- Вот и он хочет, чтоб его попросили, - сказала Изабелла. - Они с Валей родственники.
- А говорили - со мной, - сказал я.
- Кстати, Валя, - вдруг заговорил Ю, - может, вас устроит, если я попрошу вас остаться?
- Ты малость запоздал, - усмехнулся отец. - Она уже осталась. Вместо неё выгнали моего сына.
- Кто выгнал-то? - спросил я, удирая за дверь.
- Бунтовать? Вон! - не менее запоздало выкрикнул отец. - Проси, проси её, братец, это по тебе дело. Оно так и загорится в твоих умелых руках-языках.
- И сгорит! - из-за двери крикнул я.
- Стыдись, - донеслось из столовой.
- To late, - пробежало вдогонку.
- Хорошо, Валя, давайте конкретно...
Я уже строил себе кулибку в кабинете Ди: утро вечера мудренее. Другие тоже в целом следовали этому правилу, самовар откипел своё, духи дома надорвали голо...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
... са, эхо которых так свободно гуляет теперь в предзеркальи моего мозга, по устьям его извилистых канавок. Да, не чириканье колокольчика выступает там на первый план, а охрипший сорванный глас кладбищенского колокола, бу-бу, удары чугунной бабы в стены нашего дома, бум-бум: бунт. Словечко отца, выкинутое так, между прочим, выдало невзначай и его пророчью суть. Бунт вспыхнул благодаря, вроде бы, Вале, но счёт по справедливости, замаскированной под случайность, был предъявлен тому, кто был его безгласным подстрекателем: мне. После этого Вале уж никто не мог помешать...
Между тем, раньше, когда она действовала по собственной инициативе, такие попытки пресекались легко. Что же произошло с отработанной бдительностью стражей дома, не была ли обрезана и она, подобно... самсоновой бороде, в парикмахерской кварталом ниже по нашей улице - в "Образцовой парикмахерской"? Не лежат ли клочья этой бороды, атрибута мощи стражей, на цементном полу в мужском зале, где в тройных зеркалах отражается отныне и навеки бабья наружность Самсона, всеми международными организациями подтверждённая? Бум-бум, но и это - ещё только начало.
Вероятно, такого рода жалобы следовало направлять в адрес, всё-таки, не мой - а главного виновника перемен, верховного стража-духа Бориса. Что-то у них там сначала переменилось, в мире невидимом, представленном в мире вполне ощутимом вдруг скрипнувшим ночью боком пузатого шкафа, ненароком хлопнувшей ставней, ворчаньем труб в подполе или шорохами в чулане, а из палисадника запахами, перешёптываниями, промельками чего-то едва уловимого органами чувств. А потом уж и в мире материальном всё забунтовало, соответственно правилам этого мира - вполне уловимо: вместо фиалочьего духа тут действовали чугунными бабами.
Первым испытал мощь бабы дом доктора Щиголя, как известно. В томительном, преисполненном пауз, разговоре с родственниками столь неожиданно почившего близкого знакомого, Ба - представляя собой образцовый пример сдержанности и в трауре, никаких преувеличений, ни одного безвкусного акцента! - сумела умолчать о том, что и в её доме, кажется, уже слышны удары беспощадного ядра. В стенах дома покойного зияла всем очевидная дыра, и тут ассоциации, оснащённые вполне в других случаях приличным словечком "кажется", были бы действительно - безвкусны. Домашние покойного Щиголя выглядели уныло, никто не пытался заткнуть своим телом пробитую в семье брешь: принять на себя главенство и, стало быть, преемственность в вопросах заботы о пропитании. Я видел в их лицах отчётливые приметы распада, будто и они начали умирать вслед за своим стариком: по обыкновению, по инерции обыкновения Ди и Ба взяли меня с собой, хотя повод для визита был не совсем обыкновенный. Щиголи расположились за овальным щиголевским столом, ничем не отличавшимся от нашего, вдова и дочь с мужем, дальше - Ди и Ба, чтобы поговорить о покойном.
- Мне было далеко до него, - зайцы на стёклах очков Ди сидели смирно, тоже приуныли. - Он был необыкновенный специалист.
- Он был идиот, - басом возразила дочь Щиголя. - Он так и не понял, что в наше время нельзя уже переходить улицу вот так, думая о своём.
- Он думал и об общественном, - возразил её муж.
- Ты-то чего лезешь? - вскинулась дочь. - Ты-то тут причём? Тебе не понять, что произошло: катастрофа. А произошла она потому, что он не думал о нас. Он думал только о своём, только о себе.
- Милая, - вмешалась Ба, - теперь вам нужно думать только об одном, о единстве. Ведь теперь всё ляжет на вашего мужа.
- Вот именно, - подтвердила дочь Щиголя, - и он ляжет. Вон, один уж лёг.
Доктор Щиголь лежал в это время в гробу, в своей клинике, выставленный на всеобщее обозрение. С ним прощались коллеги и пациенты.
- Твой отец был замечательный человек, - сказал Ди.
- Был, - повторила вдова и заплакала.
Меня и внучку Щиголя, Лену, точнее - Лёку, отправили в спальню, нам ещё рано было сидеть за таким столом. У Лёки был там свой уголок, как и у меня в спальне Ю и Изабеллы, но с куда большим шиком устроенный: туда вместился кукольный столик, шкафик и посуда. Смерть деда не нарушила порядка в этом углу жизни. Лёка сразу же рассадила с десяток своих кукол, труппу лилипутиков, которой самодержавно владела, вокруг столика и стала их кормить. Я пассивно участвовал в этом аттракционе, стоял рядом, как и было издавна заведено.
- А я знаю, - сказала она.
- Что? - спросил я.
- Где дедушка.
- Все знают, в клинике, - пожал плечами я.
- Не-а! - злорадно возразила она. - В тюрьме. Мне мама сказала. То есть, она при мне говорила дедушке: катастрофы не избежать, ты всё равно в тюрьму сядешь, рано или поздно. А вчера я спросила, где дедушка, и она стала кричать, что я ничего не понимаю, потому что произошла катастрофа. А я понимаю, что дедушка сел в тюрьму, потому что помню, что она говорила про катастрофу.
- Дура, - сказал я. - Ты хоть знаешь, что такое катастрофа?
- А ты? - хихикнула она.
- Дура, - повторил я, наткнувшись на трудности в объяснении.
- Не-а, - повторила и она. - Я знаю... Думаешь, я и про тебя не знаю?
- Что ты ещё знаешь?
- Что тебе Танька бантик привязывала! Она мне всё рассказала.
- Тоже дура, - объявил я, - нашла, кому рассказывать.
- Не нашла, - захихикала Лёка. - Я ей куклу за это подарила.
- Продалась, значит, - заключил я. - С вами всё понятно, все вы продажные твари.
- А я и тебе подарю, хочешь? - не обиделась она. - Мне не жалко.
- Мне, куклу! Вот уж дура, так дура, - я был сражён наповал предположением, что меня можно купить куклой. На моём языке завертелось признание... проклятые помидоры!... в том, какая сложная и интересная, взрослая жизнь у меня теперь - и я с трудом удержал его, применив усвоенные в иных мирах навыки: пару раз сглотнул слюну, проглотив вместе с нею в два приёма и опасное признание.
- Тогда я тебе бантик завяжу просто так, без куклы, - предложила Лёка. Давай?
- Ну, давай, - согласился я: что с нею, с такой настырной дурой, поделаешь.
Я расстегнул бриджи, надетые по случаю официального визита, и она повязала мне бантик. Было похоже, что ей уже приходилось это делать и раньше, она-то не наткнулась на трудности, и объяснения ей не понадобились. Не высказала она также и удивления по поводу разительного несходства своей анатомии с моей.
- А теперь что мне делать? - спросил я.
- Стой на месте, - велела она. - Ты теперь будешь мажордом.
- Минордом, - нашёл я, что пробурчать в ответ.
Но и столь грубая острота прошла мимо, её не учили музыке. Да и мне насладиться собственным остроумием не удалось: за моей спиной раздался хриплый писк. Я обернулся. Лёкина мать - дочь покойного Щиголя - это она была творцом писка, таков был праздничный фальцет её будничного баса. Лёка мгновенно сделала вид, что ровным счётом ничего не знает, ни о чём на свете. Я же поскорей отправил улику на её обычное место и стал застёгивать бриджи, вытаращив глаза и не отводя взгляда, несмотря на растущий в животе ужас, от багрового лица дочери Щиголя. Окончательное решение вопроса, кто на самом деле дура, а кто нет, следует предоставить стороннему наблюдателю.