- А чего еще? Иде ж стыд? Тут - скрозь они, снохари. Особо у казаков. У них жалнерки эти - все под свекром.
Молодой татарин идет на паром, женщина беспокойно двигается, толкая меня, хрупко шумит ситец. От ее волос крепко пахнет гнилым жиром,- это, должно быть, помада.
- Хорош молодец,- говорю я о татарине.
- Это который? - невинно спрашивает она.
- А вот, на которого вы смотрите.
- Али я на него гляжу? На что он мне, нехрись!
- Разве вы всегда только на то смотрите, что вам нужно?
- А ведь и то правда! - подумав, говорит она и почтительно заглядывает в лицо мне.- Ну, ну... что значит, когда грамотей! Гляди-ка ты, как...
Вдали, на краю степном, являются, одна за другой, какие-то пестренькие шишки и тихонько катятся по черному бархату земли, непонятно исчезая в светлом блеске луж. Татары кончили работать, пятеро собрались на пароме, юноша незаметно, боком как-то, приблизился к нам.
- Его - Мустафой зовут,- бормочет женщина.- Богатый, у отца маслобойня, жмыхом торгуют, яйца скупают...
- Женат?
- Вдовый, с того года. Женили на малолетке, так она родами и померла.
Распустив толстые губы в улыбку, она говорит:
- Кабы не татарин...
- Что ж тогда?
- Сам знаешь...
Она белая, румяная, сытая. Ее томит весенний хмель, синие глаза подернуты влагой и смотрят жалобно. Весна зажгла в этом полнокровном теле свои жадные стремления - женщина тлеет на солнце, как сырое полено в костре. От нее исходит некий пьяный чад. Не очень ловко мне рядом с ней, но и уйти не хочется. Ей - жарко Медленно расстегивая тугие крючки жакета, она смотрит на свою грудь в броне жесткого ситца и спрашивает меня:
- В твоей стороне татары есть?
- Живут
- Везде они есть! Чать, наших-то все-таки больше, а?
- Побольше А что?
Она сумрачно говорит:
- Уж крестились бы все в одну веру, без забот...
- Для вас какая вера приятнее?
- Своя. Спросил тоже
- Какая - своя?
- Ну - наша! Христова!
Она смотрит на меня сердито и, видимо, хочет сказать что-то неприятное мне, но вдруг лицо ее изменило выражение, и она говорит невесело:
- Вера у нас - лучше, а мужики - хуже. Татаре вина совсем почти не пьют да и не дерутся.
- А многоженство?
- Ну, это старики богатые жадуют, а молодые редко!
Помолчав, подумав - она решительно говорит:
- Бабам это очень мешает - разноверие: татаре, мордва, столоверы разные, штунда.
- Мешает?
- Конечно. Бабам всё мешает.
И, снова помолчав, родит еще мысль:
- Вот говорят: бог для всех один.
- Да?
- А люди - разные.
- Так что же?
Она сердито бормочет:
- Привязался! Что да что...
Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он - точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.
На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей,точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул,- от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.
Поет земля.
Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:
- Идут! Марфа - идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи...
Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:
- Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал - тыри! Куда девал - не снай!