохот разрывов у амбразур этого дота был неотъемлемым элементом предвечерней жизни двора.