Пугачев со свитой, не расседлывая коней, не разводя костра, чтоб приготовить пищу, очень долго стояли молча в отдаленье.
Подойдя к Пугачеву и поклонясь, Иван, наконец, подал ему бумагу. Все уткнули носы в письмо, дивились четкости почерка, кудряшкам, завитушкам.
Пугачев, нахмурясь, шевелил губами, затем сказал:
— Хорошо пишешь, горазд. Будь секретарем моим.
— Это — манифест, ваше величество… Вам подписать вот тут надлежит, — и секретарь обмакнул перо в чернила.
— Что ты, что ты, молодец, — смутившись, отмахнулся Пугачев. — Мне руку свою до самой Москвы не можно казать, — он провел быстрым взглядом по напряженным лицам казаков и счел нужным добавить веско:
— А почему так, в оном есть великие причины, коих уму простому ведать не подобает. Только одно скажу: где рука, там и голова… Чуешь, секретарь? Подпиши замест государя сам.
Почиталин, поклонившись, подписал.
Пугачев, бережно сложив бумагу, сунул ее за пазуху.
В полночь, в сентябрьской темноте, прибыли на Толкачевский хутор.
Местность тут удобная: степь, перелески, речка. Здесь много казачьих хуторов, разбросанных то тут, то там. Хозяина не было, радушно встретил гостей хозяйский брат, Петр Толкачев. Чика отвел его в сторону и сразу атаковал:
— Государь требует, чтоб все живущие здесь казаки собрались поутру сюда. Иди, Толкачев, объяви соседям…
Уставшие, все улеглись спать на сеновале, но Чике не до сна. Он знал местность хорошо; долго вышагивал чрез густую тьму по хуторам, проваливался в ямы, натыкался на изгороди, нагайкой отбивался от собак, будил хозяев, объявлял:
— Завтра утречком собирайтесь, братцы, на Толкачевский хутор. Великий человек там вас будет ждать, а кто такой — узнаете. Коли доброй жизни хотите себе, не зевайте, казаки.
Так ходил он от хутора к хутору, пока не изнемог.
Рано утром 16 сентября к дому Толкачева подошло до полусотни казаков, калмыков и беглых русских крестьян. Их пустили в дом.
В небольшой горнице, в переднем углу под образами, сидел принаряженный, важный видом Пугачев. А возле него, в некотором отдалении, не шелохнувшись, стояла свита. Вошедшие с жадным любопытством пялили глаза на «великого человека» и на свиту.
— Опознайте меня, детушки, — негромко сказал им Пугачев.
Тут выдвинулся Чика и с жаром заговорил:
— Солнышко красное нам засияло, приятели-казаки, белый свет в незрячие очи вошел: с нами сидит-присутствует сам государь Петр Федорыч Третий!
Толпу охватила оторопь, удивленье, страх. С улицы под окнами кричали вновь пришедшие:
— Выходи, покажь нам, кто есть великий человек!.. Эй, Чика… Пошто суприглашал нас?
Тогда все вышли на улицу. Горело солнце. Воздух ядрен, пахуч, щеглы хлопотливо оклевывали в палисадах спелую рябину, пели петухи, крякали жирные утки, медленно плыли сквозь «бабье лето» дымчатые паутины, а над ними, в заоблачной голубизне, с прощальным курлыканьем раскидистым углом тянули к югу журавли.
Пугачев невольно взбросил к небу голову, со щемящей, ударившей в душу тоской взглянул на вольную стаю любезных сердцу птиц: «Вы вот улетаете, а я, кажись, в силки попал», — но, поборов мгновенное смущение, смело вошел в круг народа.
— Я истинный государь ваш Петр Федорыч Третий. Верьте мне, детушки. Я жив, а не умер. Вот я пред вами весь тут. А замест меня похоронен другой, схожий со мной обличьем. Так богу угодно было и добрым людям. Служите мне верой и правдой, я вас у своего царского сердца стану держать… Жалую вас всей вольностью, жалую я вас, великий государь, морями, травами, землей, рыбой, жалованьем добрым… Вы первыми в моем царстве будете. Я между миру бывал, повсюду хаживал. В странствиях своих самовидцем я был, сколь тягостно чернь живет, сколь люто мучают ее баре-господишки… Опричь того уведомился я и про ваши великие обиды… — Пугачев уставился в землю, покачал головой и, вздохнув, возвысил голос:
— Да, да, детушки, правда говорится: когда настоящего пастыря не станет, народ погибает начисто. А вот я, государь ваш, защищу вас и покараю нещадно всех супротивников ваших, уповайте на меня.
Все, как один, повалились на колени.
— Послужим тебе, батюшка, послужим до последнего издыхания! Всем народом под свое защищенье тебя возьмем! — выкрикивал воодушевленный люд. У многих катились слезы. — Повелевай, отец наш!
Две молодицы принесли из часовни старозаветную икону. Началась чинная присяга государю. Всяк, от мала до велика, с усердием целовал икону, в безмолвии земно кланялся царю.
— Таперя, детушки, отправляйтесь по домам. Объявляйте по форпостам и где люди есть, что я, государь ваш, тут. А завтра, сев на коня, с пикой в руках, при сабле, при ружье, при полной парадной амуниции, быть вам коло меня. Кто не явится, рук наших не минует. С изменником я крут.
— Твоя воля, батюшка!.. Присягали тебе… Рабы твои по гроб.
На другой день вооруженные собрались всадники. К Пугачеву еще примкнули казаки двух форпостов — Кожехаровского и Бударинского. Всего походных людей скопилось больше сотни. Сияющий Пугачев сел на рослого гнедого жеребца, въехал в круг и приказал:
— Секретарь! Читай войску манифест…
Все соскочили с седел, обнажили головы и, по примеру Чики, подняли кверху правые руки. Иван Почиталин развернул бумагу и громко, не борзясь, стал выговаривать.
«Самодержавного амператора нашего, великого государя Петра Федаровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая. Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови деды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне великому государю амператору Петру Федаровичу. Когда вы устоите за свое отечество, и ниисточит ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших; будете мною, великим государем, жалованы казаки, калмыки и татары. И которые мне государю, амператорскому величеству Петру Федаровичу, винные были, и я государь Петр Федарович во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом и порахам и хлебным провиянтом, я, великий государь-амператор, жалую вас.
Толпа ответила радостными кликами, полетели вверх шапки.
«Семнадцатый сентябрь, семнадцатый сентябрь, — лезло в уши Пугачева, он старался и не мог припомнить. — Семнадцатый сентябрь… Что бы это значило?» Но раздумывать не было времени.
— На конь! — взмахнув рукой, скомандовал он. — Развернуть хорунки!
Пять разноцветных знамен, прибитых к пикам, запестрели в солнечном сиянии. На каждом знамени нашит белый восьмиконечный старозаветный крест.
Пугачев, за ним все — перекрестились.
— Вперед, детушки! — раздалась зычная команда государя.
Губастый горнист Ермилка проиграл в медный рожок. Впереди двигалась шеренга знаменосцев, за нею Пугачев со свитой, за ним — стройными рядами остальные. Бежали в отдалении женщины, старики и дети, взмахивали прощально шапками, платками и руками, крестили в счастливый путь, кричали:
«Дай бог удачу! Господь вас храни!» — обильные утирали слезы.
Войско приняло путь на Яицкий городок.
Дорога была не пыльная, кони бежали рысью.
«А-а-а, вот оно что. Семнадцатый сентябрь… Да ведь моя Софьюшка именинница сегодня», — вспомнил, наконец, Пугачев.
Может быть, в этот миг вспомнила его и Софья. В родной зимовейской станице уж несколько раз тревожили ее, то и дело таскали к станичному атаману, лазили в подпол и на подволоку, скрытую стражу возле ее хаты ставили, держали на уме: авось опасный беглец Емелька Пугачев домой вернется, авось им в лапы угодит. «Эх ты, шатун, шатун, Омельянушка, зернышко мое. Спокинул меня, сироту, с малыми ребятами», — шепчет, может быть, брошенная мужем Софья, а сама глядит чрез Дон, от церкви на холме, в сторону восточную, глядит и плачет.
Пугачев вздохнул, задумался, голова его поникла. Подметив настроенье государя, Чика подъехал с левой руки его, громко спросил:
— Не можно ли, ваше величество, песню вдарить?