Дальше героиня не произносила ни слова. Но действие еще шло страницы полторы или две. Ненаписанные страницы, ибо Агни не знала, чем именно кончится пьеса. Возможных концов было два.
В первом случае героиня оставалась с этим последним криком «бесовское отродье!..», и вслед за ним шли полторы страницы безысходного, хриплого, бархатного затемнения. Бархатного, как любимое словечко Анненского «невозможно».
Но был и другой конец — Агни знала, что он есть, другой.
Подумав, она взяла двумя пальцами исхудавшую фигурку своей героини, осторожно, стараясь не повредить тщательно склеенный макет театра, — и слегка подтолкнула ее…
…Она рванулась прочь с этого места.
Бежала вниз по склону, перепрыгивая через обледеневшие валуны, съезжая на насыпях, наращивая скорость, ежесекундно рискуя сорваться и сломать позвоночник.
И на каком-то из валунов нога подвернулась.
Она упала и, прокатившись метров пять по камням, замерла.
Боль в двух-трех местах сковала тело железными пальцами.
Сутки она лежала, изредка приоткрывая глаза.
На лицо с мутно-белого неба падал редкий снег.
Боль разлилась по всему телу и стала ровной, всеохватывающей, как тепло.
Прожитая жизнь отдельными красочными фрагментами проходила под закрытыми веками. Много разных людей навестило ее.
Снегопад, снегопарение… Безгрешное соитие земли и небес… Холод — анестезия. Боль стушевывалась, не мешала видеть и слышать их всех.
Только жестко, жестко, жестко на острых камнях…
…Колеев улыбался мягкими, бесформенными, проступившими из-под срезанной седой бороды, губами. «Душа моя, милая моя девочка… Ты говоришь гадости, а я слушаю, как дурак, словно музыку…» Жена его беспомощно цеплялась за рукав ее куртки, в жестах ее, невпопад, было смешное отчаянье, к губам приклеилась застылая гримаска… «Я убью тебя, если это позарез нужно, — сказал желтоглазый. Глаза его ярко желтели на сухом солнечном морозе. — Ты нагадала мне сумасшедший дом — приходи. Приходи туда, и я выполню наш уговор». Черные малайские волосы серебрил иней… Колеев взглядывал на жену мягко, жалобно, словно прося ее вызволить из рук ворвавшейся хищницы-авантюристки… Сумасшедшая женщина в темных очках бросалась, бросалась, — несчастная светская бабочка с раздавленным рассудком. Она, Агни, раздавила ей рассудок. Она и Колеев… Колеев улыбался по-детски беспомощно, обезоруживающе, светло… Жена прижимала его голову к животу, все ворошила, ворошила волосы, все резче, все судорожнее, еще чуть-чуть — и ласка перерастет в сдерживаемое годами сумасшествие… «Я хочу только одного: все поскорее забыть», — как заведенный повторял Алферов одну и ту же фразу, долгие годы. Он смотрел на нее исподлобья, лучистые глаза затвердели, лицо исчезло, застылость была в повороте шеи, неестественная застылость… «Стоит только открыть учебник биологии, и убедишься — Бог есть», — говорил сказочник с льняными волосами, похотливый Лель, глаза его казались старше и мудрее его слов, его рук… «Ты больше их, и оттого им больно», — говорил муж. «А отчего вообще боль?» — «Оттого что боль — мастерок Бога, которым Он вытесывает человека из комка протоплазмы, из животной, мохнатой, шевелящейся энтропии»… Митя, не вставая с дивана, протягивал руку и менял кассету в магнитофоне… Спившийся Митя пытался натянуть махровый халат, но руки не слушались, не попадали в широкие рукава… Спящий Митя… «Гордыня не может быть позвоночником, внутренним стержнем, — объяснял сказочник, — Не выдумывай. Смешная эгоцентричная девочка с волчьим взглядом… Ты в когтях дьявола»… «Как ты догадалась? — спросил Алферов. — Я только что повторял про себя две последние строчки»… «Если ты объяснишь мне, что это тебе позарез нужно», — сказал желтоглазый… «Овца закричала в последний раз и потянулась, чтобы ткнуться лицом в ладони человека, — сказал Алферов, — но в ладонях он держал нож»… «Обязательно сходи причастись, — попросила Таня. — Без этого уезжать нельзя. Обязательно»…
«Простите меня», — хотела она сказать им всем. Кажется, так полагалось в конце. Но слово не выговаривалось. «Простите!» — попыталась она опять, громче. Не получалось. Чтобы оно родилось, возникло, как светлый взрыв, как очистительный выдох, ей нужно было, чтобы и они все, обернувшись к ней, притихнув, перестав дышать, прикоснувшись глубокими, грустными, последними глазами, попросили: «Прости нас».
…Младенец, заворочавшись, приоткрыл глаза. Сосредоточенно-скорбные, голубые, всеведущие.
Высвободив плечо, потянулся ладошками…
Белое-белое пустое небо.
Она лежала, распластанная, раздавленная грузом — своей ли кармы? своего зла? — злее и хуже ее поистине не было никого на свете.
Кончики черных крыльев бессильно скребли обледеневшие камни насыпи.
— Ну вот, ну вот, — ворчливо заговорил кто-то.
Она впервые слышала этот голос, но сразу узнала.
Он шел сверху.
Учитель, славный американец в джинсах, с индийским именем?..
Невидимый дирижер ее судьбы, в которого она так недавно запустила крестильным крестом?..
Сама Агни, жестокая максималистка, сочинившая пьесу, придумавшая эту тяжкую, эту звездную роль?..
— Ну вот, — голос наверху откашлялся, чтобы обрести достаточную весомость и потусторонность. — Что же еще с тобой сделать, чтобы ты стала настоящей? Может быть, ты подскажешь? Вот люди твоей судьбы. Зачем тебе их просьбы о прощении? Люби их свободными! — голос звучал укоризной, он сокрушался. — Люби их свободно! Люби, черт возьми!.. Что же еще с тобой сделать? В какую бездну столкнуть, чтобы ты могла, наконец, взлететь? Чтобы не осталось для души твоей ни одной земной ниши, в которую ее тянуло бы спрятаться. Полная незащищенность и простор… Что? Ну и задачи ты мне задаешь, девочка. Девочка-игрушка со сломанным позвоночником…
— Как? — растерялась она. — Разве это еще не всё?.. Взлететь…